Ларусса; с трудом дотащив его до пюпитра, открывал на соответствующей
странице и, начав с красной строки, переписывал слово в слово: "Акулы
распространены в тропической Атлантике. Эти крупные морские рыбы
отличаются большой прожорливостью, достигают тринадцати метров в длину и
восьми тонн веса..." Не торопясь, я списывал статью; я чувствовал себя
пленительно скучным, пристойным, как Буссенар, и, еще не найдя средств для
спасения героев, таял от изысканного восторга.
Все шло к тому, чтоб и это мое занятие превратилось в очередную
комедию. Мать не скупилась на поощрения. Она вводила гостей в столовую,
чтоб застигнуть врасплох юного творца над школьным пюпитром; я делал вид,
что с головой ушел в работу и не замечаю восхищенных зрителей; они
выходили на цыпочках, шепча: "Ах, как мил! Ах, что за прелесть!" Дядя
Эмиль подарил мне маленькую пишущую машинку, которой я не пользовался,
госпожа Пикар купила карту полушарий, чтобы я мог безошибочно пролагать
маршруты моим кругосветным путешественникам. Анн-Мари переписала мой
второй роман "Торговец бананами" на веленевой бумаге и давала его читать
знакомым. Даже Мами поощряла меня. "Он по крайней мере хорошо себя ведет,
- говорила она, - не шумит". К счастью, посвящение в сан было отсрочено
из-за недовольства деда.
Карл никогда не одобрял моего пристрастия к тому, что он именовал
"чтивом". Когда мать сообщила ему, что я начал писать, он сперва пришел в
восторг, рассчитывая, как я полагаю, на некую хронику нашей семьи, полную
пикантных наблюдений и восхитительных наивностей. Взяв мою тетрадь, он
перелистал ее, поморщился и вышел из столовой, раздосадованный тем, что
я "несу чушь", подражая своим бульварным любимцам. После этого он утратил
интерес к моему творчеству. Мать, уязвленная, пыталась несколько раз как
бы ненароком заставить его почитать "Торговца бананами". Она выжидала
минуту, когда дед наденет шлепанцы и усядется в кресло; и вот пока он,
уставясь в одну точку жестким взглядом, сложа руки на коленях, безмолвно
предавался отдыху, она брала мою рукопись, рассеянно листала ее, потом,
как бы невольно, начинала смеяться вслух. Наконец, не в силах противиться
внезапному порыву, протягивала ее деду: "Ну, почитай, папа! Это ТАК
забавно". Он отстранял тетрадь, а если и заглядывал в нее, то лишь для
того, чтобы досадливо подчеркнуть орфографические ошибки. Кончилось тем,
что мать совсем оробела: не смея меня хвалить и боясь задеть, она
перестала читать мои произведения, чтобы вовсе не говорить о них со мной.
Моя литературная деятельность, которую замалчивали и едва терпели,
стала полулегальной; тем не менее я упорно предавался ей: в перерывах
между уроками, в четверг и воскресенье, на каникулах или в постели, если
мне, по счастью, случалось заболеть. Помню блаженные дни выздоровления,
черную тетрадь с красным обрезом, которая была у меня всегда под рукой,
точно рукоделие. Я стал реже "делать кино": романы заменили мне все.
Короче, я писал для собственного удовольствия.
Интриги моих романов усложнились, я вводил в них разнохарактерные
эпизоды, валил в этот винегрет без разбору все, что читал, дурное и
хорошее. Повествование от этого страдало, но была и польза: вынужденный
придумывать связки, я уже не мог обойтись одним плагиатом. К тому же я
стал раздваиваться. В прошлом году, "делая кино", я играл самого себя, я
бросался очертя голову в воображаемое, и мне не раз казалось, что я
полностью растворился в нем. Теперь я, писатель, был одновременно и
героем, я проецировал в героя свои эпические грезы. И все же нас было
двое: у него было другое имя, я говорил о нем в третьем лице. Вместо того
чтобы сливаться с ним в каждом движении, я словами лепил ему тело и как бы
видел его со стороны. Неожиданное "остранение" могло бы ужаснуть меня -
оно меня пленило; я наслаждался тем, что могу быть ИМ, тогда как он - не
вполне я. Он был куклой, покорной моим капризам, я мог подвергнуть его
испытаниям, пронзить ему грудь копьем, а потом ухаживать за ним, как мать
ухаживала за мной, вылечить, как мать вылечивала меня. Остатки стыдливости
удерживали моих любимых писателей на подступах к истинным высотам - даже
паладины Зевако бились не больше чем с двумя десятками супостатов
одновременно. В стремлении революционизировать приключенческий роман я
вышвыривал за борт правдоподобие, удесятерял опасности, силы противников:
спасая будущего тестя и невесту, молодой путешественник из романа "Ради
бабочки" сражался против акул три дня и три ночи; под конец море стало
красным. Тот же герой, раненный, убегал из
ранчо, осажденного апашами, и шел через пустыню, поддерживая руками
собственные кишки, - он не разрешал, чтоб ему зашили живот, прежде чем он
не поговорит с генералом. Вскоре он же, под именем Геца фон Берлихингена,
обратил в бегство целую армию. Один против всех: таков был мой девиз.
Ищите источник этих сумрачных и грандиозных фантазий в
буржуазно-пуританском индивидуализме моего окружения.
Герой - я боролся против тираний; демиург я сам сделался тираном, я
познал все искушения власти. Я был безобиден - стал жесток. Что помешает
мне выколоть глаза Дэзи? Умирая от страха, я отвечал себе: ничто. И я их
выкалывал, как оторвал бы крылышки у мухи. Мое сердце отчаянно колотилось,
я писал: "Дэзи провела рукой по глазам - она ослепла", - и застывал с
пером в руке, испытывая восхитительное чувство виновности за ничтожный
сдвиг, произведенный мной в абсолютном порядке мира. Я не был
по-настоящему садистом, моя извращенная радость тут же обращалась в
панику, я отменял все свои декреты, перечеркивал и замарывал их, чтобы
нельзя было разобрать. Молодая девушка вновь обретала зрение, точнее,
никогда его не теряла. Но меня еще долго мучили воспоминания о собственном
произволе - я внушал себе серьезную тревогу.
Мир, существовавший на бумаге, также тревожил меня. Иногда,
пресытившись невинной резней для детского возраста, я давал себе волю и в
ужасе обнаруживал страшную вселенную. Ее чудовищность была оборотной
стороной моего всемогущества. Я говорил себе: все может случиться! Это
означало: я могу вообразить все. Дрожа, готовый в любую минуту разорвать
страничку, я повествовал о сверхъестественных жестокостях. Мать, когда ей
случалось заглянуть через плечо в мою тетрадь, восклицала победно и
тревожно: "Какое воображение!" Покусывая губы, она пыталась что-то
сказать, не находила слов и внезапно убегала; тут я и вовсе терял голову
от страха. Но воображение было ни при чем, я не изобретал все эти
зверства, а черпал их, как и остальное, в своей памяти.
В ту пору Запад погибал от удушья; это именовали "сладостью жизни". За
неимением явного врага буржуазия тешилась, пугая себя собственной тенью;
она избавлялась от скуки, получая взамен искомые треволнения. Говорили о
спиритизме, о материализации духов; напротив нас, в доме 2 по улице Ле
Гофф, занимались столоверчением. Происходило это на пятом этаже. "У мага",
- говорила бабушка. Иногда она подзывала нас, мы успевали заметить руки на
круглом столике, но кто-то подходил к окну, задергивал шторы. Луиза
утверждала, что маг ежедневно принимает детей моего возраста, которых
приводят матери. "И я вижу, - сообщала она, - как он возлагает им руки на
голову". Дед пожимал плечами, но, хотя и осуждал все это, высмеивать не
смел. Мать трусила, в бабушке на сей раз любопытство перевешивало
скептицизм. Они сходились на одном: "Главное, не задумываться об этом, а
то недолго и с ума сойти". В моде были
невероятные истории; благонамеренные газеты снабжали ими два-три раза в
неделю своих читателей, утративших веру, но сожалевших об ее изысканных
прелестях. Рассказчик сообщал с бесстрастной объективностью о некоем
странном факте, он шел навстречу позитивизму: происшествие, как ни смущает
оно ум, наверняка имеет какое-то разумное объяснение. Автор его искал,
доискивался, добросовестно излагал. Но тотчас пускал в ход все свое
искусство, чтобы дать понять, сколь это объяснение легковесно и
неубедительно. Ничего больше. Рассказ обрывался на знаке вопроса. Этого
было достаточно. Потустороннее вторгалось в жизнь безымянной и тем более
страшной угрозой.
Открывая "Ле матэн", я леденел от ужаса. Одна история меня особенно
поразила. До сих пор помню ее название: "Ветер в листве". Летним вечером
на втором этаже деревенского дома мечется в постели больная; через
открытое окно в комнату протягивает ветви каштан. На первом этаже
собралось несколько человек, они болтают, глядя, как сумерки завладевают
садом. Вдруг кто-то обращает внимание на каштан: "Что это? Ветер?"
Недоумевая, все выходят на крыльцо: ни дуновения, а листья трепещут. И
вдруг - крик! Муж больной взбегает по лестнице, он видит, что юная его
супруга, вскочив на кровать, показывает пальцем на дерево и падает
мертвая; каштан недвижен, как обычно. Что она видела? Из сумасшедшего дома
сбежал больной, не он ли, спрятавшись на дереве, скорчил ей страшную рожу?
Это он, БЕЗУСЛОВНО он, поскольку нет иного разумного объяснения. И все
же... Почему никто не видел, как он туда взобрался, как спустился? Почему
не залаяли собаки? Почему через шесть часов его обнаружили в ста
километрах от поместья? Нет ответа. Рассказчик небрежно заключал с красной
строки: "Если поверить жителям деревни, ветви каштана сотрясала смерть". Я
отшвырнул газету, затопал ногами, закричал: "Нет! Нет!" Сердце выскакивало
из груди.
Однажды в лиможском поезде я чуть не потерял сознание, листая альманах
Ашетта: мне попалась гравюра, от которой волосы вставали дыбом, -
набережная в лунном свете, бугорчатая клешня лезет из воды, хватает
пьяного, затягивает его в глубь водоема. Картинка была иллюстрацией к
тексту, который я проглотил с жадностью. Кончался он следующими примерно
словами: "Галлюцинация ли это алкоголика? Или то приоткрылся ад?" Я стал
бояться воды, крабов, деревьев. В особенности же книг; я проклял палачей,
населявших свои рассказы невыносимыми ужасами. Тем не менее я им подражал.
Нужна была, разумеется, подходящая обстановка, например сумерки. Мрак
затоплял столовую, я придвигал свой столик к окну, во мне просыпался
страх. В послушании моих героев, неизменно благородных, непризнанных и
реабилитированных, я ощущал их несостоятельность. Тогда приходило ЭТО:
кровь во мне леденела от ужаса, нечто цепенящее, незримое надвигалось на
меня; я должен был описать это, чтобы увидеть. Скомкав
очередное приключение, я переносил героев за тридевять земель, обычно в
глубины океана или земли, и спешил подвергнуть их новым опасностям:
водолазы или геологи-любители, они наталкивались на следы Твари,
преследовали ее и внезапно с нею сталкивались. Существо, рождавшееся в
этот момент под моим пером, - спрут с огненными глазами, двадцатитонное
членистоногое, гигантский говорящий паук, - было мной самим, страшилищем,
жившим в душе ребенка, то была скука моей жизни, страх смерти, моя
бесцветность и испорченность. Но я себя не узнавал: едва порожденное мною,
гнусное создание кидалось на меня, на моих отважных спелеологов, я дрожал
за их жизнь, сердце мое пылало, рука двигалась сама собой, казалось, я не
пишу, а читаю. Часто на этом все и кончалось: я не выдавал людей на
съедение зверю, но и не выручал их - они столкнулись, с меня было
довольно; я вставал, шел на кухню или в кабинет. Назавтра, пропустив
одну-две странички, я подвергал своих героев новым испытаниям. Странные
"романы", начала, не имеющие конца, или, если угодно, нескончаемое
продолжение одного и того же повествования под разными заглавиями, смесь
героических былей и страшных небылиц, фантастических приключений и статей
из словаря; я не сохранил их и порой сожалею об этом: прибереги я хоть
несколько тетрадей, мое детство было бы мне выдано с головой.
Я начинал познавать себя. Я был почти ничто: самое большее -
активность без содержания, но и этого хватало. Я ускользал из комедии; я
еще не трудился, но уже не играл, врун обретал свою истину, разрабатывая
собственное вранье. Меня породили мои писания: до них была лишь игра
