взаимоотношения людей, условия труда, обычаи. Да и наш
внутренний мир потрясен до самого основания. Хоть и остались
слова: разлука, отсутствие, даль, возвращение,-- но их смысл
стал иным. Пытаясь охватить мир сегодняшний, мы; черпаем из
словаря, сложившегося в мире вчерашнем. И нам кажется, будто в
прошлом жизнь была созвучнее человеческой природе, но это лишь
потому, что она созвучнее нашему языку.
Мы едва успели обзавестись привычками, а каждый шаг по
пути прогресса уводил нас все дальше от них, и вот мы,
скитальцы, еще не успели создать себе отчизну.
Все мы -- молодые дикари, мы не устали дивиться новым
игрушкам. Ведь в чем смысл наших авиационных рекордов? Вот он,
победитель, он летит всех выше" всех быстрей. Мы уже не помним,
чего ради посылали его в полет. На время гонка сама по себе
становится важнее цели. Так бывает всегда. Солдат, который
покоряет земли для империи, видит смысл жизни в завоеваниях. И
он презирает колониста. Но ведь затем он и воевал, чтоб на
захваченных землях поселился колонист! Упиваясь своими
успехами, мы служили прогрессу-- прокладывали железные дороги,
строила заводы, бурили нефтяные скважины. И как-то забыли, что
все это для того и создавалось, чтобы служить людям. В пору
завоеваний мы рассуждали, как солдаты. Но теперь настал черед
поселенцев. Надо вдохнуть жизнь в новый дом, у которого еще нет
своего лица. Для одних истина заключалась в том, чтобы строить,
для других она в том, чтобы обживать.
Бесспорно, понемногу наш дом станет настоящим человеческим
жильем. Даже машина, становясь совершеннее, делает свое дело
все скромней и незаметней. Кажется, будто все труды человека--
создателя машин-- все его расчеты, все бессонные ночи над
чертежами только и проявляются во внешней простоте; словно
нужен был опыт многих поколений, чтобы все стройней и чеканной
становились колонна, киль корабля или фюзеляж самолета, пока не
обрели наконец первозданную чистоту и плавность линий груди или
плеча. Кажется, будто работа инженеров, чертежников,
конструкторов к тому и сводится, чтобы шлифовать и сглаживать,
чтобы облегчить и упростить механизм крепления, уравновесить
крыло, сделать его незаметным -- уже не крыло, прикрепленное к
фюзеляжу, но некое совершенство форм, естественно развившееся
из почки, таинственно слитное и гармоническое единство, которое
сродни прекрасному стихотворению. Как видно, совершенство
достигается не тогда, когда уже нечего прибавить, но когда уже
ничего нельзя отнять. Машина на пределе своего развития-- это
уже почти не машина.
Итак, по изобретению, доведенному до совершенства, не
видно, как оно создавалось. У простейших орудий труда
мало-помалу стирались видимые признаки механизма, и в руках у
нас оказывался предмет, будто созданный самой природой, словно
галька, обточенная морем; тем же примечательна и машина --
пользуясь ею, постепенно о ней забываешь.
Вначале мы приступали к ней, как к сложному заводу. Но
сегодня мы уже не помним, что там в моторе вращается. Оно
обязано вращаться, как сердце обязано биться, а мы ведь не
прислушиваемся к биению своего сердца. Орудие уже не поглощает
нашего внимания без остатка. За орудием и через него мы вновь
обретаем все ту же вечную природу, которую издавна знают
садовники, мореходы и поэты.
В полете встречаешься с водой и воздухом. Когда запущены
моторы, когда гидроплан берет разбег по морю, гондола его
отзывается, точно гонг, на удары волн, и пилот всем телом
ощущает эту напряженную дрожь. Он чувствует, как с каждой
секундой машина набирает скорость, и вместе с этим нарастает ее
мощь. Он чувствует, как в пятнадцатитонной громаде зреет та
сила, что позволит взлететь. Он сжимает ручку управления, и эта
сила, точно дар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим
даром, и металлические рычаги становятся послушными
исполнителями его воли. Наконец мощь его вполне созрела -- и
тогда легким, неуловимым движением, словно срывая спелый плод,
летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе.
IV. САМОЛЕТ И ПЛАНЕТА
1
Да, конечно, самолет -- машина, но притом какое орудие
познания! Это он открыл нам истинное лицо земли. В самом деле,
дороги веками нас обманывали. Мы были точно императрица,
пожелавшая посетить своих подданных и посмотреть, довольны ли
они ее правлением. Чтобы провести ее, лукавые царедворцы
расставили вдоль дороги веселенькие декорации и наняли
статистов водить хороводы. Кроме этой тоненькой ниточки,
государыня ничего не увидела в своих владениях и не узнала, что
на бескрайних равнинах люди умирают с голоду и проклинают ее.
Так и мы брели по извилистым дорогам. Они обходят стороной
бесплодные земли, скалы и пески; верой и правдой служа
человеку, они бегут от родника до родника. Они ведут
крестьянина от гумна к пшеничному полю, принимают у хлева едва
проснувшийся скот и на рассвете выплескивают его в люцерну. Они
соединяют деревню с деревней, потому что деревенские жители не
прочь породниться с соседями. А если какая-нибудь дорога и
отважится пересечь пустыню, то в поисках передышки будет без
конца петлять от оазиса к оазису.
И мы обманывались их бесчисленными изгибами, словно
утешительной ложью, на пути нам то и дело попадались орошенные
земли, плодовые сады, сочные луга, и мы долго видели нашу
тюрьму в розовом свете. Мы верили, что планета наша -- влажная
и мягкая.
А потом наше зрение обострилось, и мы сделали жестокое
открытие. Самолет научил нас двигаться по прямой. Едва
оторвавшись от земли, мы покидаем до^ роги, что сворачивают к
водоемам и хлевам или вьют
ся от города к городу. Отныне мы свободны от милого нам
рабства, не зависим больше от родников и берем курс на дальние
цели. Только теперь, с высоты прямолинейного полета, мы
открываем истинную основу нашей земли, фундамент из скал, песка
и соли, на котором, пробиваясь там и сям, словно мох среди
развалин, зацветает жизнь.
И вот мы становимся физиками, биологами, мы рас сматриваем
поросль цивилизаций -- они украшают собою долины и кое-где
чудом расцветают, словно пышные сады в благодатном климате. Мы
смотрим в иллюминатор, как ученый в микроскоп, и судим человека
по его месту во вселенной. Мы заново перечитываем свою историю.
2
Когда летишь к Магелланову проливу, немного южнее
Рио-Гальегос видишь внизу поток застывшей лавы. Эти остатки
давно отбушевавших катаклизмов двадцатиметровой толщей
придавили равнину. Дальше пролетаешь над вторым таким потоком,
над третьим, а потом идут горушки, бугры высотой в двести
метров, и на каждом зияет кратер. Ничего похожего на гордый
Везувий: прямо на равнине разинуты жерла гаубиц.
Но сегодня здесь мир и тишина. Странные и неуместным
кажется это спокойствие вставшей дыбом земли, где когда-то
тысячи вулканов, изрыгая пламя" перекликались громовым рокотом
подземного органа. А сейчас летишь над безмолвной пустыней,
повитой лентами черных ледников.
Дальше идут вулканы более древние, их уже одела золотая
мурава. Порою в кратере растет дерево, совсем как цветок в
старом горшке. Окрашенная светом догорающего дня, равнина
больше похожа на великолепный парк с заботливо подстриженным
газоном и лишь слегка вздымается вокруг огромных разинутых
пастей. Улепетывает заяц, взлетает птица,-- жизнь завладела
новой планетой, небесным телом, которое наконец облеклось
доброй плотью земли.
Незадолго до Пунта-Аренас последние кратеры сходят на нет.
Горбы вулканов почти незаметны под ровным покровом зелени, все
изгибы спокойны и плавны. Каждую щель затянула эта мягкая
ткань. Почва ровная, склоны пологие, и уже не помнишь об их
происхождении. Зелень трав стирает с холмов мрачные приметы.
И вот самый южный город на свете, он возник благодаря
случайной горстке грязи, что скопилась меж древней застывшей
лавой и южными льдами. Здесь, совсем рядом с этими черными
потоками, особенно остро ощущаешь, какое это чудо -- человек.
Редкостная удача! Бог весть как, бог весть почему этот странник
забрел в сады, которые словно только его и ждали, в сады, где
жизнь возможна лишь одну геологическую эпоху -- краткий срок,
мимолетный праздник среди нескончаемых будней.
Я приземлился в тихий теплый вечер. Пунта-Аренас!
Прислоняюсь к камням фонтана и гляжу на девушек. Они прелестны,
и в двух шагах от них еще острее чувствуешь: непостижимое
существо человек. В нашем мире все живое тяготеет к себе
подобному, даже цветы, клонясь под ветром, смешиваются с
другими цветами, лебедю знакомы все лебеди -- и только люди
замыкаются в одиночестве.
Как отдаляет нас друг от друга наш внутренний мир1 Между
мною и этой девушкой стоят ее мечты-- как одолеть такую
преграду? Что могу я знать о девушке, которая неспешно
возвращается домой, опустив глаза и улыбаясь про себя,
поглощенная милыми выдумками и небылицами? Из невысказанных
мыслей возлюбленного, из его слов и его молчания она умудрилась
создать собственное королевство, и отныне для нее все другие
люди -- просто варвары. Я знаю, она замкнулась в своей тайне, в
своих привычках, в певучих отголосках воспоминаний, она далека
от меня, точно мы живем на разных планетах. Лишь вчера
рожденная вулканами, зелеными лужайками или соленой морской
волной, она уже почти божество.
Пунта-Аренас! Прислоняюсь к камням фонтана. Старухи
приходят сюда набрать воды; их удел -- тяжелая работа, только
это я и узнаю об их судьбе. Откинувшись к стене, безмолвными
слезами плачет ребенок; только это, я о нем и запомню: славный
малыш, навеки безутешный. Я чужой. Я о них ничего не знаю. Мне
нет доступа в их владения.
До чего скупы декорации, среди которых развертывается
многоликая игра человеческой вражды, и дружбы, и радостей!
Волей случая люди брошены на еще не остывшую лаву, и уже
надвигаются на них грозные пески и снега,-- откуда же у них эта
тяга к вечности? Ведь их цивилизация -- лишь хрупкая позолота:
заговорит вулкан, нахлынет море, дохнет песчаная буря -- и они
сгинут без следа.
Этот город, видно, раскинулся на щедрой земле, полагают,
что слой почвы здесь глубокий, как в Бос [область в Центральном
массиве (Франция)]. И люди забывают, что здесь, как и повсюду,
жизнь -- это роскошь, что нет на планете такого места, где
земля у нас под ногами и впрямь лежала бы толстым слоем. Но в
десяти километрах от Пунта-Аренас я знаю пруд, который наглядно
это показывает. Окаймленный чахлыми деревцами и приземистыми
домишками, он неказист, точно лужа посреди крестьянского двора,
но вот что непостижимо -- в нем существуют приливы и отливы.
Все вокруг так мирно и обыденно, шуршат камыши, играют дети, а
пруд подчиняется иным законам, и ни днем, ни ночью не замирает
его медленное дыхание. Недвижная сонная гладь, единственная
ветхая лодка,-- а под всем этим -- воды, покорные влиянию луны.
Их черные глуби живут одной жизнью с морем. Окрест, до самого
Магелланова пролива, под тонкой пленкой трав и цветов все
причудливо связано, все смешивается и переливается. И вот --
город, кажется, он надежно построен на обжитой земле, и здесь
ты дома, а у самого порога, в луже шириной едва в сотню метров,
бьется пульс моря.
3
Мы живем на планете-страннице. Порой, благодаря самолету,
мы узнаем что-то новое о ее прошлом: связь лужи с луной
изобличает скрытое родство, но я встречал и другие приметы.
Пролетая над побережьем Сахары, между Кап-Джуби и
