сажусь, я пью воду, я ем засахаренный миндаль". Я повторял вслух этот
нескончаемый комментарий: "Я иду, мама, я пью воду, я сажусь". Казалось, у
меня два голоса, из которых один, почти не принадлежащий мне и не
зависящий от моей воли, диктует другому свои речи; я решил, что
раздваиваюсь. Такое странное состояние продолжалось до лета, оно утомляло
меня, раздражало, в конце концов я стал испытывать страх. "Что-то говорит
у меня в голове", - сказал я матери, она, по счастью, не проявила
беспокойства.
Это не омрачало ни моей радости, ни нашего согласия. У нас возникли
собственные мифы, словечки, излюбленные шутки. На протяжении почти целого
года по крайней мере одну фразу из десяти я заключал с иронической
покорностью: "Но это неважно". Я говорил: "Вот большая белая собака, она
не белая, а серая, но это неважно". Мы завели манеру оповещать друг друга
в эпическом стиле о ничтожнейших событиях, случавшихся с нами. Мы говорили
о себе в третьем лице множественного числа. Мы ждали автобуса, он проезжал
мимо, не останавливаясь, тогда один из нас возглашал: "Земля содрогнулась
от их проклятий, посланных небесам", - и мы принимались хохотать.
На людях нам достаточно было подмигнуть друг другу, чтобы
почувствовать себя сообщниками. В магазине или в кондитерской продавщица
казалась нам смешной, мать говорила, выйдя: "Я не смотрела на тебя,
боялась фыркнуть ей в лицо". Я гордился своим могуществом - не многие дети
могут одним взглядом заставить мать фыркнуть. Оба робкие, мы и пугались
вместе; однажды на набережной я обнаружил двенадцать еще не читанных мною
выпусков Буффало Билла; мать собиралась заплатить за них, когда подошел
мужчина в канотье, жирный, бледный, с угольно-черными глазами и
нафабренными усами. Со сладкой улыбкой, которой пленяли красавцы той
эпохи, он уставился на мать, но обратился ко мне и забормотал
скороговоркой: "Балуют тебя, малыш, балуют". Сначала я только оскорбился,
я не привык, чтоб посторонние так быстро переходили со мной на "ты"; но я
поймал его маниакальный взгляд, и тотчас Анн-Мари и я стали одним
существом - испуганной девушкой, отпрянувшей в сторону. Он был сбит с
толку и удалился; я забыл тысячи лиц, но эту физиономию, белую, как
нутряное сало, помню до сих пор; я ничего не знал о жизни плоти и не
представлял себе, чего хочет от нас этот господин, но очевидность желания
такова, что я, казалось, это понял, передо мной были как бы сорваны все
покровы. Я ощутил его желание через Анн-Мари; через нее я научился чуять
самца, бояться его, ненавидеть. Этот случай укрепил нашу связь; я шагал с
суровым видом, держа мать за руку, уверенный, что оберегаю ее. И не память
ли это о тех годах: еще и сейчас мне приятно видеть, как чересчур
серьезный мальчик важно и нежно беседует со своей матерью-ребенком: мне
нравится эта трогательная пугливая дружба, возникающая вдали от мужчин и
направленная против них. Я не могу глаз оторвать от этих пар, излучающих
дух детства, потом вспоминаю, что я мужчина, и отворачиваюсь.
Второе событие относится к октябрю 1915 года; мне было десять лет и
три месяца, дольше нельзя было держать меня под домашним арестом. Шарль
Швейцер смирил свои обиды и записал меня в подготовительный класс лицея
Генриха IV в качестве экстерна.
Первое же сочинение определило мое последнее место в классе. Юный
феодал, я воспринимал обучение как форму личной зависимости - мадемуазель
Мари-Луиза передавала мне знания из любви ко мне, я по доброте своей, из
любви к ней принимал их. Лекции с кафедры, адресованные всем,
демократическая холодность закона меня обескуражили. Постоянные сравнения
были не в мою пользу - вымышленное превосходство разлетелось в прах,
всегда находился кто-то, отвечавший лучше и быстрее меня. Слишком
избалованный любовью, чтоб усомниться в себе, я чистосердечно восхищался
товарищами и не завидовал им - придет и мой черед. В пятьдесят лет.
Короче, я опускался, ничуть не страдая; в холодном раже я усердно сдавал
отвратительные работы. Дед уже хмурил брови; мать
поспешила встретиться с господином Оливье, моим классным наставником. Он
принял нас в своей холостяцкой квартирке; в голосе матери зазвучали
певучие ноты; я стоял около ее кресла и слушал, глядя на солнце сквозь
пыльные стекла. Она попыталась доказать, что я стою больше, чем мои
школьные работы: я сам научился читать, я писал романы; исчерпав
аргументы, она призналась, что я родился десятимесячным - лучше
проварился, чем другие, лучше пропекся, подрумянился, поскольку дольше
оставался в печи. Чувствительный скорее к ее прелестям, чем к моим
достоинствам, господин Оливье внимательно слушал. Это был высокий,
костлявый мужчина, лысый, с крупным черепом, ввалившимися глазами,
восковым лицом и несколькими рыжими волосками под орлиным носом. Он
отказался давать мне частные уроки, но обещал "последить". Большего я и не
просил; я ловил его взгляд на уроках; он говорил для меня одного, я был
убежден в этом; я поверил, что он меня любит, я любил его, несколько
добрых слов довершили дело - я без труда стал довольно приличным учеником.
Дед ворчал, просматривая мои отметки за триместр, но уже не думал забирать
меня из лицея. В пятом классе учителя сменились, я утратил особое
расположение, но уже успел приноровиться к демократии.
Писать мне было некогда из-за школьных занятий, да и охота пропала - у
меня появились новые знакомства. Наконец-то у меня были товарищи! Меня,
изгоя городских садов, приняли здесь с первого дня и самым естественным
образом, я не мог опомниться. Говоря по правде, новые друзья походили на
меня куда больше, чем юные Пардальяны, разбившие мое сердце, - то были
экстерны, маменькины сынки, прилежные ученики. Неважно, я торжествовал. Я
вел двойную жизнь. Дома продолжал корчить из себя мужчину. Но дети, когда
они одни, не выносят инфантильности, они настоящие мужчины. Мужчина среди
мужчин, я ежедневно выходил из лицея вместе с тремя Малакенами - Жаном,
Рене и Андре, - Полем и Норбером Мейрами, Бреном, Максом Берко, Грегуаром;
крича, неслись мы на площадь Пантеона, то была минута проникновенного
счастья, я смывал с себя семейное комедиантство; отнюдь не стремясь
блистать, я охотно вторил смеху товарищей, подхватывал команды и остроты,
молчал, слушался, копировал повадки тех, кто был рядом, страстно стремился
к одному: не выделяться. Собранный, твердый, веселый, я чувствовал, что
отлит из стали, что грех существования мне наконец отпущен. Мы играли в
мяч между отелем "Великих людей" и памятником Жан-Жаку Руссо, я был
незаменим; теперь мне нечего было завидовать господину Симонно: кому бы
дал пасовку Мейр, обводя Грегуара, если бы ЗДЕСЬ СЕЙЧАС не было МЕНЯ?
Какими никчемными и мрачными казались мои мечты о славе рядом с этими
молниями прозрений, освещавшими мне мою необходимость.
К несчастью, они гасли быстрее, чем вспыхивали. По мнению наших
матерей, игры нас "слишком возбуждали", из разрозненных особей возникало
единое скопище, в котором каждый терял себя; но надолго забыть о родителях
нам никогда не удавалось - их невидимое присутствие быстро возвращало нас
к групповому одиночеству колоний животного мира. В нашем сообществе,
лишенном стремлений, цели, иерархии, мы то полностью сливались, то просто
сосуществовали рядом. Вместе мы жили подлинной жизнью, но мы не могли
отделаться от ощущения, что даны друг другу лишь взаймы, а на самом деле
принадлежим каждый к особому, замкнутому коллективу, могущественному и
примитивному, который выковывает свои собственные завораживающие мифы,
питается самообманом и навязывает нам свой произвол. Балованные и
благонамеренные, чувствительные, рассудительные, воспитанные в уважении к
порядку и в ненависти к насилию и несправедливости, сплоченные и
разъединенные молчаливой уверенностью, что мир создан для нас и что
родители каждого соответственно лучшие в мире, мы заботились о том, чтобы
никого не обидеть, чтоб оставаться вежливыми даже в игре. Издевка и
подзуживание сурово осуждались; того, кто зарывался, обступали гурьбой,
успокаивали, заставляли извиниться; устами Жана Малакена или Норбера Мейра
его журила собственная мать. Кстати, эти дамы встречались между собой и
спуску друг другу не давали. Они пересказывали наши разговоры, оценки,
критические замечания каждого обо всех; мы, сыновья, никогда не повторяли
их суждений. Моя мать вернулась оскорбленной от госпожи Малакен, которая
заявила ни больше, ни меньше: "Андре считает Пулу ломакой". Меня это не
задело, так говорят матери; на Андре я не обиделся и даже не заикнулся ему
об этой истории. Короче, мы уважали всё и вся, богатых и бедных, солдат и
штатских, молодых и старых, людей и зверей; презирали мы только тех, кто
был на полупансионе и в интернате: наверно, они здорово провинились, если
семья от них отказалась; может быть, у них были дурные родители, но это
ничего не меняло - -дети имеют отцов, которых заслуживают. Недаром
вечерами, после четырех, когда вольные экстерны покидали лицей, он
превращался в разбойничий притон.
Осмотрительность вносит в дружбу холодок. На каникулах мы расставались
без особых сожалений. А ведь я любил Берко. Сын вдовы, красивый, хрупкий,
тихий, он был мне как брат. Я любовался его длинными черными волосами,
причесанными на манер Жанны д'Арк. Но главное, мы оба были горды тем, что
все на свете прочли. Уединившись в глубине школьного двора, мы беседовали
о литературе, то есть в сотый раз с неизменным удовольствием перечисляли
произведения, побывавшие у нас в руках. Однажды он бросил на меня взгляд
одержимого и признался, что собирается писать. Нам довелось встретиться с
ним снова в классе риторики, он был все так
же красив, но болен туберкулезом: он умер восемнадцатилетним.
Все мы, даже мудрый Берко, восхищались Бенаром, зябким кругленьким
мальчиком, похожим на цыпленка. Слух о его достоинствах дошел и до наших
матерей; несколько раздосадованные, они не уставали ставить его нам в
пример, так и не добившись, чтоб мы отвернулись от него. Судите сами,
каково было наше к нему пристрастие: он числился на полупансионе, но мы
любили его за это еще больше, мы избрали его в почетные экстерны. Вечерами
при свете домашней лампы мы думали об этом миссионере, оставшемся в
джунглях, чтобы обратить каннибалов интерната, и нам было не так страшно.
Справедливости ради следует сказать, что его любили и в интернате. Мне
трудно сейчас понять причины подобного единодушия. Бенар был мягок,
приветлив, чувствителен; притом он шел первым по всем предметам. К тому же
его мама жертвовала собой ради него. Наши матери не водили знакомства с
этой портнихой, но часто ссылались на нее, чтоб мы оценили величие
материнской любви; мы же думали только о Бенаре: он был ее единственная
утеха, один свет в окошке этой несчастной, мы чувствовали величие сыновней
любви, короче говоря, эти благородные бедняки вызывали всеобщее умиление.
Но этого было бы недостаточно, главное Бенар жил лишь наполовину; я
никогда не видел его без огромного шерстяного платка, он мило улыбался
нам, но говорил мало, и я помню, ему запрещали участвовать в наших играх.
Я в особенности уважал Бенара за то, что его хрупкость служила барьером
между нами; его поместили под стеклянный колпак: он кивал нам, улыбался,
но прозрачная преграда не позволяла нам сблизиться; мы нежно лелеяли его
издали, ибо еще при жизни он обрел безликость символа. Детству свойствен
конформизм: мы были признательны Бенару за то, что в своем совершенстве он
дошел до полной утраты индивидуальности. В разговорах с ним мы
наслаждались незначительностью его слов; нам не приходилось видеть, чтоб
он обозлился или захохотал во все горло; на уроках он никогда не поднимал
руки, но, когда его спрашивали, сама истина говорила его устами, уверенно,
бесстрастно - так, как положено говорить истине. Нашу компанию
вундеркиндов поражало, что, будучи лучшим, он был лишен всякого
вундеркиндства. В ту пору мы все в той или иной степени осиротели: отцы
либо умерли, либо воевали, те же, которые оставались дома, утратив мужское
