мы с Карлом выгоняли из кабинета женщин, крепко обнимали друг друга, вели
вполголоса эти разговоры - диалоги глухих, - и каждое слово
запечатлевалось во мне. Шарль наносил удары последовательно и точно,
убеждая меня, что я не гений. Я не был им в самом деле и знал это; да и на
черта сдалась мне гениальность - героизм, далекий, недосягаемый, был
единственным предметом моей страсти, пылом слабого сердца. Окончательно
отказаться от него мне мешали ущербность и чувство собственной
бесполезности. Я больше не смел тешить себя мечтами о будущих подвигах, но
в глубине души был испуган: произошло какое-то недоразумение - то ли взяли
не того ребенка, то ли ошиблись призванием. В полном смятении я соглашался
усердно тянуть лямку второ-
разрядного писателя, чтобы не противоречить Карлу. Короче, он швырнул меня
в литературу, так как переусердствовал, пытаясь меня от нее отвратить. И
сейчас еще в минуты дурного настроения меня мучает мысль: не убил ли я
столько дней и ночей, не извел ли кипы бумаги, не выбросил ли на рынок
кучу никому не нужных книг в единственной и нелепой надежде угодить деду.
Вот смеху-то было бы - через пятьдесят с лишним лет обнаружить, что ради
выполнения воли старого-престарого покойника я ввязался в затею, которую
он не преминул бы осудить.
Поистине я точно прустовский Сван, излечившийся от любви и вздыхающий:
"Надо же мне было так испортить себе жизнь из-за женщины, которая вовсе не
в моем вкусе!" Мне случается втайне быть хамом - этого требует
элементарная гигиена. Хам режет правду-матку, но прав он лишь до
известного предела. Согласен, у меня нет литературного дара, мне это не
раз давали понять. Мне тыкали в глаза моим прилежанием. Да, я первый
ученик, мои книги пахнут трудовым потом, не спорю, нашим аристократам есть
от чего воротить нос. Я часто писал наперекор себе, а значит, и наперекор
всем (1), в таком высоком умственном напряжении, что с годами оно перешло
в повышенное кровяное давление. Мои заповеди вшиты мне под кожу: не пишу
день - рубцы горят, пишу слишком легко - тоже горят. Эта грубая
потребность ставит меня сегодня в тупик своей напористостью,
примитивностью, она напоминает тех допотопных, величавых крабов, которых
море выносит на пляжи Лонг-Айленда; подобно им, она - пережиток минувшей
эпохи. Я долго завидовал привратникам с улицы Ласепед: лето и вечер
выгоняли их на улицу; сидя верхом на стульях, они глядели невинными
глазами, не облеченные миссией смотреть.
Но вот закавыка: никаких первых учеников в литературе не существует,
если не считать старичков, макающих перо в туалетную воду, и пижонов,
пишущих, как сапожники. Такова уж природа слова: говоришь на своем языке,
пишешь на чужом. Отсюда я делаю вывод, что все мы в нашем ремесле одним
миром мазаны: все каторжники, все клейменные. К тому же читатель понял: я
ненавижу свое детство и все, что от него исходит. Разве я прислушивался бы
к голосу деда, к этой механической записи, которая внезапно пробуждает
меня и гонит к столу, если б то не был мой собственный голос, если бы
между восемью и десятью годами, смиренно вняв мнимому наказу, я не
возомнил в гордыне своей, что это дело моей жизни.
Мне отлично известно,
что я всего лишь машина для деланья книг.
Шатобриан
- ---------------------------------------
(1) Если вы снисходительны к себе, снисходительные люди будут вас
любить; если вы растерзаете соседа - другим соседям будет смешно. Но если
вы бичуете свою душу - все души возопят. (Прим. автора).
Я едва не сдался без боя. В литературном даровании, которое Карл,
скрепя сердце, согласился признать за мной, сочтя опасным полностью его
отрицать, я видел, в сущности, лишь некую случайность, она не могла
служить законным оправданием для другой случайности - меня самого. У
матери был красивый голос, ПОЭТОМУ она пела. Но оставалась все же
безбилетным пассажиром. У меня есть шишка литературы - поэтому я буду
писать, до конца дней моих буду разрабатывать эту жилу. Ладно. Но тогда
искусство утрачивает - для меня по крайней мере - свою священную власть; я
все равно остаюсь бродягой, чуть лучше снаряженным, только и всего. Для
того чтобы я почувствовал себя необходимым, кто-то должен был воззвать обо
мне. Некоторое время домашние держали меня в этом приятном заблуждении;
мне твердили, что я дар небес, что меня дождаться не могли, что деду и
матери я дороже жизни; теперь я в это больше не верил, но у меня осталось
чувство, что ты только тогда не лишний, когда родился на свет специально,
чтобы удовлетворить чьи-то чаяния. Я был так горд и одинок в ту пору, что
хотел либо ощутить себя нужным всему человечеству, либо умереть.
Писать я бросил: декларации госпожи Пикар придали моим разговорам с
самим собой такое значение, что я не смел снова взяться за перо. Когда мне
захотелось продолжить роман и хотя бы выручить юную пару, покинутую мною
без провианта и тропических шлемов в самом сердце Сахары, я познал
тоскливые муки бессилия. Едва я усаживался, голова наполнялась туманом, я
гримасничал, кусал ногти - я утратил невинность. Я вставал, слонялся по
квартире, мне хотелось подпалить ее; увы, я так и не стал поджигателем:
послушный по традиции, по натуре, по привычке, я и взбунтовался
впоследствии только потому, что довел свою покорность до предела.
Мне купили "тетрадь для домашних работ" в черной коленкоровой обложке,
с красным обрезом - внешне она была точной копией "тетради для романов";
стоило мне посмотреть на них, мои школьные задания и мои личные
обязательства сливались, я уже не отличал писателя от ученика, ученика от
будущего преподавателя; что писать, что преподавать грамматику - все
едино; мое обобществленное перо выпало у меня из рук, несколько месяцев я
за него не брался. Глядя, как я кисну у него в кабинете, дед улыбался в
бороду: он явно считал, что его политика принесла первые плоды.
Она потерпела крах, потому что меня влек героический эпос. Теперь,
когда мою шпагу переломили, а меня лишили дворянских прав, я часто видел
по ночам один и тот же тоскливый сон: я в Люксембургском саду, около
бассейна, против сената; я должен защитить от неведомой опасности
белокурую девочку, которая похожа на Веве, умершую год назад. Малютка,
спокойная, доверчивая, серьезно глядит на меня; часто в руках у нее серсо.
А мне страшно: я боюсь уступить ее незримому врагу. И как
я люблю ее! Какой отчаянной любовью! Я люблю ее и сегодня, я ее искал,
терял, обретал, держал в своих объятиях, снова терял - это эпопея. В
восемь лет, в тот самый момент, когда я смирился, все во мне восстало;
чтобы спасти эту маленькую покойницу, я предпринял простую и бредовую
операцию, перевернувшую мою жизнь: я передал писателю священные полномочия
героя.
Началось с одного открытия, вернее сказать, воспоминания - некое
предвестье было мне еще за два года до того, - великие писатели сродни
странствующим рыцарям: как те, так и другие вызывают пылкие проявления
признательности. В случае с Пардальяном доказательства были налицо - слезы
благодарных сирот избороздили тыльную сторону его руки. Но если верить
большому Ларуссу и некрологам, которые я читал в газетах, писатели могли
потягаться с героями: стоило писателю прожить достаточно долго, он
неизменно получал письмо С БЛАГОДАРНОСТЬЮ от незнакомца. С этой минуты
поток не иссякал, благодарности кипами ложились на стол, загромождали
квартиру; иностранцы пересекали моря, чтоб пожать руку писателя;
соотечественники после его смерти собирали пожертвования на памятник; в
родном городе, а иногда даже в столице страны, где он жил, его именем
называли улицы. Сами по себе эти выражения признательности меня не
интересовали - они слишком походили на наше семейное комедиантство. Тем не
менее одна гравюра меня потрясла: знаменитый романист Диккенс должен через
несколько часов прибыть в Нью-Йорк, вдали уже виднеется корабль, на
набережной теснится в ожидании толпа, рты разинуты, тысячи каскеток
подняты в приветственном жесте, теснота такая, что дети задыхаются, и,
однако, толпа одинока, она - сирота, вдовица, она покинута, и все потому,
что человек, которого она ждет, отсутствует. Я прошептал: "А здесь кого-то
не хватает, я говорю о Диккенсе!" - и слезы выступили у меня на глазах. Но
я отмахивался от внешних эффектов, я хотел постичь их причины: раз
литераторам устраивают такие пламенные встречи, сказал я себе, значит, они
подвергаются неслыханным опасностям и оказывают человечеству неоценимые
услуги. Только однажды в жизни мне пришлось присутствовать при подобном
взрыве энтузиазма: шляпы летели в воздух, мужчины и женщины кричали
"браво!", "ура!" - было 14 июля, маршировали алжирские стрелки. Это
воспоминание убедило меня окончательно: несмотря на физическую немощь,
манерность, изнеженность, мои собратья по перу были своего рода солдатами,
они, как партизаны, рисковали жизнью в тайных схватках - аплодисменты
относились в большей мере к их воинской отваге, чем к таланту. Значит, это
правда, сказал я себе. ОНИ НУЖНЫ! Их ждут в Париже, Нью-Йорке, Москве,
ждут, кто в страхе, кто в нетерпении, ждут задолго до того, как они
опубликуют свою первую книгу, начнут писать, появятся на свет.
Но тогда... как же я? Я. чья миссия - писать? Да, меня тоже
ждут. Я превратил Корнеля в Пардальяна: он остался кривоногим, узкогрудым,
сохранил постную мину, но я избавил его от скупости и корыстолюбия; я
преднамеренно спутал литературное мастерство и великодушие. Теперь уж
ничего не стоило самому сделаться Корнелем и облечь себя полномочиями
защитника рода человеческого. Забавное будущее готовила мне моя новая
ложь; но пока я был в выигрыше. Явившись на свет незваным, я приложил все
усилия, чтобы родиться заново; меня, как я уже рассказал, вызвали к жизни
тысячекратные мольбы оскорбленной невинности. Сначала все это было
понарошку: мнимый рыцарь, я совершал мнимые подвиги, в конце концов меня
стало воротить от их невсамделишности. И вот я снова обрел право мечтать,
но на сей раз мои мечты реализовались. Ведь призвание существовало,
никаких сомнений, гарантию дал сам верховный жрец. Выдуманный ребенок, я
становился подлинным паладином, чьими подвигами будут подлинные книги. Я
призван! Моих творений - первое из них, при всем моем усердии, появится не
раньше 1935 года - уже ждут. Году к 1930 люди начнут проявлять нетерпение,
говорить между собой: "Однако он заставляет себя ждать! Вот уже двадцать
пять лет кормим тунеядца! Что ж, мы так и помрем, не прочтя его?" Я
отвечал им своим голосом 1913 года: "Отстаньте, дайте поработать!" Но я
был любезен: я видел, что они - бог знает почему - нуждались в моей
помощи, и эта нужда породила меня, только я и мог ее удовлетворить. Я
прислушивался, стараясь уловить в себе самом это всеобщее ожидание, мой
животворный источник и смысл моего бытия. Иногда казалось, еще минута - и
я у цели, но тут же я понимал тщету своих усилий. Неважно: с меня было
достаточно и этих обманчивых проблесков. Приободрившись, я озирался по
сторонам: может, меня уже где-нибудь не хватает? Но нет, слишком рано.
Прекрасный предмет желания, еще не осознавшего себя, я радостно соглашался
хранить некоторое время ИНКОГНИТО. Иногда бабушка брала меня в библиотеку,
меня забавляли высокие задумчивые дамы, скользившие от полки к полке в
тщетных поисках автора, который насытил бы их голод; они и не могли его
найти, ведь им был я - мальчик, путавшийся у них под ногами, а они даже не
смотрели в мою сторону.
Меня это донельзя потешало и трогало до слез; за свою короткую жизнь я
насочинил себе немало ролей и склонностей, но все они таяли как дым.
Теперь во мне пробурили скважину, и бур уперся в скалу. Я писатель, как
Шарль Швейцер - дед, от рождения и навсегда. Случалось, однако, что сквозь
этот энтузиазм пробивалось беспокойство. Я не хотел допустить, что талант,
гарантией которого в моих глазах был Карл. - простая случайность, я
ухитрился превратить его в некий мандат, но никто не поощрял меня, никто
ничего от меня не требовал, и мне не удавалось забыть, что вручил себе
