горючим и снова в путь, и вот рано по утру мы в Касабланке.
Дело сделано! Мы с Нери отправимся в город. Иные маленькие
бистро на рассвете уже открыты... Мы усядемся за столик, нам
подадут свежие рогалики и кофе с молоком, и мы посмеемся над
опасностями минувшей ночи. Мы с Нери примем утренние дары
жизни. Так старой крестьянке трудно было бы ощутить бога, не
будь у нее яркого образка, наивной ладанки, четок; чтобы мы
услыхали, с нами надо говорить простым и понятным языком. Так
радость жизни воплотилась для меня в первом глотке ароматного
обжигающего напитка, в смеси кофе, молока и пшеницы -- в этих
узах, что соединяют нас с мирными пастбищами, с экзотическими
плантациями и зрелыми нивами, со всей Землей. Среди великого
множества звезд лишь одна наполнила этим душистым напитком чашу
нашей утренней трапезы, чтобы стать нам ближе и понятнее.
Но между нашим воздушным кораблем и той обитаемой планетой
ширились неодолимые расстояния. Все богатства мира остались на
крохотной песчинке, затерявшейся меж созвездий. И звездочет
Нери пытаясь ее распознать, все еще напрасно заклинал светила.
Вдруг он стукнул меня по плечу. За тумаком последовала
записка. Я прочел: "Все хорошо, принимаю превосходное
сообщение". С бьющимся сердцем я ждал, пока он допишет те
несколько слов, которые нас спасут. И вот наконец этот дар
небес у меня в руках.
К нам обращалась Касабланка откуда мы вылетели накануне
вечером. Послание задержалось в пути и неожидано настигло нас
за две тысячи километров, когда мы плутали где-то над морем,
между облаками и туманом. Исходило оно от государственного
контролера аэропорта в Касабланке. В радиограмме говорилось:
"Господин де Сент-Экзюпери, я вынужден просить Париж наложить
на вас взыскание: при вылете из Касабланки вы развернулись
слишком близко к ангарам". Да, правда, я развернулся слишком
близко к ангарам. Правда и то, что этот человек отчитывал меня
просто по долгу службы. И в конторе аэропорта я смиренно
выслушал бы выговор. Но там, где он настиг нас, он был
неуместен. Дико прозвучал он среди этих редких звезд, в густом
тумане, над морем, которое дышало угрозой. Нам вручена была
судьба почты, и самолета, и наша собственная судьба; нелегкая
это была задача -- остаться в живых, а тут человек срывал на
нас мелочную злость. Но мы с Нери ничуть не возмутились --
напротив, вдруг повеселели и даже возликовали. Он помог нам
сделать открытие: здесь мы сами себе хозяева! Итак, этот капрал
не заметил по нашим нашивкам, что нас произвели в капитаны? Он
прервал наши думы на полпути от Большой Медведицы к созвездию
Стрельца, и стоило ли волноваться по мелочам, когда встревожить
нас могло разве что предательство луны...
Долг планеты, с которой подал голос этот человек, прямой и
единственный ее долг был -- сообщить нам точные данные, чтобы
мы могли рассчитать свой путь среди светил. И данные эти
оказались неверны. А обо всем прочем ей бы пока помолчать. И
Нери пишет мне: "Чем валять дурака, лучше бы они нас
куда-нибудь привели..." Они -- это означало: все население
земного шара, все народы с их парламентами и сенатами, с
армиями, флотами и императорами. И, перечитывая послание
глупца, вздумавшего сводить с нами счеты, мы повернули на
Меркурий.
Спасла нас поразительная случайность. Уже не надеясь
добраться до Сиснероса, я повернул под прямым углом к берегу и
решил держаться этого курса, пока не иссякнет горючее. Тогда,
быть может, мы и не упадем в море. На беду, мнимые маяки
завлекли меня бог весть куда. И, на беду, в лучшем случае нам
предстоит среди ночи нырнуть в густой туман, так что скорее
всего мы разобьемся при посадке. Но у меня не оставалось
выбора.
Все было ясно, и я только невесело пожал плечами, когда
Нери сообщил мне новость, которая часом раньше могла нас
спасти: "Сиснерос пробует определить, где мы. Сиснерос
передает: предположительно двести шестнадцать..." Сиснерос уже
не молчал, зарывшись в темноту. Сиснерос пробуждался, мы
чувствовали, что он где-то слева. Но далеко ли до него? Мы с
Нери наспех посовещались. Слитком поздно. Мы оба это понимали.
Погонишься за Сиснеросом -- и, пожалуй, вовсе до берега не
дотянешь. И Нери радировал в ответ: "Горючего осталось на час,
продолжаем курс девяносто три".
Между тем один за другим просыпались аэродромы. В наш
разговор вступали новые голоса -- Агадир, Касабланка, Дакар. И
в каждом городе поднималась тревога: радиостанция вызывала
начальника аэропорта, тот -- наших товарищей. Понемногу все они
собрались вокруг нас, словно у постели больного. Бесплодное
сочувствие, но все же сочувствие. Напрасные советы, но сколько
в них нежности!
И вдруг издалека, за четыре тысячи километров, подала
голос Тулуза, головной аэродром. Тулуза ворвалась к нам и без
предисловий спросила: "Индекс вашего самолета -- F...?" (Сейчас
я уже не помню номер.) -- "Да".-- "Тогда в вашем распоряжении
горючего еще на два часа. У вашей машины нестандартный бак.
Курс на Сиснерос".
Так требования ремесла преображают и обогащают мир. Но для
того, чтобы в привычных картинах летчику открылся новый смысл,
ему вовсе не обязательио пережить подобную ночь. Однообразный
вид за окном утомляет пассажира, но экипаж смотрит другими
глазами. Вон та гряда облаков, встающая на горизонте, для
летчика не декорация: она бросит вызов его мускулам и задаст
нелегкие задачи. И он уже принимает ее в расчет, измеряет и
оценивает, они говорят иа одяом явыке. А вот высится гора, до
нее еще далеко,-- чем она его встретит? При свете луны она
послужит веяяо-хим ориентиром. Но если летишь вслепую, уклояясь
в сторону, с трудом исправляешь курс и не знаешь точно, где
находишься, тогда эта горная вершина обернется взрывчаткой,
наполнит угрозой всю ночь, как одна-единственная мина --
игрушка подводных течений -- отравляет все море.
Иным видится пилоту и океан. Для пассажиров буря остается
невидимкой: с высоты незаметно, как вздымаются валы, и залпы:
водяных брызг кажутся неподвижными. Лишь белеют широко
распластанные пальмовые ветви, зубчатые, рассеченные прожилками
и словно заиндевелые. Но пилот понимает, что здесь на воду не
сядешь. Эти пальмы для него -- как огромные ядовитые цветы.
И даже если рейс выдался удачный, на своем отрезке трассы
пилот не просто зритель. Он не восхищается красками земли и
неба, следами ветра на море, позолотой закатных облаков,-- он
их обдумывает. Точно крестьянин, который, обходя свое поле, по
тысяче примет узнает, ждать ли ранней весны, не грянут ли
заморозки, будет ли дождь, и пилот тоже предвидит по приметам
близкий снегопад, туман или ясную, погожую ночь. Поначалу
казалось -- самолет отдаляет человека от природы,-- но нет, еще
повелительней становятся ее законы. Грозовое небо вызывает
пилота на суд стихий -- и, одинокий, он отстаивает свой груз в
споре с тремя изначальными божествами: с горами, морем и бурей.
II. ТОВАРИЩИ
1
Несколько французских летчиков, в том числе Мермоз,
проложили над непокоренными районами Сахары авиалинию
Касабланка -- Дакар. Моторы тогда были очень ненадежны, Мермоз
потерпел аварию и попал в руки мавров; они не решились его
убить, две недели держали в илену, потом за выкуп отпустили. И
Мермоз снова стал возить почту над теми же районами,
Потом открылось воздушное сообщение с Южной Америкой;
Мермоз и тут был впереди, ему поручили разведать отрезок трассы
от Буэнос-Айреса до Сантьяго и вслед за воздушным мостом над
Сахарой перекинуть мост через Анды. Ему дали самолет с потолком
в пять тысяч двести метров. А вершины Кордильер кое-где
достигают семи тысяч. И Мермоз пустился на поиски просветов.
Одолев пески, он вызвал на поединок горы, устремленные в небо
вершины, на которых развеваются по ветру снежные покрывала; и
предгрозовую мглу, что гасит все земные краски; и воздушные
потоки, рвущиеся навстречу меж двух отвесных каменных стен с
такой яростью, словно вступаешь в драку на ножах. Мермоз
начинал бой с неизвестным противником и не знал, можно ли выйти
из подобной схватки живым. Мермоз прокладывал дорогу для
других.
И вот однажды, прокладывая дорогу, он попал к Андам в
плен.
Ему пришлось сесть на каменную площадку на высоте четырех
тысяч метров, края площадки обрывались отвесно, и два дня они с
механиком пытались выбраться из этой ловушки. Но безуспешно.
Тогда они решились на последнюю отчаянную попытку: самолет
разбежался, резко подскочил раз-другой на неровном камне и с
края площадки сорвался в бездну. Падая, он набрал наконец
скорость и вновь стал повиноваться рулям. Мермоз выровнял
машину перед каменным барьером и перемахнул через него, но
все-таки зацепил верхнюю кромку; проведя в воздухе каких-нибудь
семь минут, он вновь попал в аварию: из трубок радиатора,
лопнувших ночью на морозе, текла вода; и тут под ним, как земля
обетованная, распахнулась чилийская равнина.
Назавтра он начал все сначала. Разведав во всех
подробностях дорогу через Анды и отработав технику перелета,
Мермоз передоверил этот участок трассы своему товарищу Гийоме и
взялся за разведку ночи.
В то время наши аэродромы еще не освещались, как теперь, и
когда Мермоз темной ночью шел на посадку, для него зажигали три
жалких бензиновых факела. Он справился и с этим и проложил путь
другим. Ночь была приручена, и Мермоз взялся за океан. Уже в
1931 году он впервые доставил почту из Тулузы в Буэнос-Айрес за
четверо суток. На обратном пути у него что-то случилось с
маслопроводом, и он опустился прямо на бушующие воды Атлантики.
Оказавшееся поблизости судно спасло и почту и экипаж.
Так Мермоз покорял пески и горы, ночь и море. Не раз пески
и горы, ночь и море поглощали его. Но он возвращался и снова
отправлялся в путь.
Так проработал он двенадцать лет, и вот однажды, уже в
который раз пролетая над Южной Атлантикой, коротко радировал,
что выключает правый мотор. И наступило молчание.
Казалось бы, волноваться не из-за чего, но молчание
затянулось, прошло десять минут -- и все радисты авиалинии, от
Парижа до Буэнос-Айреса, стали на тревожную вахту. Ибо, если в
обыденной жизни десять минут опоздания -- пустяк, то для
почтового самолета они полны грозного смысла. В этом провале
скрыто неведомое событие. Маловажное ли, трагическое ли, оно
уже совершилось. Судьба вынесла свой приговор, окончательный и
бесповоротный: быть может, жестокая сила всего лишь заставила
пилота благополучно опуститься на воду, а быть может, разбила
самолет вдребезги. Но тем, кто ждет, приговор не объявлен.
Кому из нас не знакома эта надежда, угасающая с каждой
минутой, это молчание, которое становится все тяжелее, словно
роковой недуг? Сперва мы надеялись, но текли часы, и вот уже
слишком поздно. К чему обманывать себя -- товарищи не вернутся,
они покоятся в глубинах Атлантического океана, над которым
столько раз бороздили небо. Сомнений нет, долгий труд Мер-моза
окончен, и он обрел покой-- так засыпает в поле жнец, честно
связав последний сноп.
Когда товарищ умирает так, это никого не удивляет,--
таково наше ремесло, и, пожалуй, будь его смерть иной, боль
утраты была бы острее. Да, конечно, теперь он далеко, в
последний раз он переменил аэродром, но мы еще не
почувствовали, что нам его не хватает, как хлеба насущного.
Мы ведь привыкли подолгу ждать встреч. Товарищи,
работающие на одной линии, разбросаны по всему свету, от Парижа
