весь день будем ходить и искать. А вечером вернемся к самолету.
А перед уходом как можно крупнее напишем на песке, что
собираемся делать.
Сворачиваюсь клубком и засыпаю до рассвета. Какое счастье
-- уснуть! Усталость населяет ночь видениями. Посреди пустыни я
не одинок, в полусне оживают голоса, воспоминания, кто-то
шепчет мне заветные слова. Меня еще не донимает жажда, мне
хорошо, я вверяюсь сну, как приключению. И действительность
отступает...
Да, наутро все стало по-другому!
4
Я очень любил Сахару. Немало ночей провел в краю
непокорных племен. Не раз просыпался среди необозримых
золотистых песков, на которых от ветра зыбь, как на море. И
засыпал под крылом самолета, и ждал помощи, но то было совсем,
совсем иначе.
Мы взбираемся по склонам горбатых холмов. Песок покрыт
тонким слоем блестящих черных камешков, обточенных, словно
галька. Похоже на металлическую чешую, купола холмов сверкают,
как кольчуга. Мы очутились в царстве минералов. Все вокруг
заковано в броню.
Одолеешь перевал, а там встает еще холм, такой же черный,
блестящий. Идем, волоча ноги по песку, чтоб оставался след --
путеводная нить, которая потом приведет нас обратно к самолету.
Держим путь по солнцу. Я решил двинуться прямо на восток,
наперекор всякой логике, ведь и указания синоптиков и время,
проведенное в полете,-- все говорит за то, что Нил остался
позади. Но я двинулся было сперва на запад -- и не мог
совладать с непонятной тревогой. Нет, на запад пойдем завтра. И
от севера пока откажемся, хоть эта дорога и ведет к морю. Через
три дня, уже в полубреду, решив окончательно бросить разбитый
самолет и идти, идти, пока не свалимся замертво, мы опять-таки
двинемся на восток. Точнее на восток-северо-восток. И это
опять-таки наперекор здравому смыслу: в той стороне нам не на
что надеяться. Потом, когда нас спасли, мы поняли, что, избрав
любой другой путь, погибли бы,-- ведь пойди мы на север,
совершенно обессиленные, мы все равно не добрались бы до моря.
И вот сейчас я думаю-- смешно, нелепо,-- но мне кажется, не
зная, на что опереться, я выбрал это направление просто потому,
что оно спасло в Андах моего друга Гийоме, которого я так долго
искал. Я этого не сознавал, но оно так и осталось для меня
направлением к жизни.
Идем уже пять часов, картина вокруг меняется. Перед нами
долина, на дне ее струится песчаная река, и мы пускаемся по
ней. Идем скорым шагом, надо пройти как можно дальше и, если
ничего не найдем, вернуться дотемна. Вдруг я останавливаюсь:
-- Прево!
-- Что?
-- Про след забыли...
Когда же мы перестали тянуть за собою борозду? Если мы ее
не отыщем -- конец.
Поворачиваем, но берем правее. Отойдя подальше, свернем
еще раз под прямым углом и тогда наверняка пересечем старый
след. Связав эту нить, шагаем дальше. Зной усиливается,
порождая миражи. Пока они еще очень просты. Разливается на пути
озеро, а подойдешь ближе -- и нет его. Решаем перейти песчаную
долину, подняться на самый высокий холм и оглядеться. Шагаем
уже шесть часов. Отмахали, наверно, добрых тридцать пять
километров. Взбираемся на самую макушку черного купола,
садимся, молчим. Внизу песчаная река, по которой мы шли,
впадает в песчаное море без единого камешка -- сверкающая
белизна слепит, жжет глаза. Пустыня, пустыня без конца и края.
Но на горизонте игра света воздвигает новые миражи, куда более
притягательные. Вздымаются крепости, минареты, громады с
четкими, ясными очертаниями. Различаю большое темное пятно, оно
прикидывается рощей, но над ним нависло облако -- последнее из
тех, что днем рассеиваются и вновь собираются под вечер. Та
роща -- лишь тень громоздящихся облаков.
Дальше идти нет смысла, никуда мы не придем. Надо
возвращаться к самолету, этот красно-белый бакен, быть может,
заметят наши товарищи. Я почти не надеюсь на розыски с воздуха,
и все же только оттуда еще может прийти спасение. А главное,
там, в самолете, остались последние капли влаги, а мы больше не
можем без питья. Чтобы жить, надо вернуться. Мы замкнуты в
железном кольце, в плену у жажды, надолго она не отпустит.
Но как трудно поворачивать назад, когда, быть может,
впереди -- жизнь! Быть может, там, за миражем, и в самом деле
встают города, течет по каналам вода, зеленеют луга. Я знаю, он
единственно разумен, этот крутой поворот руля. И поворачиваю, а
чувство такое, словно идешь ко дну.
Лежим возле самолета. За день отшагали шестьдесят
километров с лишком. Все питье, какое у нас было, выпили.
Никаких признаков жизни на востоке не обнаружили, и ни один наш
товарищ в той стороне не пролетал. Долго ли мы еще продержимся?
Уже так хочется пить...
Из обломков разбитого крыла сложили большой костер.
Приготовили бензин и пластинки магния, он вспыхнет ярким белым
пламенем. Дождемся, чтоб совсем стемнело, и запалим костер...
Только где люди?
И вот вскинулось пламя. Благоговейно смотрим, как пылает
среди пустыни наш сигнальный огонь. Наш безмолвный вестник так
ярок, так сияет в ночи. И я думаю -- он несет не только
отчаянный призыв, но и любовь. Мы просим пить, но просим и
отклика. Пусть загорится в ночи другой огонь, ведь огнем
владеют только люди, пусть же они отзовутся!
Мне чудятся глаза жены. Одни только глаза. Они вопрошают.
Мне чудятся глаза тех, кому я, может быть, дорог. Глаза
вопрошают. Сколько взглядов, и в каждом -- упрек: почему я
молчу? Но я отвечаю! Отвечаю! Отвечаю, как только могу, не в
моих силах разжечь еще ярче этот огонь в ночи!
Я сделал все, что мог. Мы оба сделали все, что могли:
шестьдесят километров почти без питья. А больше нам уже не
пить. Разве мы виноваты, что не сможем долго ждать? Мы бы и
рады смирно сидеть на месте да потягивать из фляги. Но в тот
миг, как я увидел дно оловянного стаканчика, некий маятник
начал отсчитывать время. В тот миг, как я осушил последнюю
каплю, я покатился под откос. Что я могу, если время уносит
меня, как река. Прево плачет. Хлопаю его по плечу. Говорю в
утешение:
-- Подыхать, так подыхать... И он отвечает:
-- Да разве я о себе...
Ну, конечно, я и сам открыл эту истину. Вытерпеть можно
все. Завтра и послезавтра я в этом уверюсь:
вытерпеть можно все на свете. В предсмертные муки я верю
лишь наполовину. Не впервые прихожу к этой мысли. Однажды я
застрял в кабине тонувшего самолета и думал, что погиб, но не
очень страдал при этом. Сколько раз я попадал в такие
переделки, что уже не думал выйти живым, но не впадал в
отчаяние. Вот и сейчас не жду особых терзаний. Завтра я сделаю
открытия еще поудивительнее. И хоть мы запалили такой огромный
костер, бог свидетель, я уже не надеюсь, что наш призыв дойдет
до людей.
"Да разве я о себе..." Вот оно, вот что поистине
невыносимо. Опять и опять мне чудятся глаза, полные ожидания,--
и едва увижу их, по сердцу как ножом полоснет. Я готов вскочить
и бежать, бежать со всех ног. Там гибнут, там зовут на помощь!
Так странно мы меняемся ролями, но я никогда и не думал
по-другому. А все же только Прево помог мне понять, как это
верно. Нет, Прево тоже не станет терзаться страхом смерти, о
котором нам все уши прожужжали. Но есть нечто такое, чего он не
может вынести так же, как и я.
Да, я готов уснуть. На одну ли ночь, на века ли,-- когда
уснешь, будет уже все равно. И тогда -- безграничный покой! Но
там-- там закричат, заплачут, сгорая в отчаянии... думать об
этом нестерпимо. Там погибают, не могу я смотреть на это сложа
руки! Каждая секунда нашего молчания убивает тех, кого я люблю.
Неудержимый гнев закипает во мне: отчего я скован и не могу
помчаться на помощь? Отчего этот огромный костер не разнесет
наш крик по всему свету? Держитесь!.. Мы идем!.. Идем!.. Мы
спасем вас!..
Магний сгорел, пламя костра багровеет и меркнет. И вот
остались только уголья, мы склоняемся к ним, чтобы погреться.
Наше сверкающее послание окончено. Чем отзовется на него мир?
Да нет, ведь я знаю, никак не отзовется. Эту мольбу никто не
мог услышать.
Что ж. Буду спать.
5
На рассвете мы тряпкой собрали с уцелевшего крыла немного
росы пополам с краской и маслом. Мерзость ужасная, но мы
выпили. Все-таки промочили горло. После этого пиршества Прево
сказал:
-- Хорошо, хоть револьвер есть.
Я вдруг озлился и уже готов был на него напуститься. Не
хватало только чувствительных сцен! Не желаю знать никаких
чувств, все просто, очень просто. И родиться. И вырасти. И
умереть от жажды.
Искоса слежу за Прево, если надо, оборву его хоть
насмешкой, лишь бы молчал. Но нет, он сказал это спокойно. Для
него это вопрос чистоплотности. Так говорят: "Хорошо бы вымыть
руки". Что ж, тогда спорить не о чем.
Я и сам вчера, увидав кожаную кобуру, подумал о том же. Я
рассуждал трезво, не предавался отчаянию. С отчаянием думаешь
только о других. О том, что мы бессильны успокоить всех тех, за
кого мы в ответе. Револьвер тут ни при чем.
Нас все еще не ищут, то есть ищут, конечно, но не там, где
надо. Вероятно, в Аравии. Только на другой день нам суждено
было услышать рокот мотора, но к этому Бремени мы уже ушли от
своей разбитой машины. И мы равнодушно смотрели на далекий
самолет. Две черные точки в пустыне, сплошь усеянной черными
точками камней, мы никак не могли надеяться, что нас заметят.
Позднее все решат, что одна мысльо летящем мимо самолете была
для меня пыткой. Но это неправда. Мне казалось, что наши
спасители кружат в другом мире.
Когда разбитый самолет затерян в пустыне, где-то на
пространстве в сотни тысяч квадратных километров, быстрее, чем
за две недели, найти его невозможно. А нас, вероятно, ищут
повсюду от Триполитании до Персидского залива. Но сегодня я еще
цепляюсь за эту соломинку, ведь больше надеяться не на что. И я
меняю тактику: пойду на разведку один. Если кто-нибудь нас
отыщет, Прево подаст мне знак -- разожжет костер... но никто
нас не отыщет.
Итак, я ухожу и даже не знаю, хватит ли у меня сил
вернуться. Вспоминается все, что мне известно о Ливийской
пустыне. Во всей Сахаре влажность воздуха держится на сорока
процентах, а здесь падает до восемнадцати. И жизнь
улетучивается, как пар. Бедуины, путешественники, офицеры
колониальных войск говорят, что без питья можно продержаться
только девятнадцать часов. А когда пройдет двадцать часов,
перед глазами вспыхивает яркий свет -- и это начало конца:
жажда бросается на вас и разит, как молния...
Но северо-восточный ветер, небывалый, невесть откуда
взявшийся здесь ветер, который так нас подвел и
нежданно-негаданно пригвоздил к этому плоскогорью, сейчас
отдаляет наш конец. Как знать, надолго ли эта отсрочка? Когда
сверкнет в глазах предсмертный свет?
Итак, я ухожу, а чувство такое, словно в утлом челноке
пускаюсь в океан.
А все же при свете зари все вокруг кажется не таким уж
мрачным. И поначалу я шагаю, как апаш, заложив руки в карманы.
С вечера мы расставили силки у входа в какие-то, неведомо чьи,
норки, и во мне просыпается браконьер. Первым делом иду
проверить капканы -- они пусты.
Значит, не судьба напиться свежей крови. По совести, я на
это и не надеялся.
Нет, я не разочарован, напротив, меня донимает
любопытство. Какое здесь, в пустыне, зверье и чем оно кормится?
Скоре всего, это фенеки, песчаные лисицы, хищники ростом не
