Наконец он вывернулся из-за угла, этот допотопный, дребезжащий
тарантас, и вслед за товарищами настал мой черед по праву
занять место на тесной скамье между невыспавшимся таможенником
и двумя или тремя чиновниками. В автобусе пахло затхлой и
пыльной канцелярией, старой конторой, где, как в болоте,
увязает человеческая жизнь. Через каждые пятьсот метров автобус
останавливался и подбирал еще одного письмоводителя, еще одного
таможенники или инспектора. Вновь прибывший здоровался, и
сонные пассажиры бормотали в ответ что-то невнятное, он с
грехом пополам втискивался между ними и тоже засыпал. Точно в
каком-то унылом обозе, трясло их на неровной тулузской
мостовой, и поначалу рейсовый пилот был неотличим от всех этих
канцеляристов... Но мимо плыли уличные фонари, приближался
аэродром -- и старый, трясюга автобус становился всего лишь
серым коконом, из которого человек выйдет преображенным.
В жизни каждого товарища было такое утро, и он вот так же
чувствовал, что в нем, в подчиненном, которого пока еще может
безнаказанно шпынять всякий инспектор, рождается тот, кто скоро
будет в ответе за испанскую и африканскую почту: тот, кто через
три часа среди молний примет бой с драконом Оспиталета, а через
четыре часа выйдет из этого боя победителем;
и тогда он волен будет избрать любой путь -- в обход над
морем или на приступ, напрямик через Алкойский кряж,-- он
поспорит и с грозой, и с горами, и с океаном.
В жизни каждого товарища было такое утро, и он, затерянный
в безликой и безымянной кучке людей под хмурым небом зимней
Тулузы, вот так же чувствовал, как растет в нем властелин,
который через пять часов оставит позади зиму и север, дожди и
снега и, умет. шив число оборотов, неторопливо спустится в
лето, в залитый ослепительным солнцем Аликанте.
Старого автобуса давно уже нет, но он и сейчас жив в моей
памяти, жесткий, холодный и неуютный. Он был точно символ
непременной подготовки к суровым радостям нашего ремесла. Все
здесь было проникнуто строгой сдержанностью. Помню, три года
спустя в этом же автобусе (не было сказано и десятка слов) я
узнал о гибели Лекривэна, одного из многих наших товарищей,
туманным днем или туманной ночью ушедших в отставку навеки.
Была такая же рань -- три часа ночи, и такая же сонная
тишина, как вдруг наш начальник, неразличимый в полутьме,
окликнул инспектора:
-- Лекривэн не приземлился ночью в Касабланке.
-- А? -- отозвался инспектор.
Неожиданно вырванный из сна, он с усилием встряхнулся,
стараясь показать свой ревностный интерес к службе.
-- А, что? Ему не удалось пройти? Повернул назад? Из
глубины автобуса ответили только:
-- Нет.
Мы ждали, но не услышали больше ни слова. Тяжело падали
секунды, и понемногу стало ясно, что после этого "нет" ничего
больше и не будет сказано, что эти "нет" -- жестокий и
окончательный приговор: Лекривэн не только не приземлился в
Касабланке -- он уже никогда и нигде не приземлится.
Так в то утро, на заре моего первого почтового рейса и я,
как все мои товарищи по ремеслу, покорялся незыблемому порядку,
и смотрел в окно на блестевший под дождем асфальт, в котором
отражались огни фонарей, и чувствовал, что не слишком уверен в
себе. От ветра по лужам пробегала рябь, похожая на пальмовые
ветви. "Да... не очень-то мне везет для первого рейса..." --
подумал я. И сказал инспектору:
-- Погода как будто неважная? Инспектор устало покосился
на окно.
-- Это еще ничего не значит,-- проворчал он, помедлив.
Как же тогда разобрать, плохая погода или хорошая?
Накануне вечером Гийоме одной своей улыбкой уничтожил все
недобрые пророчества, которыми угнетали нас "старики", но тут
они опять пришли мне на память: "Если пилот не изучил всю
трассу назубок да попадет в снежную бурю. - одно могу сказать,
жаль мне его, беднягу!" Надо же им было поддержать свой
авторитет, вот они и качали головой, и мы смущенно поеживались
под их соболезнующими взглядами, чувствуя себя жалкими
простачками.
И в самом деле, для многих из нас этот автобус оказался
последним прибежищем. Сколько их было -- шестьдесят?
Восемьдесят? Всех ненастным утром вез тот же молчаливый шофер.
Я огляделся: в темноте светились огненные точки, каждая то
разгоралась, то меркла в такт раздумьям курильщика. Убогие
раздумья стареющих чиновников... Скольким из нас эти спутники
заменили погребальный кортеж?
Я прислушивался к разговорам вполголоса. Говорили о
болезнях, о деньгах, поверяли Друг другу скучных домашние
заботы. За всем этим вставали стены унылой тюрьмы, куда
заточили себя эти люди. И вдруг я увидел лик судьбы.
Старый чиновник, сосед мой по автобусу, никто никогда не
помог тебе спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил
свой тихий мирок, замуровал наглухо все выводы к свету, как
делают термиты. Ты свернулся клубком, укрылся в своем
обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом
провинциальном укладе; ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался
от ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать
себя великими задачами, тебе и так немалого труда стоило
забыть, что ты -- человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся
в пространстве, ты не задаешься вопросами, на которые нет
ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никто
вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком
поздно. Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и
уже ничто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего
музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в
тебе когда-то.
Я уже не в обиде на дождь, что хлещет в окна. Колдовская
сила моего ремесла открывает предо мною иной мир: через
каких-нибудь два часа я буду сражаться с черными драконами и
горными хребтами, увенчанными гривой синих молний, и с
наступлением ночи. вырвавшись на свободу, проложу свой путь по
звездам.
Так совершалось наше боевое крещение, и мы начинали
работать на линии. Чаще всего рейсы проходили гладко.
Невозмутимо, как опытные водолазы, погружались мы в глубь наших
владений. Сегодня они перестали быть неизведанной стихией.
Летчик, бортмеханик и радист уже не пускаются в путь наудачу,
самолет для них-- лаборатория. Они повинуются не скользящему
под крылом ландшафту, а дрожи стрелок. За стенками кабины тонут
во мраке горы, но это уже не горы, это незримые силы, чье
приближение надо рассчитать. Радист при свете лампы старательно
записывает цифры, механик делает пометки на карте, и если горы
снесло в сторону, если вершины, которые пилот намеревался
обойти слева, безмолвно развернулись прямо перед ним, точно
вражеская армия в засаде, он попросту выправляет курс.
И на земле дежурные радисты, прислушиваясь к голосу
товарища, все разом старательно записывают: "0 часов 40 минут.
Курс 230. На борту все благополучно".
Так странствует в наши дни экипаж воздушного корабля. Он и
не замечает, что движется. Словно ночью в море, он далек от
каких-либо ориентиров. Но моторы заполняют все непрерывной
дрожью, и от этого кабина уже не просто освещенная комнатка. И
время идет. И за всеми этими циферблатами, радиолампами,
стрелками действует некая незримая алхимия. Секунда за секундой
таинственные жесты, приглушенные слова, сосредоточенное
внимание готовят чудо. И в урочный час пилот может уверенно
выглянуть наружу. Из небытия рождается золото, оно сверкает
посадочными огнями.
И все же с каждым из нас случалось так: в рейсе в двух
часах от аэродрома задумаешься и вдруг ощутишь такое
одиночество, такую оторванность от всего на свете, каких не
испытал бы и в самом сердце Индии, и кажется, уже не будет
возврата.
Так было с Мермозом, когда он впервые пересек на
гидроплане Южную Атлантику и под вечер приблизился к
Пот-о-Нуар. С каждой минутой перед ним все теснее сходились
хвосты ураганов, словно на глазах воздвигали стену, потом
опустилась ночь и скрыла эти приготовления. А часом позже он
вывернулся из-под облаков и очутился в заколдованном царстве.
Перед ним вздымались смерчи, они казались неподвижными --
черные колонны невиданного храма. Вверху они расширялись,
поддерживая низкий, мрачный свод бури, но через проломы в своде
падали широкие. полосы света, и полная луна сияла меж колонн,
отражаясь в холодных плитах вод. И Мермоз пробирался через эти
руины, куда не вступала больше ни одна душа, скользил по лунным
протокам, среди бакенов света, метивших извилистый фарватер,
огибал гигантские гремучие колонны вставшего дыбом океана, --
четыре часа шел он к выходу из храма. Это грозное величие
ошеломляло, и, лишь когда Пот-о-Нуар остался позади, Мермоз
вдруг понял, что даже не успел испугаться.
Мне тоже помнятся такие часы, когда покидаешь пределы
реального мира: в ту ночь все радиопеленги, посланные с
аэродромов Сахары, невероятно искажались и совсем сбили меня и
моего радиста Нери с толку. Неожиданно сквозь просвет в тумане
под нами блеснула вода, и я круто повернул к берегу, но
невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем.
Как знать, доберемся ли мы теперь до берега? Может, не
хватит горючего. И даже если доберемся, надо еще найти
посадочную площадку. А меж тем луна уже заходила. Все трудней
становилось производить измерения сноса -- и мы, уже оглохшие,
постепенно слепли. Луна угасала в тумане, словно тлеющий уголь
в сугробе. Небо над нами тоже затягивалось облачной пеленой, и
мы плыли между облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте.
Аэродромы, которые откликались на наш зов, не могли
определить, где мы находимся. "Пеленг дать не можем... Пеленг
дать не можем..." -- повторяли они, потому что наш голос
доносился до них отовсюду и ниоткуда.
И вдруг, когда мы уже отчаялись, впереди, слева на
горизонте, сверкнула огненная точка. Я неистово обрадовался.
Нери наклонился ко мне, и я услышал - он поет! Конечно же, это
аэродром, конечно же, маяк!
Ведь больше здесь нечему светить -- по ночам вся огромная
Сахара погружается во тьму, вся она словно вымирает. Но огонек
померцал немного и угас. То была заходящая звезда, всего на
несколько минут проглянула она над горизонтом, между облаками и
пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс...
А потом перед нами вставали еще и еще огни, и мы со
смутной надеждой брали курс на каждый новый огонек. И если он
не угасал сразу, мы подвергали его испытанию.
-- Видим огонь,-- передавал Нери аэродрому в Сиснеросе.--
Трижды погасите и зажгите маяк.
Сиснерос гасил и вновь зажигал свой маяк, но не мигал
жестокий свет, за которым мы жадно следили, -неподкупная
звезда.
И хоть горючее все убывало, мы каждый раз попадались на
золотой крючок: уж теперь-то впереди настоящий маяк! Уж
теперь-то это аэродром -- и жиззнь!.. И опять мы меняли звезду.
Вот тогда мы почувствовали, что заблудились в
пространстве, среди сотен недосягаемых планет, и кто знает, как
отыскать ту настоящую, ту единственную нашу планету, на которой
остались знакомые поля и леса, и любимый дом, и все, кто нам
дорог...
Единственная планета... Я вам расскажу, какая мне тогда
привиделась картина, хотя, быть может, вы сочтете это
ребячеством. Но ведь и в минуту опасности остаешься человеком
со всеми человеческими заботами, и я был голоден и хотел пить.
Если только доберемся до Сиснероса, думал я, там наполним баки
