преисподней мог разверзнуться где угодно, при дневном свете, на самом
ярком солнце и поглотить меня. Существовала зловещая изнанка мира, она
открывалась людям, утратившим рассудок; умереть означало дойти до предела
безумия и сгинуть в нем. Я жил в вечном страхе, это был самый настоящий
невроз. Я объясняю его так: баловень семьи, дар провидения, я тем сильнее
чувствовал свою ненужность, что дома было принято неустанно приписывать
мне вымышленную необходимость. Я понимал, что я лишний, стало быть, надо
исчезнуть. Я был чахлым ростком, постоянно ожидающим гибели. Иными
словами, я был осужден, приговор могли привести в исполнение с минуты на
минуту. А я этому всеми силами противился, не потому, что дорожил
существованием, а именно потому, что ничуть им не дорожил, - чем
бессмысленней жизнь, тем непереносимее мысль о смерти.
Бог выручил бы меня из беды. Я почувствовал бы себя шедевром,
подписанным рукой создателя. Проникшись уверенностью, что во всемирном
концерте мне уготована сольная партия, я бы терпеливо ждал, пока он
соблаговолит открыть мне свои намерения и подтвердит, что я необходим. Я
предчувствовал религию, я уповал на нее, в ней я нашел бы исцеление. Если
бы мне в ней отказали, я бы сам ее выдумал. Но мне не отказали.
Воспитанный в католической вере, я уразумел, что всемогущий создал меня во
славу свою; это превзошло все мои надежды. Но время текло, и в бонтонном
боге, которого мне преподали, я не узнавал того, кого алкала моя душа: мне
нужен был творец, мне
предлагали высокого покровителя. То были два лика одного божества, но я об
этом не подозревал. Я без всякого пыла служил кумиру фарисеев, и
официальная доктрина отбила у меня охоту искать свою собственную веру.
Мне повезло! В моей душе, унавоженной доверчивостью и унынием, семена
веры дали бы отличные всходы; не случись недоразумения, о котором я
говорю, быть бы мне монахом. Но моей семьи коснулся медленный процесс
дехристианизации, который зародился в среде высокопоставленной
вольтерьянской буржуазии и по прошествии столетия охватил все слои
общества. Если бы не всеобщее ослабление веры, провинциальная католическая
барышня Луиза Гийемен еще поломалась бы, прежде чем выйти за лютеранина.
Само собой, в нашей семье все были верующие - из приличия. Семь-восемь лет
спустя после министерства Комба демонстративное неверие все еще отдавало
бесстыдством и разнузданностью страсти. Атеист - это был чудак,
бесноватый, которого не приглашают в гости из боязни, "как бы он чего не
выкинул", фанатик, который отравляет себе жизнь всевозможными запретами,
добровольно отказывается от права помолиться в церкви, обвенчать там своих
дочерей или поплакать всласть, вменяет себе в обязанность доказывать
справедливость своей доктрины чистотой нравов и так рьяно ополчается
против своего счастья и покоя, что отвергает предсмертное утешение; это
маньяк, одержимый господом богом настолько, что, куда ни глянет, всюду
видит его отсутствие, рта не может раскрыть, чтобы не упомянуть его имени,
одним словом, это господин с религиозными убеждениями. У верующего их не
было - за две тысячи лет своего существования христианские истины успели
стать очевидными, они были доступны всем, им полагалось сиять во взоре
священника, в полумраке церкви и просветлять души, но ни у кого не было
надобности брать на себя ответственность за них - они были всеобщим
достоянием. В хорошем обществе в бога верили, чтобы о нем не говорить.
Какую терпимость проявляла религия! До чего же была удобна! Христианин
имел право не ходить к мессе, а своих детей венчать по церковному обряду,
мог посмеиваться над рыночными херувимчиками Сен-Сюльпис и проливать слезы
над свадебным маршем из "Лоэнгрина". От него не требовалось ни вести
безгрешную жизнь, ни умирать в отчаянии, ни даже кремироваться. В нашем
кругу, в нашей семье вера была всего лишь громким титулом одомашненной
французской свободы. Как и многих других, меня крестили, чтобы обеспечить
мою независимость; отказав мне в крещении, родня считала бы, что совершила
насилие над моей душой. Католик по бумагам, я был свободен, я был такой,
как все. "Вырастет, - говорили родные, - поступит, как ему вздумается". В
ту пору считалось куда труднее обрести веру, чем ее потерять.
Шарль Швейцер был слишком большой комедиант, чтобы не испытывать
потребности в Великом Зрителе, но о боге он вспо-
минал редко разве что в особо острые минуты жизни. Уверенный, что обретет
его на смертном одре, он держал бога в стороне от своего повседневного
бытия. В семейном кругу, соблюдая верность потерянным французским
провинциям и жизнелюбивому задору своих братьев-антипапистов, он не
упускал случая поиздеваться над католичеством. За столом он отпускал
шуточки в духе Лютера. Больше всего доставалось Лурду: Бернадетта видела
"бабенку в чистом белье", паралитика погрузили в купель, а когда вынули,
"он прозрел на оба глаза". Дед пересказывал жития святого Лабра, всего
покрытого вшами, и святой Марии Алакок, которая вылизывала языком
испражнения больных. Его зубоскальство оказало мне услугу; я был тем более
склонен воспарить над мирскими благами, что отродясь ими не владел, и мне
ничего не стоило счесть мои необременительные лишения призванием.
Мистицизм создан для тех, кто не нашел своего места в жизни, для
сверхкомплектных детей. Представь мне Шарль религию в другом свете, он
толкнул бы меня на стезю веры, и я сделался бы жертвой святости. Но дед на
всю жизнь внушил мне к ней отвращение. Я увидел ее глазами Шарля, и эта
злобная одержимость оттолкнула меня безвкусицей своих экстазов, напугала
садистским презрением к плоти: в выходках святых смысла было не больше,
чем в выходке англичанина, который полез в море купаться, не снимая
смокинга. Слушая анекдоты деда, бабушка прикидывалась, будто негодует,
ругала мужа "нечестивцем" и "гугенотишкой", хлопала его по пальцам, но ее
снисходительная улыбка окончательно отрезвляла меня. Луиза ни во что не
верила, и только скептицизм мешал ей стать атеисткой. Мать остерегалась
спорить, у нее был "свой собственный бог", она ничего от него не требовала
- лишь бы он утешал ее втихомолку.
Все эти прения, правда в более смягченном тоне, продолжались в моем
мозгу: мое второе "я", мой "двойник в черном", вяло оспаривал догматы
веры. Я был разом и католик и протестант, дух критики соединялся во мне с
духом повиновения. Но, в сущности говоря, все это наводило на меня
смертельную скуку; я пришел к неверию не из-за борьбы церквей, а благодаря
равнодушию к этой борьбе бабушки и деда. Тем не менее вначале я верил: в
ночной рубашке, преклонив колени на кровати и сложив руки, я творил перед
сном молитву, хотя с каждым днем все меньше думал о боге. По четвергам
мать водила меня в учебное заведение аббата Дибильдо - там вместе с
другими не знакомыми мне детьми я проходил курс священной истории. Усилия
деда не пропали даром: я смотрел на католических священников как на
диковинных зверей. Даром, что они были духовными отцами МОЕЙ веры, они
казались мне во сто крат чуднее пасторов из-за их сутаны и безбрачия.
Шарль Швейцер уважал аббата Дибильдо, которого знал лично, - "Порядочный
человек!" но антиклерикализм деда проявлял себя так явно, что я входил во
двор школы, точно во вражеский стан. Лично я не питал ненависти
к служителям божьим; когда они беседовали со мной, на их лицах,
разутюженных святостью, появлялось ласковое выражение, умиленная
благожелательность, отрешенность - все, что я привык ценить в госпоже
Пикар и других пожилых дамах, друживших и музицировавших с матерью; во мне
говорила ненависть деда. Ему первому пришла в голову мысль вверить меня
попечениям своего друга аббата, но он с тревогой приглядывался к
маленькому католику, которого по четвергам вечером приводили домой,
пытался прочесть в моих глазах, не соблазнил ли меня папизм, и не без
удовольствия подтрунивал надо мной. Такое двусмысленное положение длилось
всего полгода. В один прекрасный день я подал учителю сочинение о страстях
господних; оно привело в восторг моих родных, и мать собственноручно сняла
с него копию. Но меня удостоили только серебряной медали. Разочарование
толкнуло меня на путь нечестия. Сначала по болезни, потом из-за каникул я
перестал посещать занятия аббата Дибильдо, а вернувшись в город, вообще
отказался ходить в его школу. После этого я еще много лет поддерживал
официальные отношения со всевышним - домами мы уже не встречались. Только
однажды у меня возникло чувство, что он существует. Играя со спичками, я
прожег маленький коврик. И вот, когда я пытался скрыть следы своего
преступления, господь бог вдруг меня увидел - я ощутил его взгляд внутри
своей черепной коробки и на руках; я заметался по ванной комнате, до ужаса
на виду - ну просто живая мишень. Меня выручило негодование: я пришел в
ярость от его наглой бесцеремонности и начал богохульствовать, бормоча,
как мой дед: "Черт побери, будь ты проклят, черт треклятый!" С тех пор бог
ни разу на меня не смотрел.
Я рассказал историю моего несостоявшегося призвания: я нуждался в
боге, мне его дали, и я его принял, не поняв, что его-то я и искал. Не
пустив корней в моем сердце, он некоторое время прозябал там, потом зачах.
Теперь, когда меня спрашивают о нем, я добродушно посмеиваюсь, как старый
волокита, встретивший былую красавицу: "Пятьдесят лет назад, не будь этого
недоразумения, ошибки, нелепой случайности, которая отдалила нас друг от
друга, у нас мог бы быть роман".
Но романа не получилось. Меж тем дела мои становились все плачевнее.
Деда раздражали мои длинные локоны. "Это мальчик, - говорил он Анн-Мари, -
а ты из него делаешь девочку. Не хочу, чтобы мой внук вырос мокрой
курицей". Анн-Мари не сдавалась: по-моему, ей и в самом деле хотелось,
чтобы я был девочкой. Каким счастьем было бы для нее воскресить в этой
девочке свое собственное печальное детство и сделать его счастливым. Но
небо не услышало ее молитв, и она нашла другой выход: мой пол, как у
ангелов, не был четко обозначен, но в нем проглядывала женственность.
Ласковая сама. мать приучила меня ластиться, одиночество довершило мое
воспитание, отвратив меня от буйных проказ. Однажды - мне было тогда семь
лет -
терпение деда лопнуло. Он взял меня за руку, объявив, что мы идем на
прогулку. Но не успели мы свернуть за угол, как он втолкнул меня в
парикмахерскую со словами: "Сейчас мы устроим маме сюрприз". Я обожал
сюрпризы. Они у нас не переводились. Шуточные и трогательные заговоры,
неожиданные подарки, перешептыванье, театральные разоблачения тайн с
последующими объятиями таков был наш повседневный обиход. Когда мне надо
было сделать операцию аппендицита, мать скрыла это от Карла, чтобы
избавить его от волнений, которых он наверняка бы не испытал. Мой дядя
Огюст дал нам денег, мы тайком уехали из Аркашона и укрылись в клинике
Курбевуа. На второй день после операции Огюст явился к деду: "Я пришел
сообщить тебе приятную новость". Умиленная торжественность его голоса
ввела Карла в заблуждение. "Ты женишься!" - "Нет, - улыбаясь, ответил
дядя, но все сошло прекрасно".
"Что все?" и т. д. и т. п. Словом, театральные эффекты были у нас
дежурным блюдом, и я благодушно глядел, как мои локоны соскальзывают по
белой салфетке, которую мне повязали вокруг шеи, и падают на пол, вдруг
как-то неожиданно потускнев. Я вернулся домой торжествующий и наголо
остриженный.
Раздались возгласы, но поцелуев не последовало, и мать заперлась в
детской, чтобы выплакать свое горе: ее девочку подменили мальчишкой. Но
главная беда была в другом - пока вокруг моей головы кудрявились локоны,
мать могла скрывать от самой себя очевидность моего уродства. Меж тем мой
правый глаз уже погружался во мрак. Теперь ей пришлось взглянуть в лицо
правде. Да и сам дед был растерян: ему доверили свет его очей, а он привел
домой жабу это подрывало основы восторгов, просветлявших его душу. Бабушка
поглядывала на него с усмешкой. "Карл и сам не рад - ходит повесив нос",
