Что же мы знаем? Только то, что в каких-то неведомых
условиях пробуждаются все силы души? В чем же истина человека?
Истина не лежит на поверхности. Если на этой почве, а не
на какой-либо другой апельсиновые деревья пускают крепкие корни
и приносят щедрые плоды, значит, для апельсиновых деревьев эта
почва и есть истина. Если именно эта религия, эта культура, эта
мера вещей, эта форма деятельности, а не какая-нибудь иная дают
человеку ощущение душевной полноты, могущество, которого он в
себе и не подозревал, значит, именно эта мера вещей, эта
культура, эта форма деятельности и есть истина человека. А
здравый смысл? Его дело -- объяснять жизнь, пусть выкручивается
как угодно.
В этой книге я говорил о людях, которые словно бы
следовали неодолимому призванию, которые шли в пустыню или в
авиацию, как другие идут в монастырь;
но задача моя отнюдь не в том, чтобы заставить вас
восхищаться прежде всего этими людьми. Восхищения достойна
прежде всего почва, их взрастившая.
Что и говорить, призвание играет не последнюю роль. Один
сидит взаперти в своей лавчонке. Другой неуклонно идет к своей
цели,-- и даже в его детстве можно заметить первые порывы и
стремления, которые определят его судьбу. Но если судить об
истории, когда она уже совершилась, легко и ошибиться. На те же
порывы и стремления способен едва ли не каждый человек. Всем
нам знакомы лавочники, которые в грозный час кораблекрушения
или пожара вдруг проявили нежданное величие духа. И они не
обманываются, они понимают, что свершилось нечто важное,
переполнившее душу: тот пожар так и останется лучшим часом в их
жизни. Однако больше случая не представилось, не оказалось
благоприятной почвы, они не обладали той верой, теми
убеждениями, что требуют подвига,-- и вновь они погрузились в
сон, так и не поверив в собственное величие. Конечно, призвание
помогает освободить в себе человека, но надо еще, чтобы человек
мог дать волю своему призванию.
Ночи в воздухе, ночи в пустыне... это ведь не каждому
выпадает на долю. А меж тем в часы, когда жизнь одушевляет
людей, видно, что всем им присущи одни и те же стремления. Я
понял это однажды в Испании -- и, рассказывая о той ночи, не
отвлекусь от темы. Я говорил о немногих, теперь хочу сказать
обо всех.
Это было на фронте под Мадридом, я побывал там как
журналист. В тот вечер я обедал в бомбоубежище с одним молодым
капитаном.
2
Мы беседовали, и вдруг зазвонил телефон. Разговор идет
долгий, с командного пункта передают приказ о наступлении на
небольшом участке -- о бессмысленном отчаянном броске ради
того, чтобы в этом рабочем предместье отбить несколько домов,
обращенных противником в крепость. Пожав плечами, капитан
возвращается к нам. "Кто полезет туда первым..." -- и, не
докончив, придвигает по рюмке коньяка мне и сидящему за столом
сержанту.
-- Мы с тобой пойдем первыми,-- говорит он сержанту.-- Пей
и ложись спать.
Сержант лег. Мы, человек двенадцать, остаемся за столом.
Помещение закупорено наглухо, чтобы ни один лучик не просочился
наружу, свет здесь яркий, и я щурюсь. Минут пять назад я
выглянул в бойницу. Сдвинул тряпку, что прикрывает щель, и
увидел в мертвенном сиянии луны развалины домов, в которых
гнездятся привидения. Потом я снова замаскировал щель, и мне
показалось, будто этой тряпкой я стер лунный луч, как струйку
масла. И перед глазами у меня все еще зеленоватые от луны
крепости.
Солдаты, что сидят здесь со мною, должно быть, не
вернутся, но целомудренно молчат об этом. Такие атаки -- дело
обычное. Для них черпают и черпают из людских запасов. Так
черпают зерно в житнице. Бросают горсть за горстью, засевая
землю.
И мы пьем коньяк. Справа от меня играют в шахматы. Слева
балагурят. Где я? Появляется какой-то солдат, он сильно под
хмельком. Поглаживает косматую бороду и смотрит на всех
разнеженно. Скользнул взглядом по бутылке коньяка, отвел глаза,
и снова поглядел, и с мольбой уставился на капитана. Капитан
тихонько посмеивается. В том встрепенулась надежда, он тоже
смеется. Смешок пробегает среди зрителей. Капитан осторожно
отодвигает бутылку, в глазах жаждущего -- отчаяние. И пошла
ребяческая забава, некая пантомима, такая неправдоподобная в
табачном дыму, в бессонную ночь, когда тяжелеет голова от
усталости и уже скоро идти в атаку.
Мы играем здесь, в тепле, в трюме нашего корабля, а
снаружи все чаще грохочут взрывы, словно бьет штормовая волна.
Скоро эти люди омоются -- пот, хмель, грязь, которой
зарастаешь, подолгу чего-то ожидая,-- все растворится в едком,
жгучем спирту ночного боя. Очищение уже так близко. Но они все
еще, до последней минуты, разыгрывают веселую пантомиму пьяницы
с бутылкой. До последней минуты продолжают партию в шахматы.
Пусть сколько можно длится жизнь! Но она"вавели будильник, он
возвышается на этажерке, точно владыка на престоле. И он
позвонит. Тогда люди встанут с мест, расправят плечи, затянут
ремни. Капитан вытащит револьвер. Пьяный протрезвеет. И все не
спеша двинутся по узкому коридору, полого уходящему вверх, к
голубому лунному прямоугольнику. Скажут какие-нибудь самые
простые слова: "Чертова атака..." или:
"Ну и холодище!" И канут в ночь.
В урочный час я видел пробуждение сержанта. Он спал в
тесноте этого подвала на железной койке. Я смотрел на спящего.
Мне так знаком был этот сон, ничуть не тревожный, даже
счастливый. Вспомнился первый день после катастрофы в Ливийской
пустыне, когда мы с Прево, обреченные, без капли воды, еще не
слишком страдали от жажды и нам удалось -- один только раз! --
проспать два часа кряду. И тогда, засыпая, я наслаждался своим
могуществом: чудесной властью отринуть окружающий мир. Мое тело
еще но доставляло мне хлопот, и довольно было уткнуться лицом в
скрещенные руки, чтоб забыть обо всем на свете и уснуть сладким
сном.
Так спал и сержант, он свернулся в клубок -- не разберешь,
где что; когда подошли его будить, зажгли свечу и воткнули ее в
горлышко бутылки, я сперва только и разглядел в этой
бесформенной темной глыбе его башмаки. Огромные, с подковами,
подбитые гвоздями башмаки поденщика или докера.
Обувь этого человека предназначалась для тяжелой работы, и
все остальное на нем тоже было рабочим снаряжением; подсумки,
револьверы, пояс, ремни. На нем были шлея, хомут, вся сбруя
ломового коня. В Марокко я видел подземные мельницы, там слепые
лошади ходили по кругу, вращая жернова. Вот и здесь, при
неверном красноватом огоньке свечи, будили слепую лошадь, чтоб
она вращала свой жернов.
-- Эй, сержант!
Он медленно шевельнулся, забормотал что-то невнятное, я
увидел сонное лицо. Но он не хотел просыпаться, он опять
отвернулся к стене и погрузился в сон, будто в безмятежный
покой материнского чрева, будто в омут, и сжимал кулаки, словно
цеплялся там, на дне, за неведомые черные водоросли. Пришлось
разжать ему пальцы. Мы присели на койку, один из нас тихонько
обхватил его шею и, улыбаясь, приподнял тяжелую голову. Так в
добром тепле конюшни ласково тычутся друг в дружку мордами
лошади. "Эй, приятель!" Никогда в жизни не видывал я ласки
нежнее. Сержант еще раз попытался вернуться к блаженным снам,
отвергнуть наш мир с его динамитом, тяжким трудом, леденящим
холодом ночи... но поздно. Что-то извне уже вторгалось в его
сны. Так воскресным утром в коллеже звонок неотвратимо будит
наказанного школьника. Он успел забыть парту, классную доску,
заданный в наказание урок. Ему снились веселые игры на зеленом
лугу; но все напрасно. Звонок звонит, и звонит, и безжалостно
возвращает его в царство людской несправедливости. Так и
сержант понемногу заново свыкался со своим усталым телом: оно
ему в тягость, и очень скоро, вслед за холодом пробуждения, оно
узнает ноющую боль в суставах, и груз снаряжения, а там --
тяжкий бег атаки -- и смерть. Не столько даже смерть, как
липкую кровь, в которой скользишь ладонями, пытаясь подняться,
и удушье, и леденящий холод; ощущаешь не столько самую смерть,
но уж очень неуютно умирать. Я смотрел на сержанта и вспоминал,
каково было мне просыпаться в пустыне, вновь ощущать бремя
жажды, солнца, песка, вновь ощущать бремя жизни -- возвращаться
в этот тяжкий сон, который видишь не по своей воле.
Но вот сержант поднялся и смотрит нам прямо в глаза:
-- Уже пора?
Тут-то и раскрывается человек. Тут-то он и опрокидывает
все предсказания здравого смысла: сержант улыбался! Что за
радость он предвкушал? Помню, однажды в Париже мы с Мермозом и
еще несколько друзей справляли чей-то день рожденья и далеко за
полночь вышли из бара, злясь на себя за то, что слишком много
говорили, слишком много пили и без толку вымотались. А небо уже
светлело, и вдруг Мермоз стиснул мою руку, да так, что впился в
нее ногтями. ^Послушай, а ведь сейчас в Дакаре..." В этот час
механики протирают спросонья глаза и расчехляют винты
самолетов, в этот час пилот идет к синоптикам за сводкой, по
земле шагают сейчас только твои товарищи. Небо уже голубело,
уже шли приготовления к празднику -- но не для нас, уже
расстилали скатерть, а мы не были приглашены на пир. Сегодня
жизнью будут рисковать другие...
-- А здесь -- экая гнусность...-- докончил Мермоз. А ты,
сержант, на какое пиршество ты приглашен, ради которого не жаль
умереть?
Я уже говорил с тобой по душам. Ты поведал мне историю
своей жизни: ты был скромный счетовод где-то в Барселоне,
выводил цифру за цифрой, и тебя мало занимала распря,
расколовшая страну надвое. Но вот товарищ ушел добровольцем на
фронт, потом другой, третий, и ты с недоумением ощутил в себе
перемену:
все, что прежде тебя занимало, стало казаться пустым и
никчемным. Твои радости и заботы, твой уютный мирок -- все это
словно отодвинулось в далекое прошлое. Важно оказалось совсем
другое. Тут пришла эесть о смерти одного из товарищей, он погиб
под Малагой. Он не был тебе другом, за которого непременно надо
отомстить. А что до политики, она никогда тебя не волновала. Но
эта весть ворвалась к вам, в ваши тихпе будни, точно ветер с
моря. В то утро один из товарищей поглядел на тебя и сказал:
-- Пошли?
-- Пошли.
И вы пошли.
Передо мной возникают образы, помогающие понять истину,
которую ты не умел высказать словами, но которая властно тебя
вела.
Когда приходит пора диким уткам лететь в дальние страны,
на всем их пути прокатывается по земле тревожная волна.
Домашние утки, словно притянутые летящим треугольником,
неуклюже подскакивают и хлопают крыльями. Клики тех, в вышине,
пробуждают и в них что-то давнее, первобытное. И вот мирные
обитательницы фермы на краткий миг становятся перелетными
птицами. И в маленькой глупой голове, только и знающей, что
жалкую лужу, да червей, да птичник, встают нежданные картины --
ширь материков, очертанья морей, и манит ветер вольных
просторов. Утка и не подозревала, что в голове у нее может
уместиться столько чудес,-- и вот она хлопает крыльями: что ей
зерно, что ей червяки, она хочет стать дикой уткой...
А еще мне вспоминаются газели, ручные газели, которых я
завел в Джуби. У нас у всех там были газели. Мы держали их в
просторном загоне, обнесенном проволочной сеткой, чтоб у них
было вдоволь воздуха, ведь газели очень нежны, и надо, чтоб их
постоянно омывали струи ветра. Но все же, если поймать их еще
маленькими, они живут и в неволе и едят из рук. Они позволяют
