вилистой речушки Черный Ташлык. Известие о смерти отца Ганна восприняла
почти спокойно: она давно уже не мечтала увидеть его в живых, зная, на
какое дело и против кого он отправился. Само собой получилось так, что я
остался у нее на зиму, а по весне, на Красную Горку, мы поженились (не
хочется употреблять это современное казенное "официально зарегистрирова-
ли брак"). Так я стал Александром Макаренко. Я женился на Ганне в твер-
дой уверенности, что проживу с ней до конца жизни и что у нас будет де-
сять детей и тридцать внуков, из которых образуется отдельное село, а
когда придет "курносая", мы умрем в один день, взявшись за руки. Навер-
ное, так бы оно и случилось, кабы мы жили где-нибудь на спокойном остро-
ве, например, в Австралии. Но Россия, а заодно и Малороссия, никогда не
бывает безучастна к судьбе своих сыновей. Эх, мать... Но не буду забе-
гать вперед.
Мирная передышка обволакивала сладкой дремой. Она представлялась веч-
ной, словно капельмейстер эпохи сменил музыкальную программу: после бе-
шеного фокстрота революции и войны, в котором дни наступали на ноги не-
делям, дымный воздух наполнился тягучими бесконечными романсами, плавно
переходившими из одного месяца в другой и третий...
Середина двадцатых годов прошла без событий. Время остановилось. Если
бы я не работал школьным учителем, то не смог бы отличить воскресенье от
остальных дней недели, как не отличали этого мои односельчане. Лишь уче-
ники точно знали, когда наступит заветный седьмой день, в который не
нужно идти на урок... Календарь - вот источник исторических пертурбаций!
Наше село долгое время существовало как бы на Марсе. Радио тогда не
было, газеты до нас не доходили. Уполномоченные по хлебозаготовкам обхо-
дили нашу благословенную землю стороной по той простой причине, что хле-
ба у нас не было. Вот ведь все как просто: кто везет, на том и едут.
Мы не везли - нам везло. Но главное, нам повезло с партийцем, которо-
го городская ячейка отправила к нам организовывать комунну. Звали его
Серафим Мокролапов. До прихода к нам он работал на криворожском (от Кри-
вого Рога, а не от "кривой рожи") механическом заводе. В земледелии он,
понятно, был не в зуб шестеренкой, и хитрые крестьяне убедили его в том,
что наиболее прогрессивная революционная культура - это конопля. Из нее,
мол, можно печь лепешки, варить щи и пускать корни на соления.
Кроме того, в сушеном виде она заменяет табак и благодаря особому
воздействию на мозги позволяет решить проблему самогоноварения.
Подозреваю, что Мокролапов купился именно на последний пункт, пос-
кольку у него было задание от партии "искоренить пьянство".
Конопля действительно оказалась панацеей от напастей советской влас-
ти:
хотя ее питательные свойства были более чем сомнительные, наше село
очень удачно выпало из плана хлебозаготовок, за невыполнение которого
могли последовать суровые репрессии, и получило в райцентре Добровелич-
ковка почетный статус образцово-безалкогольного. При этом удивительным
образом закрывались глаза на то, что вся комунна во главе с председате-
лем ходила под "вечным кайфом". Хотя, если задуматься, то ничего не-
объяснимого в этом не было, если учесть, что своим "рекордным урожаем"
мы неизменно делились с тем же начальственным райцентром.
С переходом на сеяние и сбор конопли остановившееся время и вовсе за-
мерло. Когда я пытаюсь что-то вспомнить из той поры, в ушах тихонько
постукивает маятник ходиков, а перед глазами нарисовываются белые стены
хаты. Причем маятник отбивает удары не монотонно: они то усиливаются, то
затухают, будто не отмеривают время, а очерчивают хронологические круги,
- а стены не просто беленые, они неприступно-белые, но в то же время
бестелесно-бесцветные, и их умозрительная осязаемость угадывается лишь
по слабым теням от неровностей побелки.
Именно в эти бесконечные светлые вечера, проведенные на набитом соло-
мой матрасе с Ганной, ко мне пришло название моего будущего романа -
"Сто лет одиночества". Одиночества не "среди", а "от". От маятника часов
и белых стен, от теплых бедер жены, от конопляной делянки и Мокролапова
с его "Радянщиной", от зернистого звездного неба над головой и, главное,
от самого себя. И я бы обязательно написал этот роман еще в 1925-м году,
если бы не чувствовал одинокой отстраненности от него.
А еще вспоминается сон, который снился мне каждую ночь на протяжении
нескольких лет. Ровная залитая солнцем степь с проложенными через нее
рельсами - идеальная плоскость, расчерченная надвое двумя параллельными
прямыми, сходящимися у горизонта. Полная тишина. На рельсах стоит броне-
поезд. Я лежу на крыше бронепоезда и смотрю в небесно-синюю даль над со-
бой. Небо не загнуто куполом, а распрямлено в бездонный океан, уходящий
отражением моего взгляда в сакральные космические глубины. В этих почти
запредельных глубинах, если очень пристально приглядеться, можно разли-
чить белесые небрежные мазки смутных петроглифов, в которых с волнующей
заданностью угадывается таинственный и простой, жуткий и радостный
смысл. Из ночи в ночь я читал эти надписи, такие понятные в моем сне и
теряющие смысл при пробуждении. Да, они оказывались бессмысленны в обы-
денной жизни: в них было столько же практической пользы для земного су-
ществования, как в математических таблицах - для скручивания цигарки.
Как бы бесконечно ни длилась вечность, наступает момент... Иногда
этот момент бывает роковым, иногда - историческим, но никогда от него не
приходится ждать пощады. И вот, наступил момент коллективизации. Текущий
момент, так сказать. В начале лета 1929 года на место Мокролапова был
назначен "десятитысячник" - спец по колхозам. В земледелии он был такой
же дока, как и его предшественник, но зато четко знал линию партии и
объявил коноплю "опиумом". В смысле "опиумом для народа". Мокролапов был
заклеймен кулацким пособником и сослан... в Пржевальск (если кто не по-
нял, почему я поставил многозначительное троеточие, то поясню: этот го-
род на берегу Иссык-Куля как раз славится выращиванием опиумного мака).
Про коллективизацию говорить неохота. Да и неинтересно. Скажу только,
что, будучи ее очевидцем, я не утерпел и с натуры описал все, как было,
со всеми перекосами, перегибами и головокружениями от успехов. Книга пи-
салась... нет, скорее, отливалась в опоку действительности легко и неп-
ринужденно. И название подобралось красивое и звучное: "Поднятая цели-
на". Когда я перечитал свой труд, то возомнил себя великим писателем и
во мне загорелось идиотское желание тут же показать свое творение Стали-
ну. Но, конечно, не для того, чтобы получить Сталинскую премию, а с
целью дать понять вождю, что не все идет так гладко, а по большому сче-
ту, и вовсе не идет. Наивный я тогда был, слов нет: думал, вождь проч-
тет, прослезится, тут же поймет, что совершил ошибку, даст указание вер-
нуть все на круги своя и поклянется "обычаями предков" покаяться перед
партийным съездом, а потом вдруг вспомнит, что мы с ним встречались еще
при жизни Ильича, "да-да, било дэло", и мы с ним разопьем бутылочку ду-
шистого грузинского коньяка "под сурдиночку".
В августе 1930 года, когда партия подводила итоги первого этапа кол-
лективизации, я отправился в Москву, в Кремль. И тут меня подвел старый
опыт: я, понимаете, привык, что в конце десятых годов все делалось
по-простому. Ну, я и всучил охраннику на воротах свою рукопись, мол,
"передай Иосе" - он, сволочь, мне еще подмигнул, типа сейчас передам,
погоди, браток, а сам усиленный наряд вызвал, чтобы меня повязали.
Про последующие события я в новой главе расскажу, а в конце этой до-
бавлю только, что от моей "Поднятой целины" одно название осталось. Так
что если вам попадется в руки одноименная книжка, знайте: это не я напи-
сал.
Оружейник с улицы Незабудок (глава седьмая, в которой моя судьба
выкидывает головокружительный фортель и забрасывает меня на родину
предков по материнской линии, а затем дарит встречу с Махно в Париже)
Моего следователя звали Михаил Шолохов. Теперь мало кому известно, чем
занимался этот советский писатель с середины двадцатых до начала тридца-
тых годов. Многие, вероятно, уверены в том, что он еще тогда зарабатывал
себе на жизнь писательством. Как бы не так! Сочинение романов в ту пору
было для него не более чем хобби. К тому же, Союза писателей тогда не
существовало, и литература еще не стала источником гарантированного до-
хода. Да и само писательство не рассматривалось как профессия. "Писате-
ли", то есть люди, не занимавшиеся ничем иным, кроме бумагомарания,
рассматривались властью рабочих и крестьян как "трутни" и подлежали вос-
питанию трудом где-нибудь на строительстве Днепрогэса (Колыма тогда еще
не была освоена под лагеря). Поэтому-то все выдающиеся писатели того
времени, начиная от Олеши и заканчивая Зощенко, вынуждены были работать
в каких-нибудь издательствах, типа газеты "Гудок".
Но вернемся к Михаилу... Александровичу, если мне не изменяет память
(недосуг проверять отчество по школьному учебнику литературы). Так вот,
сразу после гражданской войны он служил в "продотрядах" (то есть, говоря
современным языком - в карательных дивизионах, расправлявшихся с теми,
кто не сдавал хлеб по продразверстке), а отличившись на переферии, пе-
ребрался в столицу, на Лубянку.
Жаловаться на Шолохова как на следователя мне грех. Из всех специа-
листов в области дознания, с которыми мне довелось встречаться, он был
самым культурным и образованным. Иногда мы так забывались, что часами
беседовали о Фоме Аквинском, Руссо, Карамзине, Тютчеве и Надсене, пока
Шолохов, наконец, не спохватывался, оправлял на себе мундир, стряхивал
пепел с "ромбиков" (знаки отличия тогда такие были) и, прогнав улыбку из
усов, официозно заявлял: "Ну что ж, гражданин Макаренко, давайте побесе-
дуем теперь о Вашей "Поднятой целине".
У него было поразительное чувство юмора. Например, узнав о том, что
песчанобродский колхоз получил в наследство от комунны название "Перше
травня" ("Первое мая"), он долго смеялся, узрев некую мистическую связь
между "травнем" и "травкой", как в нашем селе называли коноплю. По его
докладной записке колхоз был переименован, но еще больше мы смеялись с
ним, когда узнали, что он стал называться "Ленинский шлях" - тут тебе и
польская "Шляхта", и русская "шлюха"!
Удивительный это был человек - Михаил Шолохов! Мы с ним крепко подру-
жились, настолько крепко, насколько это только возможно в отношениях
между следователем и подозреваемым, и он обещал принять участие в моей
судьбе, поскольку перспектива передо мной стояла нерадужная: пять лет
воспитательных (читай - каторжных) работ за "очернение колхозного
строя". Как бы то ни было, он доложил о моих лингвистических способнос-
тях начальству, и передо мной встала альтернатива "восток-запад". "Вос-
ток" означал ударный труд по строительству очередного "города-сада" в
Сибири, а "запад" - бессрочную командировку в "капиталистический ад" - в
Испанию.
Испания! Я не мог поверить своим ушам. Конечно, понятно было, что че-
кисты отправляют меня на самый запад Европы не для изучения творчества
Лопа де Веги, но все же... Espana! "Эспанья"! Испания! Сердце замирало в
моей груди, когда я слышал это волшебное слово, которое, даже будучи ис-
коверканным в устах северных варваров, пробуждало во мне сладкими псев-
до-воспоминаниями картины солнечных холмов, синего моря и шелестящих на
ветру пальм. Конечно, я согласился, даже не узнав заранее, что от меня
требуется (мне бы все равно не сказали), ведь это был шанс всей моей
жизни!
Подготовка в школе НКВД далась мне крайне легко. Главное, что мне на-
до было знать для сдачи экзамена - это испанский язык и азбуку Морзе.
Язык я всосал с молоком матери, а морзянку, как непременный флотский ат-
