извелся я от жажды, после первого же глотка с трудом перевожу
дух. Я бы напился и из грязной лужи, но этот ядовитый
металлический привкус еще сильнее жажды.
Смотрю на Прево -- он ходит по кругу, озабоченно глядя
себе под ноги, будто что потерял. И вдруг, не переставая
кружить, наклоняется -- и его рвет. Полминуты спустя настает
мой черед. Рвота страшная, до судорог,-- падаю на колени,
впиваюсь пальцами в песок. Мы не в силах вымолвить ни слова,
так проходит четверть часа, под конец нас рвет желчью.
Кончено. Только еще мутит немного. Но последняя наша
надежда рухнула. Не знаю, что в этом виновато:
вещество ли, которым был пропитан парашют, или
четыреххлористый углерод, осевший на стенках бака. Надо было
найти другой сосуд, а может быть, другую ткань.
Что ж, пора! Уже светло. В путь! Прочь от этого окаянного
плоскогорья, будем идти, идти, пока не свалимся замертво. Так
шел по Андам Гийоме, со вчерашнего дня я все думаю о нем.
Нарушаю строжайшее правило, предписывающее оставаться подле
разбитого самолета. Здесь нас больше искать не будут.
И снова убеждаемся -- это не мы терпим бедствие. Терпят
бедствие те, кто нас ждет! Те, для кого так грозно наше
молчание. Те, кого уже терзает чудовищная ошибка. Как же к ним
не спешить! Вот и Гийоме, возвратясь из Анд, рассказывал мне,
как он спешил на помощь погибающим. Эта истина справедлива для
всех.
-- Будь я один на свете, я бы лег и уже не вставал,--
говорит Прево.
И мы идем на восток-северо-восток. Если Нил мы перелетели,
то теперь каждый шаг все непоправимее заводит нас в глубь
Аравийской пустыни.
О том дне я больше ничего не помню. Помню лишь, что очень
спешил. Скорей, скорей, все равно, что впереди, хотя бы и
смерть. Помню еще, что шел, упорно глядя под ноги, миражи мне
осточертели. Время от времени мы сверялись с компасом. Иногда
ложились на песок, чтоб немного передохнуть. Я захватил на ночь
плащ, а потом где-то его кинул. Дальше -- провал. Не помню, что
было, пока не наступил вечер и не стало прохладнее. Все
стерлось в памяти, словно следы на песке.
Солнце заходит, решаем остановиться на ночлег. Я знаю,
надо бы идти дальше: эта ночь без воды нас доконает. Но мы
захватили с собой полотнища парашютного шелка. Если отравились
мы не из-за него, завтра утром, может быть, и утолим жажду.
Попробуем опять разостлать под звездами наши ловушки для росы.
Но в этот вечер небо на севере ясное, ни облачка. У ветра
стал другой вкус. И дует он с другой стороны. Нас уже коснулось
жаркое дыхание пустыни. Зверь просыпается! Вот он лижет нам
руки, лицо...
И все-таки надо сделать привал, мне сейчас не пройти и
десяти километров. За три дня я прошел сто восемьдесят, даже
больше, и ничего не пил.
Мы уже готовы остановиться, и вдруг Прево говорит:
-- Озеро! Честное слово!
-- Вы с ума сошли!
-- Да ведь сумерки, откуда сейчас возьмется мираж?!
Не отвечаю. Я давно уже перестал верить своим глазам. Если
это и не мираж, так прихоть больного воображения. И как Прево
еще может верить? А он стоит на своем:
-- До него минут двадцать ходу, пойду погляжу... Это
упрямство меня бесит:
-- Что ж, подите поглядите... гулять очень даже полезно.
Только имейте в виду, если там и есть озеро, оно все равно
соленое. И потом, соленое, нет ли, оно же у черта на рогах! И
нет его совсем.
Но Прево уже уходит, глядя в одну точку. Я и сам испытывал
эту властную, неодолимую тягу! И я думаю: "Бывают же безумцы,
кидаются под поезд -- не удержишь". Я знаю, Прево не вернется.
Эта ширь без конца и края затянет его, заморочит, и он уже не
сможет повернуть назад. Отойдет подальше и свалится. И умрет
там, а я умру здесь. И все это неважно, все пустяки...
Мной овладело равнодушие, а это дурной знак. Такое же
спокойствие ощутил я, когда тонул. Что ж, воспользуемся этим.
Растягиваюсь прямо на камнях и пишу свое последнее письмо.
Прекрасное письмо. Очень достойное. Щедро оделяю всех мудрыми
советами. Перечитываю его с каким-то тщеславным удовольствием.
Все станут говорить: "Изумительное письмо! Какая жалость, что
он погиб!"
Интересно, долго ли я еще протяну? Пытаюсь набрать слюны
-- сколько часов я не сплевывал? Но слюны уже нет. Когда
подолгу не открываешь рта, губы склеивает какая-то гадость. Она
подсыхает, обводя рот снаружи твердой коркой. Но глотать пока
удается. И перед глазами еще не вспыхнул свет. Вот заблещет для
меня это волшебное сияние, и тогда через два часа -- конец.
Уже темно. Со вчерашней ночи луна заметно прибавилась.
Прево не возвращается. Лежу на спине и ворочаю в уме эти
несомненные истины. И какое-то странное, полузабытое чувство
поднимается во мне. Что же это было? Да, да... я плыву, я на
корабле! Так я плыл однажды в Южную Америку, распростертый на
верхней палубе. И верхушка мачты медленно покачивалась среди
звезд то вправо, то влево. Мачты здесь нет, но все равно я
плыву в неизвестность и ничего не властен изменить.
Работорговцы бросили меня на палубу, связав по рукам и ногам.
Думаю о Прево -- он не возвращается. Я не слыхал от него
ни единой жалобы. Это очень хорошо. Я просто не вынес бы нытья.
Да, это человек.
А, вот он -- размахивает фонариком в пятистах метрах от
меня. Он потерял свой след! У меня нет фонаря, нечем сигналить
в ответ,-- поднимаюсь, кричу, но он не слышит...
За двести метров от него вспыхивает еще один фонарик и
еще. Бог мой, да ведь это помощь, меня ищут! Кричу:
-- Э-эй!
Но меня не слышат.
Три фонаря призывно сигналят, опять и опять.
Я не сошел с ума. Сегодня мне не так уж плохо. И я
спокоен. Внимательно всматриваюсь. За пятьсот метров от меня
горят три фонарика.
-- Э-эй!
Опять не слышат.
Тут меня охватывает страх. Короткий приступ, он больше не
повторится. Надо бежать! "Подождите!.. подождите!.." Сейчас они
повернут обратно! Пойдут искать в другом месте, а я погибну!
Погибну у порога жизни, когда уже раскрылись объятия, готовые
меня поддержать!
-- Э-эй! Э-эй!
-- Э-эй!
Услышали. Задыхаюсь -- задыхаюсь и все-таки бегу. Бегу на
голос, на крик. Вижу Прево -- и падаю.
-- Ох, когда я увидал все эти фонари...
-- Какие фонари? Да ведь он один!
На сей раз во мне поднимается не отчаяние, а глухая
ярость.
-- Ну, как ваше озеро?
-- Я шел к нему, а оно все отодвигалось. Я шел к нему
целых полчаса. Но все равно было еще далеко. И я повернул. Но
теперь я уверен, это самое настоящее озеро.
-- Вы с ума сошли, вы просто сошли с ума. Ну, зачем вы
так? Зачем...
Что он сделал? Что -- зачем? Я готов заплакать от злости и
сам не знаю, чего злюсь. А Прево срывающимся голосом объясняет:
-- Я так хотел найти воду... у вас совсем белые губы!
Вот оно что... Ярость моя утихает. Провожу рукой по лбу,
словно просыпаюсь, и мне становится грустно. Говорю негромко:
-- Я видел три огонька -- совсем ясно, вот как вас сейчас
вижу, ошибиться было невозможно... Говорю вам, Прево, я их
видел!
Прево долго молчит.
-- Да-а,-- признается он наконец,-- плохо дело.
В пустыне, где воздух лишен водяных паров, земля быстро
отдает дневное тепло. Становится очень холодно. Встаю,
расхаживаю взад и вперед. Но скоро меня начинает колотить
нестерпимый озноб. Кровь, густея без воды, едва течет по жилам,
леденящий холод пронизывает меня, и это не просто холод ночи.
Меня трясет, зуб на зуб не попадает. Руки дрожат так, что я
даже фонарик удержать не могу. Никогда в жизни не был
чувствителен к холоду, а умру от холода,-- странно, что только
делает с человеком жажда!
Днем я устал тащить по жаре свой плащ и где-то его бросил.
А ветер усиливается. А в пустыне, оказывается, нет прибежища.
Она вся гладкая, как мрамор. Днем не сыщешь ни клочка тени, а
ночью нет защиты от ветра. Ни дерева, ни кустика, ни камня,
негде укрыться. Ветер налетает на меня, точно конница в чистом
поле. Кручусь на все лады, пытаясь от него ускользнуть. Ложусь,
опять встаю. Но как ни вертись, а ледяной бич хлещет без
пощады. Бежать не могу, сил больше нет -- падаю на колени,
обхватываю голову руками и жду: сейчас опустится меч убийцы!
Немного погодя ловлю себя на том, что поднялся и, весь
дрожа, иду, сам не знаю куда! Где это я? Вот оно что -- я ушел,
и Прево меня зовет! От его криков я и очнулся-Возвращаюсь к
нему, трясусь всем телом, судорожно вздрагиваю. И говорю себе:
"Это не от холода. Нет. Это конец". Все мое тело иссушено, в
нем не осталось влаги. Я столько ходил позавчера и вчера, когда
отправился на разведку один.
Обидно умирать от холода. Уж лучше бы воображение снова
тешило меня миражами. Крест на холме, арабы, фонари -- это
становилось даже занятно. Не так-то весело, когда тебя хлещут
бичами, как раба...
И вот я опять на коленях...
Мы захватили с собой кое-что из нашей аптечки. Сто граммов
чистого эфира, сто граммов девяностоградусного спирта и пузырек
с йодом. Пробую эфир -- глоток, другой. Это все равно, что
глотать ножи. Глотнул спирту -- нет, сразу сдавило горло.
Рою в песке яму, ложусь, засыпаю себя песком. Открытым
остается только лицо. Прево отыскал какие-то кустики и
разжигает крохотный костер, который тут же гаснет. В песке
Прево хорониться не хочет. Предпочитает приплясывать от холода.
А что толку.
Горло у меня по-прежнему сдавлено -- дурной знак, но
чувствую себя лучше. Я спокоен. Надежды больше нет, а я
спокоен. Связанного по рукам и ногам, уносит меня невольничий
корабль, плыву под звездами, и остановиться -- не в моей
власти. Но, пожалуй, я не так уж несчастлив...
Если совсем не шевелиться, холода уже не ощущаешь. И я
забываю о своем онемевшем теле. Больше я не двинусь, а значит,
и мучиться не стану. Да, по правде сказать, не так уж это и
мучительно... Мучения положены на музыку усталости и бреда. И
все оборачивается книжкой с картинками, немного жестокой
сказкой... Совсем недавно меня преследовал ветер, и, спасаясь
от него, я кружил, как затравленный зверь. Потом стало трудно
дышать: кто-то уперся коленом мне в грудь. Колено давило. И я
пытался сбросить гнет, я отбивался от ангела смерти. Никогда я
не был в пустыне один. Теперь я больше не верю в реальность
окружающего -- и ухожу в себя, закрываю глаза, больше я и
бровью не поведу. Поток образов уносит меня в забвенье: реки,
впадая в море, обретают покой.
Прощайте все, кого я любил. Не моя вина, если человеческое
тело не может бороться с жаждой больше трех дней. Не думал я,
что мы в вечном плену у источников. Не подозревал, что наша
свобода так ограничена. Считается, будто человек волен идти
куда вздумается. Считается, будто он свободен... И никто не
видит, что мы на привязи у колодцев, мы привязаны, точно
пуповиной, к чреву земли. Сделаешь лишний шаг -- и умираешь.
Мне горько одно-- ваше горе, а больше я ни о чем не жалею.
В последнем счете мне выпала завидная участь. Если б я
вернулся, опять начал бы сначала. Я хочу настоящей жизни. А в
городах люди о ней забыли.
Дело вовсе не в авиации. Самолет -- не цель, только
средство. Жизнью рискуешь не ради самолета. Ведь не ради плуга
пашет крестьянин. Но самолет помогает вырваться из города, от
счетоводов и письмоводителей, и вновь обрести ту истину,
которой живет крестьянин.
Возвращаешься к человеческому труду и к человеческим
заботам. Сходишься лицом к лицу с ветром, со звездами и ночью,
