себя гладить и тычутся влажной мордочкой тебе в ладонь. И
воображаешь, будто и впрямь их приручил. Будто уберег их от
неведомой скорби, от которой газели угасают так тихо и так
кротко... А потом однажды застаешь их в том конце загона, за
которым начинается пустыня, они упираются рожками в сетку. Их
тянет туда, как магнитом. Они не понимают, что бегут от тебя.
Ты принес им молока -- они его выпили. Они все еще позволяют
себя погладить и ласковей прежнего тычутся мордочкой тебе в
ладонь... Но, едва их оставишь, они пускаются вскачь, как будто
даже весело, и вот уже снова застаешь их на том же месте в
конце загона. И если не вмешаться, они так и останутся там,
даже не пытаясь одолеть преграду -- просто будут стоять,
понурясь, упершись рожками в сетку, пока не умрут. Быть может,
для них пришла пора любви? Или попросту им непременно надо
мчаться, мчаться во весь дух? Они и сами не знают. Они попали в
плен совсем крохотными, еще слепыми. Им не знакомы ни приволье
бескрайних песков, ни запах самца. Но ты понятливей их. Ты
знаешь, чего они ищут -- простора, без которого газель еще не
газель. Они хотят стать газелями и предаваться своим пляскам.
Хотят мчаться по прямой -- сто километров в час! -- порой
высоко взлетая, словно вдруг прямо из-под ног взметнулось
пламя. Не беда, что есть на свете шакалы, ведь в том истина
газелей, чтобы пугаться, от страха они" превзойдут сами себя в
головокружительных прыжках. Не беда, что есть на свете лев,
ведь в том истина газелей, чтоб упасть на раскаленный песок под
ударом когтистой лапы! Смотришь на них и думаешь: их сжигает
тоска. Тоска -- это когда жаждешь чего-то, сам не знаешь
чего... Оно существует, это неведомое и желанное, но его не
высказать словом.
Ну а мы? Чего не хватает нам?
Что ты нашел здесь, на фронте, сержант, откуда эта
спокойная уверенность, что именно здесь твое место и твоя
судьба? Быть может, ею тебя одарила братская рука, приподнявшая
твою сонную голову, быть может -- улыбка, полная той нежности,
в которой не сочувствие, но равенство? "Эй, товарищ!.." Когда
кому-то сочувствуешь, вас еще двое. Вы еще врозь. Но бывает та
высота отношений, когда благодарность и жалость теряют смысл.
И, поднявшись до нее, дышишь легко и радостно, как узник,
вышедший на волю.
Так нераздельны были мы, два пилота, летевшие над еще не
покоренным в ту пору районом Рио-де-Оро. Никогда я не слыхал,
чтобы потерпевший аварию благодарил спасителя. Куда чаще, с
трудом перетаскивая из одного самолета в другой тюки с почтой,
мы еще и переругиваемся: "Сукин ты сын! Это из-за тебя я сел в
калошу, дернул тебя черт залезть на высоту в две тысячи, когда
там ветер навстречу! Шел бы пониже, как я, уж давно были бы в
Порт-Этьене! " И тот, кто, спасая товарища, рисковал жизнью, со
стыдом чувствует, что он и впрямь подлец и сукин сын. Да и за
что нам его благодарить. Ведь и у него такие же права на нашу
жизнь. Все мы -- ветви одного дерева. И я гордился тобой, моим
спасителем!
Отчего бы тому, кто готовил тебя к смерти, жалеть тебя,
сержант? Все вы готовы были умереть друг за друга. В такую
минуту людей соединяют узы, которым уже не нужны слова. И я
понял, почему ты пошел воевать. Если в Барселоне ты был
бедняком, и тебе после работы бывало одиноко, и не было у тебя
теплого пристанища, то здесь ты поистине стал человеком, ты
приобщился к большому миру -- и вот тебя, отверженного,
приемлет любовь.
Мне наплевать, искренни ли, разумны ли были высокие слова,
которые, возможно, заронил тебе в душу кто-то из политиков. Раз
эти семена принялись у тебя в душе и дали ростки, значит,
они-то и были ей нужны. Об этом судить только тебе. Земля сама
знает, какое ей нужно зерно.
3
Мы дышим полной грудью лишь тогда, когда связаны с нашими
братьями и есть у нас общая цель;
и мы знаем по опыту: любить -- это не значит смотреть друг
на друга, любить -- значит вместе смотреть в одном направлении.
Товарищи лишь те, кто единой связкой, как альпинисты, совершают
восхождение на одну и ту же вершину,-- так они и обретают друг
друга. А иначе в наш век -- век комфорта -- почему нам так
отрадно делиться в пустыне последним глотком воды? Не малость
ли это перед пророчествами социологов? А нам, кому выпало
счастье выручать товарищей в песках Сахары, всякая другая
радость кажется просто жалкой.
Быть может, потому-то все в мире сейчас трещит и шатается.
Каждый страстно ищет веры, которая сулила бы ему полноту души.
Мы яростно спорим, слова у нас разные, но за ними -- те же
порывы и стремления. Нас разделяют методы -- плод
рассуждений,-- но цели у нас одни.
Так чему же тогда удивляться? Кто в Барселоне, в подвале
анархистов, встретясь с этой готовностью пожертвовать собой,
выручить товарища, с этой суровой справедливостью, ощутил
однажды, как в нем пробуждается некто совсем новый, незнакомый,
для того отныне существует лишь одна истина -- истина
анархистов. А кому довелось однажды стоять на часах в испанском
монастыре, охраняя перепуганных колено-преклонных монахинь, тот
умрет за церковь.
Если бы сказать Мермозу, когда он, в сердце своем
торжествуя победу, ринулся с высоты Анд в долину Чили, если бы
сказать ему: чудак, да стоит ли рисковать жизнью ради писем
какого-нибудь торгаша,-- Мермоз бы только усмехнулся. Истина --
это человек, который рождался в нем, когда он летел через Анды.
Если вы хотите убедить того, кто не отказывается от войны,
что война ужасна и отвратительна, не считайте его варваром;
прежде чем судить, постарайтесь его понять.
Задумайтесь хотя бы над таким случаем. Один офицер с юга
во время боев с риффами командовал постом, зажатым между двух
горных хребтов, где находились повстанцы. Однажды вечером он
принимал парламентеров с западных гор. Как полагается, пили
чай, и вдруг началась ружейная пальба. На пост напали племена с
восточных гор. Капитан хотел спровадить парламентеров и принять
бой, но они возразили: "Сегодня мы твои гости. Бог не позволяет
нам тебя покинуть..." И они присоединились к его солдатам,
помогли отстоять пост и тогда лишь вернулись в свое орлиное
гнездо.
А потом они в свою очередь собрались атаковать пост и
накануне отрядили к капитану послов:
-- В тот вечер мы тебе помогли...
-- Это верно...
-- Ради тебя мы извели три сотни патронов...
-- Это верно.
-- По справедливости ты должен их нам вернуть. Нет,
капитан благороден, он не станет извлекать выгоду из их
великодушия. И он отдает патроны, зная, что стрелять будут в
него.
Истина человека -- то, что делает его человеком. Кто
изведал такое благородство человеческих отношений, такую
верность правилам игры, уважение друг к другу, что превыше
жизни и смерти, тот не станет равнять эти чувства с убогим
добродушием демагога, который в знак братской нежности стал бы
похлопывать тех же арабов по плечу, льстя им и в то же время их
унижая. Начните спорить о войне с таким капитаном, и он ответит
вам лишь презрительной жалостью. И будет прав. Но и вы тоже
правы, когда ненавидите войну.
Чтобы понять человека, его нужды и стремления, постичь
самую его сущность, не надо противопоставлять друг другу ваши
очевидные истины. Да, вы правы. Все вы правы. Логически можно
доказать все, что угодно. Прав даже тот, кто во всех несчастьях
человечества вздумает обвинить горбатых. Довольно объявить
войну горбатым -- и мы сразу воспылаем ненавистью к ним. Мы
начнем жестоко мстить горбунам за все их преступления. А среди
горбунов, конечно, тоже есть преступники.
Чтобы понять, в чем же сущность человека, надо хоть на миг
забыть о разногласиях, ведь всякая теория и всякая вера
устанавливают целый коран незыблемых истин, а они порождают
фанатизм. Можно делить людей на правых и левых, на горбатых и
негорбатых, на фашистов и демократов -- и любое такое деление
не опровергнешь. Но истина, как вы знаете, это то, что делает
мир проще, а отнюдь не то, что обращает его в хаос. Истина --
это язык, помогающий постичь всеобщее. Ньютон вовсе не "открыл"
закон, долго остававшийся тайной,-- так только ребусы решают,--
а то, что совершил Ньютон, было творчеством. Он создал язык,
который говорит нам и о падении яблока на лужайку, и о восходе
солнца. Истина -- не то, что доказуемо, истина -- это простота.
К чему спорить об идеологиях? Любую из них можно
подкрепить доказательствами, и все они противоречат друг другу,
и от этих споров только теряешь всякую надежду на спасение
людей. А ведь люди вокруг нас, везде и всюду, стремятся к
одному и тому же.
Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в
каждом ударе кирки был смысл. Когда киркой работает каторжник,
каждый ее удар только унижает каторжника, но если кирка в руках
изыскателя, каждый ее удар возвышает изыскателя.
Каторга не там, где работают киркой. Она ужасна не тем,
что это тяжкий труд. Каторга там, где удары кирки лишены
смысла, где труд не соединяет человека с людьми.
А мы хотим бежать с каторги.
В Европе двести миллионов человек бессмысленно прозябают и
рады бы возродиться для истинного бытия. Промышленность
оторвала их от той жизни, какую ведет, поколение за поколением,
крестьянский род, и заперла в громадных гетто, похожих на
сортировочные станции, забитые вереницами черных от копоти
вагонов. Люди, похороненные в рабочих поселках, рады бы
пробудиться к жизни.
Есть и другие, кого затянула нудная, однообразная работа,
им недоступны радости первооткрывателя, верующего, ученого.
Кое-кто вообразил, будто возвысить этих людей не так уж трудно,
надо лишь одеть их, накормить, удовлетворить их повседневные
нужды. И понемногу вырастили из них мещан в духе романов
Куртелина, деревенских политиков, узколобых специалистов без
каких-либо духовных интересов. Это люди неплохо обученные, но к
культуре они еще не приобщились. У тех, для кого культура
сводится к затверженным формулам, представление о ней самое
убогое. Последний школяр на отделении точных наук знает о
законах природы куда больше, чем знали Декарт и Паскаль. Но
способен ли школяр мыслить, как они?
Все мы -- кто смутно, кто яснее -- ощущаем: нужно
пробудиться к жизни. Но сколько открывается ложных путей...
Конечно, людей можно воодушевить, обрядив их в какую-нибудь
форму. Они станут петь воинственные песни и преломят хлеб в
кругу товарищей. Они найдут то, что искали, ощутят свое
единение и общность. Но этот хлеб принесет им смерть.
Можно откопать забытых деревянных идолов, можно воскресить
старые-престарые мифы, которые, худо ли, хорошо ли, себя уже
показали, можно снова внушить людям веру в пангерманизм или в
Римскую империю. Можно одурманить немцев спесью от того, что
они -- немцы и соотечественники Бетховена. Так можно вскружить
голову и последнему трубочисту. И это куда проще, чем в
трубочисте пробудить Бетховена.
Но эти идолы -- идолы плотоядные. Человек, который умирает
ради научного открытия или ради того, чтобы найти лекарство от
тяжкого недуга, самой смертью своей служит делу жизни. Быть
может, это и красиво -- умереть, чтобы завоевать новые земли,
но современная война разрушает все то, ради чего она будто бы
ведется. Ныне речь уже не о том, чтобы, пролив немного
жертвенной крови, возродить целый народ. С того часа, как
оружием стали самолет и иприт, война сделалась просто бойней.
Враги укрываются за бетонными стенами, и каждый, не умея найти
