будущее; я считал, что мы будем расти вместе. Я не забыл
нашего общего детства: когда меня угощают леденцами, когда женщина в моем
присутствии покрывает ногти лаком, когда в уборной какой-нибудь
провинциальной гостиницы пахнет дезинфекцией, когда ночью в вагоне я гляжу
на фиолетовый ночник на потолке, зрением, обонянием, вкусом я ощущаю свет
и запахи давно исчезнувших кинозалов; четыре года назад, попав в шторм на
широте Фингаловых пещер, я услышал в вое ветра звуки пианино.
Нечувствительный к священнодействию, я обожал колдовство; кинематограф
был темной личностью, и я испытывал к нему извращенное влечение, любя в
нем его тогдашнее несовершенство. В этом мерцании было все и ничего, все,
сведенное к ничему; я присутствовал при конвульсиях стены, твердые тела
лишались своей массивности, того, что тяготило меня даже в моем
собственном теле, и эта способность к бесконечному уплощению льстила моему
юному идеализму; впоследствии перенос и вращение треугольников напомнили
мне скольжение лиц на экране - даже в планиметрии я любил кино. Черное и
белое стали для меня главными цветами, они вбирали в себя все остальные,
но открывали их только посвященным. Меня пленяла возможность видеть
невидимое. Но больше всего я любил неизлечимую немоту моих героев.
Впрочем, нет, они не были немы, поскольку умели выразить свои чувства. Мы
общались посредством музыки, это был отзвук их внутренней жизни.
Оскорбленная невинность источала музыку, я проникался горем жертвы
сильнее, чем если бы она говорила и объясняла. Я читал реплики, но слышал
надежду и отчаяние, ловил ухом горделивое страдание, которое не
высказывается в словах. Я был соучастником: на экране плачет молодая
вдова, ЭТО НЕ Я, и все же у нас одна душа - похоронный марш Шопена, и вот
уже мои глаза наполняются ее слезами. Не умея предсказывать, я чувствовал
себя пророком: предатель еще не предал, а я уже полон его преступлением, в
замке с виду все спокойно, но зловещие аккорды говорят о присутствии
убийцы. Как я завидовал этим ковбоям, мушкетерам, полицейским - их будущее
было здесь, в этой многозначительной музыке, оно правило настоящим.
Неумолчная мелодия, сливаясь с их жизнью, влекла их к победе или к смерти,
стремясь в то же время к своему собственному концу. Их-то действительно
ждали, этих героев: ждала девушка, которой грозила опасность, ждал
военачальник, ждал предатель, притаившийся в лесной засаде, ждал связанный
друг, печально глядя, как язычок пламени бежит по фитилю к бочонку с
порохом. Бег пламени, отчаянная борьба девственницы с насильником, скачка
героя по степи, перекрестное мелькание всех этих образов, вся эта гонка и
откуда-то из преисподней стремительная мелодия "Скачки в пропасть" -
оркестрового отрывка из "Осуждения Фауста" в переложении для фортепьяно, -
все это сливалось в одно: судьбу. Герой соскакивал с коня, гасил фитиль,
предатель бросался на него, начинался поединок на ножах; но даже сами
случайности этого поединка
неукоснительно подчинялись развитию музыкальной темы -это были
лжеслучайности, за которыми явственно ощущался всемирный порядок. Вот
здорово было, когда последний удар ножа совпадал с последним аккордом! Я
был на седьмом небе, я нашел мир, в котором хотел бы жить, я приближался к
абсолюту. И как было обидно, когда вспыхивал свет! Я исходил любовью к
этим героям, а они скрывались, унося свой мир с собой; я чувствовал их
победу каждой клеткой своего существа, и все же это была их победа, а не
моя - на улице я вновь обретал свою неприкаянность.
Я решил отказаться от слова и жить в музыке. Эта возможность
представлялась мне каждый вечер около пяти. У деда в эти часы были занятия
в институте, бабушка читала в своей комнате роман графини Жип, мать,
накормив меня полдником, распорядившись насчет обеда и дав последние
наставления служанке, садилась за рояль и играла баллады Шопена, сонату
Шумана, симфонические вариации Франка, а иногда, по моей просьбе,
"Фингалову пещеру". Я проскальзывал в кабинет деда. Смеркалось, на рояле
горели две свечи. Полумрак был мне на руку, я вооружался дедовой линейкой
- это была моя рапира, его разрезным ножом - моим кинжалом, и мгновенно
превращался в плоскостное изображение мушкетера. Иногда вдохновение
нисходило не сразу; чтобы выиграть время, я, знаменитый дуэлянт, решал,
что некая важная причина заставляет меня хранить инкогнито. Мне
приходилось получать удары, не отмщая, и, призвав на помощь все свое
мужество, прикидываться трусом. Я слонялся по комнате, волоча ноги,
понурив голову и глядя исподлобья; время от времени я вздрагивал,
изображая таким образом, что получил пощечину или пинок в зад, но я и не
думал давать сдачи - я запоминал имя обидчика. Наконец лошадиная доза
музыки начинала оказывать свое действие. Словно шаманский барабан, рояль
навязывал мне свой ритм, фантазия-экспромт вытесняла мою душу, вселялась в
меня, одаривая таинственным прошлым и головокружительным, смертельно
опасным будущим; я был одержим, бес, завладевший мной, сотрясал меня, как
сливовое деревцо. В седло! Я был конем и конником, пришпоривал и
чувствовал шпоры, я мчался по ландам и прериям, по кабинету деда от дверей
к окнам. "Ты слишком шумишь, соседи будут жаловаться", - говорила, не
переставая играть, Анн-Мари. Я не отвечал, поскольку был нем. Вот передо
мной герцог, я соскакиваю с коня; беззвучно шевеля губами, даю ему понять,
что он ублюдок. Он бросает против меня своих рейтаров, но моя шпага
ограждает меня, как крепость! Время от времени я пронзаю очередную грудь и
тут же, повернувшись на сто восемьдесят градусов, превращаюсь в
зарубленного наемника, падаю и умираю на ковре. Потом, тихонько выбираясь
из трупа, встаю и возвращаюсь к своей роли странствующего рыцаря. Я играл
все роли сразу: рыцарь, я даю пощечину герцогу - поворачиваюсь кругом и -
герцог, получаю пощечину. Однако я не любил долго оставаться в шкуре
злодея, мне не терпелось вернуться к героической заглавной роли, к самому
себе. Не ведая поражений, я одолевал всех. Но, так же как и в ночных моих
приключениях, я откладывал свое торжество в долгий ящик из страха перед
неприкаянностью, которую оно потянет за собой.
Я защищаю юную графиню от посягательств родного брата короля. Ну и
резня! Но вот мать перевернула ноты: аллегро сменилось лирическим адажио,
я наскоро заканчиваю кровопролитие и улыбаюсь своей подопечной. Она меня
любит, об этом свидетельствует музыка. Я тоже, как видно, ее люблю: в моей
груди рождается влюбленное, томное сердце. Что делают, когда любят? Я беру
ее за руку, гуляю с ней по лугу, но этого явно недостаточно. Приходится
спешно прибегать к наемникам и проходимцам, они выводят меня из
затруднительного положения - бросаются на нас, сто против одного;
девяносто головорезов я убиваю, оставшиеся десять похищают графиню.
Самая пора вступить в мрачную полосу моей жизни - женщина, которая
меня любит, в плену, вся королевская полиция преследует меня по пятам, я
вне закона, я гоним, я отвержен, у меня не осталось ничего, кроме
незапятнанной совести и шпаги. С несчастным видом я меряю шагами кабинет,
впитывая в себя страстную печаль Шопена. Иногда я наспех перелистываю свою
жизнь, забегая года на два-три вперед, чтобы увериться, что все кончится
хорошо - мне вернут мои титулы, поместья, мою невесту, почти столь же
непорочную, и король будет просить у меня прощения. Но тут же, одним махом
перескочив на два-три года назад, я опять впадаю в ничтожество. Я обожал
эту минуту. Вымысел сливался с действительностью: несчастный скиталец,
странствующий в поисках справедливости, как двойник походил на
неприкаянного, тяготящегося самим собой ребенка - в поисках права на
существование он под музыку слонялся по кабинету деда. Не выходя из роли,
я пользовался этим сходством, чтобы сплавить воедино наши судьбы;
уверенный в конечной победе, я усматривал в своих злоключениях кратчайший
путь к ней, сквозь нынешнее прозябание я провидел грядущую славу, ради
нее-то и надо было пройти через горнило бед. Соната Шумана окончательно
укрепляла меня в этой уверенности: я был отчаявшаяся божья тварь, и я же
был господь бог, от сотворения мира спасший ее. Как приятно впадать в
безнадежное отчаяние, это дает право дуться на весь мир. Сытый по горло
слишком легким успехом, я вкушал прелесть меланхолии, терпкую сладость
обид. Предмет нежнейших забот, пресыщенный, лишенный желаний, я окунался в
воображаемые страдания; восемь лет благополучия привили мне вкус к
мученичеству. Моих повседневных судей, чрезмерно ко мне расположенных, я
заменял неумолимым трибуналом, готовым осудить меня, не выслушав; у
него-то я и хотел вырвать оправдательный приговор, почет, лавровый венец.
Двадцать раз я самозабвенно перечитывал историю Гризельды; однако сам
я не любил страдать, а первые мои желания отличались жестокостью. Защитник
бесчисленных принцесс без стеснения воображал, как порет маленькую соседку
по дому. В истории Гризельды, отнюдь не похвальной, меня привлекал садизм
пострадавшей и ее неколебимая добродетель, которая в конце концов
вынуждает палача-мужа склониться перед ней. Вот в этом-то и состояла моя
заветная мечта: поставить судей на колени, заставить воздать мне почести и
тем самым покарать их за предвзятость. Но я каждый день откладывал
вынесение оправдательного приговора. Герой завтрашней победы, я изнывал в
ожидании триумфа и неизменно от него увиливал.
Мне кажется, что в этой двойной меланхолии, неподдельной и наигранной,
выражалось мое разочарование: мои подвиги, нанизанные один на другой, были
цепью случайностей. Когда замирали последние аккорды Фантазии-экспромта, я
вновь возвращался к лишенному прошлого летосчислению сирот, которым не
хватает отцов, и странствующих рыцарей, которым не хватает сирот. Герой
или школьник, я оставался в замкнутом кругу одних и тех же подвигов, одних
и тех же диктовок, я бился о стенку своей тюрьмы - повторения. Но ведь
все-таки будущее существовало - мне это открыл кинематограф. Я мечтал
иметь свое жизненное назначение. В конце концов упрямая безответность
Гризельды мне надоела; сколько я ни откладывал на неопределенный срок
историческую минуту моего торжества, мне не удавалось превратить ее в
подлинную будущность, она оставалась отсрочкой настоящего.
Именно в это время - не то в 1912, не то в 1913 году - я прочитал
роман Жюль Верна "Мишель Строгов". Я плакал от радости - вот это судьба!
Офицеру Строгову не приходилось ждать прихоти разбойников, чтобы проявить
свою доблесть. Приказ свыше извлек его из безвестности, вся его жизнь была
повиновением этому приказу, и он умирал в минуту торжества, ибо слава была
его смертью; переворачивалась последняя страница книги, и за живым Мишелем
захлопывалась дверь маленького склепа с золотым обрезом. Ни тени сомнения
- его бытие было оправдано с первой минуты. Никаких случайностей - правда,
он непрерывно перемещался в пространстве, но соображения государственной
важности, мужество героя, бдительность врагов, природные условия данной
местности, средства сообщения, десятки других факторов - все заранее
известные - позволяли в любую минуту определить его местопребывание на
карте. Ни единого намека на повторение - все менялось. Мишелю самому
приходилось все время меняться, его предначертание указывало ему дорогу, у
него была путеводная звезда. Три месяца спустя я перечитал роман с тем же
восторгом; самого Мишеля я не любил, для меня он был слишком благонравен,
но я завидовал его судьбе. Меня восхищал христианин, скрытый в нем, - мне
им стать не дали. Самодержец всероссийский был богом-отцом.
На Мишеля, особым приказом извлеченного из небытия, как на всякую
божью тварь, была возложена ответственная и неповторимая миссия. Он прошел
по нашей юдоли скорби, отметая соблазны и преодолевая препятствия, вкусив
мученичества и удостоившись помощи свыше! Он славил своего создателя и,
доведя дело до победного конца, вступил в бессмертие. Книга эта стала для
меня отравой - выходит, на свете есть избранники? Высочайшая необходимость
