Проза - Ромашкин А.В.

Мемуары

 
   Мемуары Александра Вальпургиевича Ромашкина
   Я - из Кронштадта (глава первая, в которой  рассказывается  о  полной
опасностей и приключений судьбе моего родителя, о том, как он познакоми-
лся со своей будущей супругой, и об их совместном путешествии через  всю
Европу)
 
   Батюшку моего звали Вальпургий Порфирьевич Ромашкин. Затрудняюсь ска-
зать, как было допущено, что ему дали при крещении имя, которого  нет  в
святцах, но доподлинно известна причина столь необычного наречения моего
родителя: он появился на свет аккурат в  годовщину  вальпургиевой  ночи.
Дед мой Порфирий Степанович был матросом российского императорского фло-
та в третьем поколении, и о крещении отца сохранилась следующая легенда:
дед пригласил в крестные отцы своего первенца  боцмана  Настегаева,  из-
вестного на всей Балтике балагура, картежника и матершинника.  Этот  ве-
сельчак бросил моего будущего родителя в купель со святой водой с крика-
ми: "Плыви, сученок!". Младенец забарахтался в воде
   - и впрямь поплыл, а Настегаев тут  же  получил  от  попа  серебряным
крестом по лбу за употребление непристойных выражений  в  храме  божьем.
Боцман не сдержался и оттолкнул обидчика - тот побежал за подмогой и за-
вязалась жестокая драка один против пятерых,  которая  закончилась  тем,
что Настегаева завернули в рясу, как в смирительную рубашку, и долго би-
ли канделябрами по пояснице. Затем под вопли обезумевших  от  всей  этой
шумной суеты малюток и под заунывные причитания крестных  матерей  обряд
был продолжен. Но планида моего отца была предопределена: всю  последую-
щую жизнь судьба-индейка безжалостно забрасывала его в эпицентр  всевоз-
можных потасовок, восстаний, войн и революций. Этот зловеще-игривый  рок
передался по наследству и мне.
   Мой отец с младых ногтей служил верой и правдой  Государю  Императору
Всея Руси, Малороссии и Чухонии (кажется, так звучал  официальный  титул
держателя престола). Русско-японская война застала его матросом на кано-
нерской лодке "Кореец" в дальневосточном порту Чемульпо. Ему тогда  едва
минуло восемнадцать. Команда канонерки называла его ласково "Валик". Про
"Кореец" нужно сказать особо. Благодаря популярной песне все  знают  про
крейсер "Варяг", но мало кому известно о том, что в неравном бою с япон-
цами "Варяг" был в паре с "Корейцем".
   По рассказу отца, события развивались следующим  образом:  27  января
1904 года (эту дату я назубок знаю с детства) капитан "Корейца" построил
на верхней палубе команду и зачитал  полученное  от  японского  адмирала
послание о начале военных действий. Да, мой отец был  одним  из  первых,
кто узнал о начале русско-японской  войны!  В  столице  об  этом  узнали
только через две недели: столько тогда шло сообщение от  Порт-Артура  до
Санкт-Петербурга - и этом в нашем, двадцатом веке!
   Российским кораблям был предъявлен ультиматум выйти в открытое море и
сдаться. Но русские решили иначе: они вышли за пределы рейда  и  приняли
неравный бой против шести крейсеров и восьми миноносцев  японцев.  После
ожесточенного часового боя "Варяг" лишился почти всей артиллерии,  полу-
чил пробоину ниже ватерлинии и потерял вместе с "Корейцем" двести матро-
сов. Но и врагу досталось: наши моряки потопили крейсер "Такачихо" и ми-
ноносец, а также серьезно повредили крейсер "Асама". После часового  об-
мена снарядами русские корабли вернулись на  рейд.  Командиры  отправили
раненых на французский крейсер "Паскаль" и приказали открыть кингстоны.
   Среди раненых оказался и мой отец - он был контужен в  голову.  "Пас-
каль" двинулся в Марсель с заходом в Гонконг, Бомбей, Кейптаун и Гибрал-
тар, но почти все путешествие отец пролежал  без  сознания.  Он  очнулся
лишь при подплытии к Гибралтарской скале и, приняв пролив за широкую ре-
ку, решил, что Харон уже везет его через Стикс.  В  Гибралтаре  французы
высадили русских. Отца и других раненых должен был забрать пароход  "Ма-
лайя", но он по какой-то причине запаздывал на неделю.
   Эта недельная задержка оказалась для отца роковой. Не  знаю,  откуда,
но узнал романтическую историю про сигаретчицу Кармен и солдата Хозе,  и
ему нестерпимо захотелось побывать в Севилье, где произошла эта драма, и
сходить на бой быков. Как бы то ни было, он выпросил у командира "отпуск
по ранению" и отправился на три дня на попутных бричках в Севилью.
   Как гласит старинная испанская поговорка, "Кто не видел Севилью,  тот
не видел маравилью", то бишь чудо. И это чудо произошло в сказочном  го-
роде с юным русским моряком: на набережной Гвадалквивира,  перед  входом
на арену для корриды, на том месте, где безумно влюбленный Хозе  зарезал
несчастную Кармен, папа Валик увидел  ослепительной  красоты  смуглянку,
продававшую "сигарильос" (кстати, с конца пятидесятых годов на этом мес-
те стоит бронзовый памятник Кармен в натуральную величину). Отец влюбил-
ся в мою будущую мать с первого взгляда. Он подошел к ней покачивающейся
походочкой, лихо заломил бескозырку и с уверенностью представителя вели-
кой страны, язык которой должны понимать все, спросил ее по-русски: "Те-
бя зовут Кармен?" Каким-то образом испанка поняла его вопрос и,  пересп-
росив для приличия - "Como?", - призналась, что ее зовут Карменсита.
   Опьяневший от такой волшебной встречи Валик тут же купил у Карменситы
на половину своего годового жалования весь  сигаретный  лоток,  выбросил
его в реку и пригласил девушку на корриду. Она, смеясь,  согласилась.  И
тут опять вмешался рок: на корриде папаша был сильно озадачен и никак не
мог понять, что происходит, потому как он думал, что "бой быков"  -  это
когда дерутся два быка. А тут быку втыкают в загривок  пики,  но  делают
это весьма неумело, и бык никак не может сдохнуть. И почему в  загривок?
"В глаз коли, в глаз!" - орал что есть мочи Валик, но и пикадоры, и  ма-
тадор делали вид, что не понимают "великого и могучего".  Тогда  русский
матрос бесстрашно выбежал на ринг и с криком "уйди, я сам!" изловчился и
воткнул кортик в левый глаз быку. Бык рухнул на песок и придавил ошалев-
шему матадору ногу. Публика неистовствовала от восторга! Тут же на  ринг
выбежала толпа, и русского укротителя быков три раза пронесли  на  руках
по кругу под звуки вовремя очнувшегося духового оркестра, а трибуны  за-
пестрели белыми платочками в знак высшего одобрения.
   Кончилось это, тем не менее, печально: при выходе со стадиона  Валика
арестовала полиция, и его посадили в тюрьму для выяснения  обстоятельств
происшествия. Весь комизм ситуации состоял в том, что папа был не в  зуб
ногой по-гишпански, а местные жандармы не могли найти во всем городе че-
ловека, который говорил бы по-русски. Семь дней они пытались объясняться
на пальцах, а потом испанцы опустили руки... или не захотели связываться
с великой северной империей. Как бы то ни было, папашу отпустили  с  ми-
ром.
   У выхода из кутузки его  поджидала  очаровательная  Карменсита  -  он
просто взял ее за руку и сказал "пошли!" Не знаю, появился бы я на свет,
если бы она знала, что идти придется через всю Европу в холодную Россию,
но она пошла без вопросов, а когда через три дня наконец спросила,  куда
русский матрос ее ведет, поворачивать назад было поздно: она без  памяти
влюбилась в этого рослого белокурого парня со светлой душой.
   Ровно тридцать дней они пробирались через всю Европу. Можете предста-
вить себе удивление жителей какого-будь Шварцваальда, которые никогда не
видели моря, когда на окраине их горной деревушки появлялся русский  мо-
ряк. Шествие моих родителей по Европе было поистине триумфальным:
   чтобы посмотреть на эту экзотическую  пару,  собирались  целые  толпы
крестьян. От деревни до деревни, от города до города их услужливо подво-
зили на повозках и даже собирали деньги на поезд в тех  местах,  где  он
был (карта европейских железных дорог состояла тогда из  отдельных  раз-
розненных линий). Не обошлось и без курьезов: когда жители одной протес-
тантской деревушки узнали полное имя моего папаши, они чуть было не под-
няли его на вилы. Пришлось спасаться бегством. С той поры папа  особенно
полюбил свое прозвище "Валик".
   Валик торопился, ведь в случае длительной задержки его  могли  счесть
дезертиром - тогда это слово было еще позорным. Его старание  было  воз-
награждено: он прибыл в Санкт-Петербург на день раньше остальной  коман-
ды, которая добиралась поездом от Одессы, и встречал своих боевых  това-
рищей на Николаевском вокзале. Прямо от вокзала моряки  прошли  торжест-
венным маршем по Невскому проспекту, на всем протяжении которого их при-
ветствовали бурной овацией. В тот же день в Зимнем дворце героям был дан
обед. После обеда Николай Второй обошел фронт выстроившихся команд  "Ва-
ряга" и "Корейца" и каждого лично поблагодарил за верность Отчизне. А  в
память об этой встрече морякам разрешили взять с собой серебряные прибо-
ры с царского стола.
   Из-за нехватки сведений о жизни моих родителей  я  вынужден  ускорить
повествование: в конце апреля родители обвенчались, в середине мая русс-
кая эскадра была разгромлена в Цусимском проливе, в начале сентября
   - подписан Портсмутский мирный договор, а через год  после  этого,  2
сентября 1906 года, родился я.
   Революционный экстаз (глава вторая, в которой рассказывается о
   вычеркнутом из истории капитане "Авроры", погоне за Керенским и охра-
не
   Ленина) От батюшки, Вальпургия Порфирьевича Ромашкина, я  унаследовал
славянскую внешность - прямые и мягкие русые волосы и голубые  глаза  (с
возрастом они сперва посерели, а потом позеленели), а также высокий рост
(по тем, доакселератским временам) и напевность интонаций, а от матушки,
Кармен Ана Алонсо, - южный темперамент и зажигательный иберийский харак-
тер. Что и говорить, смесь вышла гремучая.
   По потешному семейному преданию, я родился без рубашки, но с  эрекци-
ей.
   Еще не научившись ходить, я, ползая на четвереньках, приставал к  ку-
харкиной дочке, а целоваться научился раньше, чем  говорить.  К  моменту
поступления в гимназию на нашей улице не оставалось ни одной моей ровес-
ницы, которой бы я не задрал мимоходом подол. В гимназии я не  проучился
и трех лет: меня исключили за то, что я перочинным  ножиком  вырезал  на
парте обнаженную женщину с подписью "Иха де пута" ("сукина дочь") -  это
выражение я почерпнул от матушки, когда она ругалась на соседку.  Да,  в
старорежимные времена за такое исключали из школы, слава Богу, не с "бе-
лым билетом". Вернувшийся из плавания батюшка задал мне капитальную пор-
ку, а после отдал меня на флот - "набираться ума".
   Так я стал юнгой на крейсере "Аврора". В ту пору мне было десять лет,
а на дворе стоял суровый 1916 год - разгар войны с  германцем.  "Аврора"
патрулировала акваторию Финского залива.  До  активных  боевых  действий
крейсер не допускали по одной простой причине: его капитан был  обрусев-
шим немцем. Про капитана "Авроры" здесь нужно сказать особо, потому  что
ни в одном из архивов вы не найдете про  него  никаких  сведений.  Сразу
после революции наш капитан таинственно исчез, а затем на протяжении де-
сятилетий чекисты методично истребляли любую о нем информацию, начиная с
земских записей о рождении и заканчивая приказами адмиралтейства о  наг-
раждении и повышении по службе. К концу тридцатых годов была к  тому  же
расстреляна вся бывшая команда "Авроры", и легендарный  крейсер  превра-
тился по сути в корабль-призрак, "летучий голландец" революции  без  ко-
мандиров и команды. Причина была самой простой: большевиков не устраива-
ло то, что судьбоносная команда  "пли!",  положившая  начало  революции,
прозвучала из уст немца.
   Звали капитана Марк Оттович Фокке. Когда началась первая мировая вой-
на, он сменил фамилию на Фокин. С виду в капитане Фокине не было  ничего
немецкого, не говоря о том, что он говорил на чистейшем русском языке.
   Единственной чертой, выдававшей  его  истинную  национальность,  была
фантастическая педантичность. По "Авроре" можно было сверять часы,  и  я
думаю, именно поэтому большевики доверили крейсеру роковой  выстрел.  Но
не только поэтому, конечно: командир "Авроры" после февральской  револю-
ции стал открыто симпатизировать большевикам, выступавшим за прекращение
войны с его исторической родиной.
   Ко мне капитан относился как к своему родному сыну. Все свое  свобод-
ное время он посвящал моему образованию. К одиннадцати  годам  я  вполне
овладел грамотным письмом и арифметкой, а также  в  совершенстве  познал
немецкий язык: капитан в целях образования говорил со мной исключительно
по-немецки. Учил он меня и военной науке.
   Однажды поздним осенним вечером капитан приказал мне подойти к  носо-
вому орудию. После команды "заряжай" последовали распоряжения по  навод-
ке. Я отнесся к этому как к очередной учебе, но все же удивился,  когда,
выполнив команды по углам наведения, увидел в окуляре орудийного прицела
фронтон Зимнего дворца. Далее последовала команда "Огонь", которую я вы-
полнил совершенно автоматически, и лишь после этого  с  ужасом  осознал,
куда именно выстрелил. Когда у меня отложило уши,  я  услышал  радостные
вопли матросов и далекие ружейные выстрелы.
   Сразу вслед за этим поступил приказ спустить на воду шлюпку, и  отряд
матросов во главе с капитаном причалил к набережной Невы у Зимнего.
   "Гляди, гляди, чего ты, шельмец натворил!" - сказал мне  матрос  Сте-
панцов, показывая пальцем на хрустящие под ногами осколки стекол,  выби-
тых из окон Эрмитажа взрывной волной. (С легкой руки большевистских ист-
роков в анналы вошла версия о холостом залпе, но я как очевидец  утверж-
даю, что на Авроре не было учебных снарядов, да и к чему они  на  боевом
корабле?!). Я ничего не понимал. Казалось, мир сошел с  ума.  Зачем  мне
приказали стрелять по дворцу? Кто и в кого палит из ружей? Отчего  капи-
тан и матросы так возбуждены? Никто не объяснял мне значения  происходя-
щих событий - по серьезным лицам взрослых я чувствовал только, что  слу-
чилось нечто важное.
   На дворцовой площади царила  суета.  Сновали  обвязанные  пулеметными
лентами моряки и бородатые люди в кожанках. (Ниже вы можете увидеть аме-
риканскую фотографию штурма Зимнего. Как говорится, комментарии излишни.
Я уже молчу о том, что на этом фото солдаты почему-то одеты в противога-
зы - выдумка, достойная самого Мюнхаузена!). У входа во дворец толпилась
очередь: двери не могли пропустить внутрь сразу всех желающих.
   Наш капитан быстро сообразил, что к чему, и мы проникли во  дворец  с
северной стороны, выбив окно на первом этаже и приставив к  нему  подыс-
кавшуюся широкую доску. В северном крыле Зимнего, куда  мы  попали,  был
полный мрак, и нам приходилось пробираться буквально наощупь. В  добавок
ко всему, мы заплутали в многочисленных залах и добрались  до  эпицентра
событий только через час, когда все уже было кончено:  женский  охранный
батальон без боя сложил оружие, а временное правительство,  лучше  повс-
танцев ориентировавшееся во входах и  выходах  из  дворца,  благополучно
смылось.
   На лицах восставших было написано  уныние:  большинство  пребывало  в
уверенности, что переворот не удался, поскольку председателя  Временного
правительства и его главных министров арестовать не удалось. Стайки сол-
дат и матросов из пяти-десяти человек отчаянно носились по всему дворцу,
яростно хлопая тяжелыми дверьми, в поисках Керенского, но всем уже  было
ясно, что их усилия тщетны. Неожиданно пронесся  слух,  будто  Керенский
бежал из дворца в "авто", переодевшись в женское платье.
   Возбужденные красногвардейцы ломанулись на выход: перед дворцом стоял
грузовой "Паккард" Военревкома - в его открытый  кузов  набилось  стоймя
человек сорок. Под крики "Гони, пристрелю!" перепуганный водитель бешено
рванул с места - человек десять посыпалось на мостовую, как картошка.  Я
еле удержался, схватившись за винтовку кряжистого солдата.
   Когда выехали на Невский, оказалось, что никто не  знает  направления
поиска. Одни кричали, что Керенский дал деру в  Финляндию,  другие  -  в
Москву, третьи - в Псков. Стали биться об заклад. Наконец, одному росло-
му матросу эта бодяга надоела и он, засунув в нос по щепотке белого  по-
рошка, объявил, что берет командование на себя, а кто  будет  возражать,
того "порешит и баста". Это был легендарный матрос Железняк. "Слушай мой
приказ номер один! - заорал он зычным сиплым голосом. - Едем на  еродром
за еропланом и летим в Выборг". Речь накокаиненного матроса произвела на
крестьянского вида солдат благоприятное впечатление: все, как один, воз-
бужденно загудели в предвкушении воздушных приключений, а те, кто  рато-
вал за финский след, стали требовать себе в награду марафета.
   На аэродроме Железняк в два счета эксроприировал "этажерку", а солда-
ты привели под багинетами очумевшего со сна дежурного пилота. И тут нашу
команду постигло разочарование: пилот категорически  отказался  брать  с
собой больше одного человека. "В крайнем случае - полтора", -  покосился
он на меня, когда солдаты обрушили на него шквал матюков. С трудом  уго-
монив разбушевавшихся крестьян в шинелях, Железняк забросил меня на зад-
нее сидение, уселся сам, и мы воспарили. По тем временам это было  почти
то же самое, что сейчас слетать в космос. Но  не  буду  описывать  своих
ощущений от полета: в лучшем случае они вызовут лишь ироническую  улыбку
у искушенных технической революцией современников.
   Когда мы подлетели к Выборгу, оказалось, что нам некуда сесть: аэрод-
рома там, естественно, не было, а поле было слишком  неровным.  Железняк
показал пилоту на тускло отсвечивающее в первых лучах слабого рассветно-
го солнца небольшое заледенелое озерцо. Пилот  изобразил  пальцами,  что
лед, должно быть, слишком тонкий, но Железняк воткнул ему под ребро дуло
"маузера", и тот, перекрестившись,  повел  самолет  на  посадку.  Лед  и
впрямь оказался толщиной всего в несколько дюймов, и пока  аэроплан  ка-
тился по его зеркальной поверхности, он  трещал,  но  держал,  а  стоило
грузной машине остановиться у берега - со страшным хрустом просел и  об-
валился. Шасси и полфюзеляжа ушли под лед, а фанерные  крылья  легли  на
потрескавшиеся ледяные пласты. Пропеллер, вращаясь  по  инерции,  поднял
сомн мелких брызг, которые тут же расцветились маленькой радугой.
   Завороженный дивным зрелищем, Железняк нюхнул изрядную дозу порошка и
задумчиво произнес: "Революция - это экстаз". - "Все отлично! Не потонем
   - он ведь деревянный!" - облегченно  рассмеялся  пилот.  Лишь  только
много лет спустя я осознал всю метафоричность этой ситуации: революцион-
ный экстаз опьяневших от свободы масс, нахлынувший  на  деревенско-дере-
вянную непотопляемую Русь.
   Выбравшись по крыльям аэроплана на лед и прыжками добравшись до бере-
га, мы вскоре отыскали дорогу из Петрограда в Выборг и, разведя на  обо-
чине костер для обогрева промокших ног, устроили революционный пост.  Но
все было напрасно: за день через нас проехало лишь несколько  крестьянс-
ких подвод и всего один автомобиль. С автомобилем вышел  конфуз:  в  нем
вместе с мужем-инженером (инженер по тем временам был большим человеком)
ехала молоденькая дамочка, которую Железняк отказывался пропускать, пока
она перед ним не разоблачится и не докажет, что она не "мужеского полу".
Муж устроил скандал, грозясь пожаловаться "самому  Керенскому".  Вдоволь
насмеявшись над "техническим прислужником буржуазии", Железняк  объяснил
наивной парочке суть текущего момента и, дернув девушку для проверки па-
ру раз за волосы, экспроприировал автомобиль.
   На обратном пути в Петроград мы от нечего делать травили анекдоты про
царя и все трое так сдружились, что Железняк тут же зачислил меня и  пи-
лота в свой особый отряд Красной Гвардии (да-да, Красной  Армии  еще  не
было и в помине, а гвардия уже была - ее создали специально для  восста-
ния). Прибыв в штаб революции в Смольный, мы узнали,  что  Керенского  в
Зимнем не было - он находился в Гатчине, где его успешно арестовали  без
нашего участия. Через пять дней после ареста ему удалось бежать,  перео-
девшись в матроса. Он отправился в Москву, где  все  еще  сопротивлялись
засевшие в Кремле кадеты, но пока он добрался до Белокаменной, сопротив-
ление было подавлено. Керенскому ничего не оставалось делать, как бежать
на автомобиле британской военной миссии в Финляндию, а оттуда -  в  Анг-
лию. Когда он прибыл оттуда в Париж, русская эмиграция  уже  была  полна
слухами, будто он бежал в Англию в женском платье, и за глаза его  проз-
вали Александрой Федоровной. Это прозвище его преследовало и  в  Австра-
лии, куда он уехал с женой-австралийкой, и в Нью-Йорке, где  он  умер  в
возрасте 86 лет в тот год, когда "все прогрессивное человечество" празд-
новало столетний юбилей
   -Ленина.
   Но вернусь к тем памятным событиям. Меня закружил мятежный вихрь  ис-
тории: послереволюционная неделя была очень горячей. Первым декретом но-
вого правительства был не "декрет о земле", как принято считать, а  рас-
поряжение о временном, но повсеместном закрытии газет. Ленин был  истин-
ным гением революции: он прекрасно понимал, что победа может быть  беск-
ровно обеспечена, если с самого начала взять в свои руки рычаги информа-
ции. Почту, телеграф, телефон - захватить, а враждебные  газеты  -  зак-
рыть. Все гениальное - просто. Даже в столице бОльшая  часть  обывателей
узнала о революции только после нового года, что уж говорить  о  провин-
ции! Вместе с тем, сразу же были разосланы революционные депеши  за  ру-
беж, в надежде на то, что "более многочисленный и сознательный"  рабочий
класс западных стран поддержит российский пролетариат. Ни о каком массо-
вом сопротивлении восстанию в таких условиях информационной  блокады  не
могло идти и речи, этим и объясняется "триумфальное шествие революции".
   Таким образом, на следующий день после восстания мы разъезжали с  Же-
лезняком по городу, опечатывая типографии, а потом еще два дня проверяли
сохранность печатей. Работающие печатные станки тут же разбивались зара-
нее заготовленным стальным молотом. Затем, 29 октября по старому  стилю,
нас бросили на подавление кадетского восстания, а на следующий  день  мы
схлестнулись с казаками. И пошло-поехало... Спали по четыре часа в  сут-
ки, а все остальное время посвящали борьбе за светлое будущее.
   5 января 18-го года наш отряд выслали на охрану Учредительного собра-
ния.
   Большевики тогда были настроены довольно мирно: не было еще  ни  эсе-
ровского террора, ни убийства Урицкого, ни покушения на Ленина...
   Задание у нас было одно: следить за порядком и охранять депутатов Уч-
редиловки. Поначалу у нас и впрямь было благодушное настроение, но к ве-
черу оно начало портиться по той простой причине, что у нас  закончились
харчи. Собирались-то мы на несколько часов, а торчать там пришлось с ут-
ра до вечера. К тому же, у нашего командира как на грех вышел весь мара-
фет, и он был на грани ломки. Естественно, караул устал... Если бы  раз-
гон Учредительного собрания планировался заранее, его бы сразу  разогна-
ли. Но все вышло экспромтом: раздраженный бесконечной болтовней  депута-
тов Железняк в шутку обнажил гранату, а слабонервные интеллигенты с  пе-
реляку разбежались. Вот вам и вся история.
   Отдельно хочу рассказать о своей встрече с Владимиром Ильичем.  Прои-
зошло это в начале марта. Немцы  подходили  к  Питеру,  и  правительству
пришлось срочно эвакуироваться в Первопрестольную. Отряду Железняка было
поручено охранять совнаркомовский эшелон. Только мы  отъехали,  командир
послал меня отнести чай и постельное белье Ленину. Под его кабинет  было
выделено целое купе, а в соседнем, спальном купе, ехали Надежда Констан-
тиновна и Мария Ильинична.
   Когда я зашел в купе-кабинет Ленина, Владимир Ильич просматривал  те-
леграфные ленты. Он машинально поблагодарил меня, а потом поднял глаза и
несколько удивился, увидев перед собой мальца в матросской форме, с  тя-
желой гранатой за поясом.
   - А скажи, 'юбезный, сколько годков тебе будет? - спросил  он,  хитро
прищурившись.
   Я в ту пору неизменно прибавлял себе минимум три года  и,  не  поведя
бровью, нагло соврал вождю:
   - Пятнадцать!
   - Пятнадцати'етний капитан, значит, - усмехнулся он в усы. -  А  ска-
жи-ка мне, б'атец, что, по-твоему, есть 'еволюция?
   Никогда раньше я не задумывался над этим сложным вопросом,  но  ответ
не замедлил себя ждать:
   - Революция - это экстаз! - выпалил я.
   Ильич внимательно посмотрел на меня, на секунду  нахмурился,  как  бы
прислушиваясь к сокровенным внутренним мыслям, и неожиданно зашелся  ди-
ким хохотом.
   - 'еволюция - это экстаз! - хохотал он, хлопая себя  по  коленкам.  -
Надюша, Маняша, быст'ее сюда! - застучал он в стенку, в  припадке  смеха
суча ногами, как ребенок.
   Прибежали заспанные перепуганные женщины.
   - Так что такое 'еволюция, батенька? - переспросил меня  Ильич  в  их
присутствии.
   - Революция - это экстаз! - исправно доложил я.
   Теперь уже все трое безудержно хохотали вповалку. Зашел  Бонч-Бруевич
с телефонограммой - и опять Ильич задал мне тот  же  вопрос.  Но  личный
секретарь вождя был настроен серьезно.
   - Ну, 'адно, давайте, что у вас там? - вытерев  слезы,  Ленин  принял
сообщение. - Однако, - посерьезнел он. - Немцы т'ебуют за Пет'ог'ад  Ма-
ло'оссию. Мало'оссия - наши зак'ома, - стал вслух  размышлять  он,  -  а
Пет'ог'ад... Пет'ог'ад - колыбель 'еволюции. Какой же экстаз без колыбе-
ли, а? - испытующе посмотрел он на женщин.
   Женщины закивали в знак согласия.
   - Не отдадим колыбель, - решительно заявил Ильич секретарю.  -  Пусть
Т'оцкий немцам так и пе'едаст!
   Таким образом, судьба Украины была решена. Не обошлось в поезде и без
ЧП: молодой горячий кавказец Коба изнасиловал в тамбуре малолетнюю  дочь
видного партийца Аллилуева. Когда об этом узнал папаша,  дело  дошло  до
драки. Но сцепившихся товарищей по партии быстро  разняли  и  повели  на
разборку к Старику (так называли Ленина его ближайшие соратники). Ильич,
даже не выслушав до конца, махнул рукой: мол, нашли проблему.
   Пристыженный Иосиф тут же сделал официальное предложение обиженной им
девушке и сам же зарегистрировал брак своей наркомовской властью.
   Неизвестно откуда, будто из-под земли, появился грузинский коньяк,  и
остальную часть пути члены Совнаркома и ВЦИК праздновали  это  радостное
событие.
 
   Как я не стал приемным сыном Ленина (глава третья, повествующая о мо-
ей
   жизни в Кремле, о слепой дочери цадика и о пробуждении в Надежде
   Константиновне материнских  чувств)  Когда  правительственный  эшелон
прибыл из Петрограда в Москву, меня зачислили в охрану Кремля. С первого
же дня я попал под опеку Надежды Константиновны. Каждый свободный от на-
рядов вечер я проводил в ее компании за  чашкой  чая  с  брусничным  ва-
реньем. Частенько к нам присоединялась Мария Ильинична, а иногда - и сам
Ленин. С работы он обычно приходил запоздно и невероятно утомленный,  но
даже за ужином не позволял себе расслабляться  и  просматривал  немецкие
газеты, в единственном экземпляре доставлявшиеся к нему по каким-то сек-
ретным каналам. Поначалу он на меня не обращал ни малейшего внимания, но
когда случайно узнал, что я понимаю по-немецки, живо заинтересовался мо-
ей персоной, и с того самого дня общался со мной исключительно на  языке
своих предков. (Кстати, именно Ленин нарек меня  Алексромой:  он  обожал
давать друзьям и соратникам прозвища). Ильич не уставал сетовать на  то,
что молодые члены Совнаркома не знают иностранных языков,  и  на  полном
серьезе уговаривал меня организовать в Кремле курсы немецкого и  испанс-
кого языков. "Но не в'емя, не в'емя", - быстро спохватывался он.
   Весна и лето восемнадцатого года выдались поистине горячими. Вот лишь
краткое перечисление основных  событий:  в  апреле  восстали  московские
анархисты, в первой декаде мая стали требовать хлеба колпинские рабочие,
в конце того же месяца при поддержке эсеров против большевиков выступили
чехи, в июле безумный чекист Яков Блюмкин по наущению левых эсеров заст-
релил германского посла Мирбаха, примерно в то  же  время  правительство
подверглось нападкам со стороны Максима Горького (его оппозиционную "Но-
вую жизнь" пришлось закрыть), в двадцатых числах августа после зверского
убийства министра Сибирского правительства Новоселова разразился  кризис
власти за Уралом, а 30 августа на заводе Михельсона было совершено поку-
шение на Ленина.
   О последнем событии надо сказать особо. В этом деле столь много белых
пятен и несуразностей, что вряд ли оно будет когда-либо расследовано  до
конца. Начать хотя бы с того, что покушение было совершено именно в  тот
день, когда Дзержинский отбыл в Петроград расследовать убийство  предсе-
дателя тамошней ЧК Урицкого. Далее, никто не видел, кто стрелял, но нес-
колько человек успели заметить высунувшуюся из толпы женскую руку с  ре-
вольвером (по отдельным показаниям - с любимым оружием эсеров  "браунин-
гом"). В-третьих, подозреваемую в убийстве женщину схватили отнюдь не на
месте преступления, как принято считать, а на порядочном  расстоянии  от
него.
   Произошло это так: когда после митинга на заводе Михельсона  Ленин  в
десять часов вечера вышел во двор гранатного цеха и подходил к автомоби-
лю, из толпы в него три раза выстрелили. Глава правительства упал  лицом
вниз, а толпа бросилась врассыпную: большинство испугались, что их запо-
дозрят в соучастии. Однако комиссар пятой  Московской  пехотной  дивизии
Батулин не растерялся и бросился отлавливать свидетелей.  Когда  он  уже
отчаялся кого-либо догнать, то увидел на Серпуховке странную  женщину  с
зонтом и портфелем в руке, державшуюся за дерево. Батулин подбежал к ней
и спросил, что она там делает, и получил  крайне  подозрительный  ответ:
"Это сделала не я". Он тут же схватил злодейку за волосы и оттащил в во-
енкомат Замоскворецкого района, где уже через час ее допросил  председа-
тель Московского ревтрибунала Дьяконов.
   Первоначально допрашиваемая назвалась "Фейгой", что на  идише  значит
"фиалка". Потом она назвала себя Фаней Каплан, что означает  "жрец",  но
уже по-польски. Когда стали проверять ее личность,  то  выяснилось,  что
настоящее имя подозреваемой - Дора Ройдман. Она родилась в 1890-м году в
семье волынского цадика-кабаллиста Нохима Ройдмана  из  династии  Нохума
Чернобыльского. В начале века Ройдманы переехали в Киев, где Дора совсем
еще подростком вступила в террористическую организацию. В 16  лет  после
случайного взрыва бомбы на конспиративной квартире ее арестовали и  при-
говорили к смертной казни. Однако генерал-губернатор заменил "вышку"  на
вечные каторжные работы. Срок она отбывала  в  Забайкалье,  в  крохотной
Мальцевской тюрьме всего на 30 человек. Начальник тюрьмы был  по  словам
арестантов "человек не злой и стесняющийся". Весной 1917 года ее освобо-
дили по амнистии.
   На первом же допросе Дора призналась в том, что именно она застрелила
Ленина, но, я думаю, она это сделала только для того, чтобы поиздеваться
над чекистами, потому что... была совершенно слепой! Зрение  у  нее  ка-
тастрофически ухудшилось сразу после контузии от взрыва бомбы, а вынесе-
ние смертного приговора так подействовало на ее нервную систему, что она
полностью ослепла. После освобождения лечилась в Харькове и в Крыму,  но
безрезультатно. Летом 18-го года она приехала в Москву  и  поселилась  у
подруги - бывшей политкаторжанки в Замоскворечье, недалеко от того  мес-
та, где ее арестовали. Сильное нервное расстройство и слепота сделали ее
настолько беспомощной, что она редко выходила из дома без подруги. Имен-
но поэтому она и держалась за дерево в тот роковой вечер!
   Но чекистов мало волновало доказательство вины,  раз  признание  было
получено. Утром следующего дня Дору привезли в  кремлевскую  тюрьму  для
особо опасных преступников, находившуюся в Кавалерском корпусе.  К  тому
времени там уже сидели видный теоретик террора Мария  Спиридонова,  анг-
лийский шпион Локкарт и герой первой мировой войны генерал Брусилов.
   Через сутки после первого допроса, еще до возвращения Дзержинского из
Питера, Дору Ройдман расстреляли, а труп сожгли. И лишь 3 сентября,  че-
рез три дня, оформили официальное решение о ее казни. Очень темная исто-
рия.
   Как бы то ни было, после покушения Ленин сильно изменился. До той по-
ры он избегал слов с трудно произносимыми звуками, но теперь его любимой
репликой стало неповоротливое "'асст'е'ять".  Именно  тогда  официальной
политикой партии был провозглашен "красный террор". В ответ на неудавше-
еся покушение было незамедлительно расстреляно 14 тысяч (!) человек.
   Жизнь в Кремле становилась все более невыносимой. Ильич  стал  зол  и
раздражителен, а Надежда Константиновна - то  изливала  на  меня  нежные
чувства, называя "Сашенькой", отчего меня кидало в мелкую нервную дрожь,
то хмурилась и дулась без всякого повода. Я стал заподазривать неладное,
и самые худшие мои подозрения оправдались: в один из осенних  вечеров  я
случайно подслушал под дверью ленинских  апартаментов  разговор  Надежды
Константиновны с Ильичем, в котором она уговаривала его усыновить меня.
   Бедная женщина после покушения на мужа стала неизбывно мечтать о нас-
леднике. К моей радости, на все ее горячие тирады Ильич отвечал  неопре-
деленным односложным мычанием: после ранения он стал  чрезвычайно  замк-
нут, и из велеречивого трибуна, которым он оставался и в домашнем кругу,
превратился в непробиваемого молчальника. Когда я узнал о планах  Крупс-
кой, то срочно стал готовиться к побегу из Кремля.  Меня  не  устраивала
роль послушного сыночка, когда вокруг все кипело и бурлило. Я  рвался  в
бой, и честно признаюсь - мне было в сущности все равно, на чьей  сторо-
не, лишь бы скакать на горячем вороном коне впереди войска  с  шашкой  в
одной руке и с маузером в другой. Что еще нужно для  счастья  12-летнему
мальчишке!
   До побега дело не дошло: судьба помогла мне вырваться из-под сановной
опеки. Следствие по делу покушения на Ленина показало, что у него  прак-
тически не было охраны: когда в него стреляли,  рядом  с  ним  находился
только водитель Гиль. Дзержинский принялся за реорганизацию охраны  выс-
ших деятелей правительства и всего Кремля.  Оберегать  вождей  поставили
опытных чекистов, а территорию Кремля отдали под  охрану  отборной  кур-
сантской роте в подчинении самого Железного Феликса. К моему счастью,  я
не попадал ни в одну из категорий: для опытного чекиста  я  был  слишком
мал, а для курсанта - не по годам подкован. Как бы то ни было, когда я в
очередной раз зашел к Ильичу на чай с сушками и застал  там  Троцкого  в
компании жены и сестры вождя, я стал просить самого Главнокомандующего о
направлении меня в действующую  армию  комиссаром.  Надо  заметить,  что
Троцкий, будучи жестким командиром и сторонником самых радикальных мето-
дов ведения войны, в быту отличался мягкими манерами, причем он  никогда
не подстраивался под собеседника и со всеми общался  предельно  интелли-
гентно. Заметив косые взгляды Надежды Константиновны, Лев Давидович эле-
гантно протер пенсне, мило улыбнулся и спросил:
   - А в какой дивизии вы хотите комиссарить, позвольте узнать?
   Я чуть было не выпалил "в первой!", но вовремя прикусил язык,  решив,
что это будет нескромно, и сказал, не моргнув глазом:
   - Во второй.
   - Во второй Николаевской стрелковой уже есть комиссар,  -  рассмеялся
он.
   - Митя Фурман. Но если вы согласны на  должность  помощника  комисса-
ра...
   Красные университеты, восточный факультет (глава четвертая,
   повествующая о психической контратаке, об отважной девушке Зухре, о
   моем насильственном возвращении в Кремль, о выступлении Ленина перед
   ранеными бойцами и о том, как Крупская подшутила над Сталиным)  Когда
председатель Реввоенсовета предложил мне отправиться на восточный  фронт
в должности помощника комиссара дивизии, я не заставил себя долго угова-
ривать. В то время все происходило с предельной быстротой: уже на следу-
ющий день я получил огромную, не по размеру, кожанку,  хромовые  сапоги,
портупею, планшет и маузер. Это был  почти  предел  мечтаний!  Я  говорю
"почти", потому что предела моим мечтаниям не было. Мария Ильинична  на-
пекла мне на дорогу пирожков с капустой, и через неделю я уже  прибыл  в
штаб второй дивизии (в апреле 19-го она была переименована в 25-ю) в го-
род Николаевск Саратовской губернии. Командиром этой дивизии был  только
что назначен В.И. Чапаев. Уже тогда про него ходили легенды - шутка  ли:
кавалер четырех Георгиевских крестов! Летом 18-го года учился в академии
Генштаба, но сбежал на фронт. Должно быть, от этого и пошло  легендарное
выражение "мы академий не кончали", хотя правильнее бы было сказать  "не
заканчивали".
   Про Чапаева и Фурманова я говорить не рискну: боюсь  дать  повод  для
новых анекдотов. Скажу только, что  и  былинный  "Чапаев"  Фурманова,  и
пасквильный "Чапаев и Пустота" Пелевина имеют мало отношения к  действи-
тельности. И Митя, и Витя - люди склонные к мистификации.
   Интересно другое: когда Фурманов в 1923 году написал свою  книгу  про
Чапаева, она была воспринята как авангардное произведение и  ее  главный
герой был возведен в культ. Этот культ был подогрет фильмом братьев  Ва-
сильевых и поддерживался на протяжении семидесяти лет народными  анекдо-
тами. Через два поколения история повторилась: Чапаев опять стал культо-
вой фигурой, а книга о нем - авангардной. Мне кажется, дело не в писате-
лях, а в самом Василии Ивановиче: он был окружен особым астралом, и все,
кто к этому астралу так или иначе прикасаются, приобретают  особое  зна-
ние, будь то мифы, анекдоты или буддистские проповеди.
   Из боевых событий отмечу один памятный эпизод. В  середине  мая  1919
года началась Белебеевская операция против Дроздовской дивизии белых  на
подступах к Уфе. Именно тогда генерал Каппель стал применять против  ча-
паевцев так называемые "психические атаки", которые  я  бы  более  точно
назвал "психологическими". Эти с первого взгляда безумо-суицидальные ме-
тоды наступления были на самом деле результатом холодного расчета, осно-
ванного на данных белогвардейской разведки. Дело в том, что нашей  диви-
зии тогда катастрофически не хватало боеприпасов: артиллерийских  снаря-
дов практически не было, а каждый патрон был на особом счету.  Когда  об
этом узнал от своих лазутчиков Каппель, он разработал коварную  тактику,
цель которой заключалась в том, чтобы заставить красных тратить как мож-
но больше патронов на неэффективную стрельбу.
   Для выполнения своего хитроумного замысла генерал Каппель сформировал
в своем корпусе полк из отборных  кадетов.  Типичная  психическая  атака
выглядела следующим образом: расфуфыренные по полной парадной форме  ка-
деты выстраивались в редкую цепь (ни в коем случае не в  плотные  колон-
ны!) и четким строевым шагом, под барабаны, в быстром темпе  надвигались
на наши позиции. Целью такой атаки было не запугать или  морально  пода-
вить противника, как это сейчас представляют, а именно раздразнить его и
вызвать на преждевременный огонь. Красные командиры строго-настрого при-
казывали подчиненным не стрелять без команды - подпустить поближе, -  но
у солдат так и чесались руки выбить из шеренги хотя бы одного-двух, что-
бы нарушить нанавистную буржуйскую эстетику. А после того, как раздавал-
ся первый преждевременный выстрел по "психическим", не выдерживали и все
остальные - начиналась пальба по отдаленным мишеням, эффективность кото-
рой приближалась к нулю. Когда каппелевцы, наконец, подходили на рассто-
яние прицельного выстрела, у красных просто-напросто кончались  патроны,
и им больше ничего не оставалось делать, как разбегаться, а "благородные
золотопогонники" хладнокровно расстреливали их в спину.
   Командир с комиссаром были просто в бешенстве. Два дня шло  заседание
штаба, на котором решалось, как бороться с гнусными "психами".  Наконец,
вашего покорного слугу осенило: я предложил провести психическую контра-
таку. Василий Иванович сразу почуял, что это стоящая идея -  интуиция  у
него была отменной.
   И вот настал решающий день. На рассвете 9 июня белые начали психичес-
кую атаку у деревни Новые Турбаслы. Все как положено: надраенные  какар-
ды, аксельбанты, барабаны и прочие причиндалы.  Но  каково  же  было  их
удивление, когда со стороны позиций  противника  навстречу  им  печатным
строевым шагом вышли с баяном не менее "психические" красноармейцы!  Тут
уже было не до эстетики: как в деревенском кулачном бою, стенка  шла  на
стенку. Передняя шеренга беляков дрогнула - видать, ноги  у  них  слегка
подкосились при виде коренастых крестьян с тяжелыми  кулаками.  Началась
настоящая психическая дуэль - у кого первого не выдержат нервы. Но  надо
отдать должное и белым, и красным: никто не повернул обратно - и то ска-
зать, все мы там были русские люди, а упрямство у нашей нации  в  крови,
как известно.
   Строевой шаг, правда, до конца выдержать не удалось: метров за  двад-
цать нервы все-таки с обеих сторон сдали - и понеслись друг  на  дружку,
как настоящие психи. Такая каша  заварилась,  почище  ледового  побоища.
Сперва кулаками махали, типа до первой крови, но после первой  крови  не
остановились, а только распалились и схватились за штыки и кортики.
   Командиры, те, что при шашках были, и вовсе озверели - махали по кру-
гу без разбору, только свист стоял в воздухе. Вот это и был момент исти-
ны, суть бытия в голом виде, без всяких философских прикрас и  мистичес-
кого тумана. Горящие глаза и запах крови. А остальное как бы в тебе  са-
мом, но где-то далеко, то ли в прошлом, то ли  в  будущем,  а  сейчас  и
здесь - только кровь и блеск глаз. Смерти нет - смерть  будет  потом.  И
все равно, своя или чужая. Это все равно, главное - потом...
   Внезапно во мне что-то хрустнуло, и я повалился. В нос ударила горечь
полыни, а перед глазами разошлись красные круги... Когда я очнулся в ты-
ловом лазарете, то мне сказали, что у меня перебита  клинком  ключица  и
перерезано шейное сухожилье. Голова и плечи были в гипсе. Но мы  победи-
ли... Хотя, это было уже не так важно - главное, я остался жив!
   Это было поистине чудо - чувствовать себя живым после такой  рубилов-
ки. И все же мы победили... Вечером 9 июня Уфа была окончательно  занята
нашими войсками. За это сражение все девять полков дивизии были  награж-
дены Почетными Красными Знаменами ВЦИК, а сама дивизия вошла в легенду.
   С уфимским лазаретом связано одно приятное воспоминание моей жизни: я
стал там мужчиной. Мою первую женщину звали Зухра Хасанова. У  нее  была
тяжелая судьба: в одиннадцать лет ее продали за калым в  байский  гарем,
где она, ожидая своей очереди, встречалась с мужем всего раз в месяц,  и
только революция дала ей возможность сбросить паранжу и полностью  раск-
рыться. В красном лазарете ее жизнь повернулась на 180 градусов:
   теперь она сама была окружена мужчинами,  как  когда-то  ее  несозна-
тельный феодальный муж - наложницами. Бросив  вызов  буржуазной  морали,
одна из первых комсомолок Башкортостана открыто удовлетворяла потребнос-
ти раненых красноармейцев в любви. В нашей палате  на  двадцать  человек
это называлось "вечерний обход": Зухра по очереди ложилась в койки  бой-
цов, стараясь не обделить вниманием даже тяжелораненых. Начальник  лаза-
рета был в курсе таких "процедур", но мудро считал, что солдаты от этого
только быстрее идут на поправку. Эта хрупкая, но чрезвычайно  горячая  и
выносливая девушка научила меня многим секретам любви, чему я ей до  сих
пор благодарен. Хотел было сказать: "Зухра, если прочтешь эти строки, то
отзовись", - но вспомнил, что даже если она и жива, ей под сто лет.
   Через две недели благодаря заботе Зухры я уже вставал с койки и с не-
терпением ждал, когда с меня снимут гипс, чтобы вернуться в  свою  диви-
зию, но моим планам не суждено было сбыться. Пока я  проливал  кровь  за
революцию, Надежда Константиновна со скуки навела обо мне  справки  и  к
своему ужасу узнала, что мне нет и тринадцати лет. Она тут же  отстучала
с правительственного аппарата телеграмму в  штаб  чапаевской  дивизии  с
требованием вернуть меня под ее крылышко. А когда выяснилось, что я лежу
в гипсе в лазарете, она распорядилась о моей перевозке в Москву, настаи-
вая на том, чтобы с меня не снимали до прибытия в столицу гипса.
   Меня это, разумеется, не остановило, и я сбежал из санитарного поезда
на глухом полустанке где-то под Самарой (точно не помню), но из-за гипса
было непривычно держать равновесие, и ноги то и дело заплетались.  Через
пять минут меня поймали, оттащили за руки и за ноги обратно  в  вагон  и
привязали ремнями к полке.
   В Москве меня с вокзала отвезли в Первую градскую больницу, и уже  на
следующий день я удостоился визита своих опекунов. Надежда Константинов-
на была весела и непрерывно шутила, пытаясь подбодрить меня, а  Ильич  с
трудом скрывал горечь поражений советской власти: белые теснили  Красную
армию по всем фронтам, а  крестьяне  целыми  селами  вступали  в  Добро-
вольческую армию и в многочисленные банды. Вождь пролетариата сидел  как
на иголках: ему не терпелось вернуться к своим неотложным  делам.  Нако-
нец, он не выдержал бездействия и, взобравшись на прикроватную тумбочку,
к ужасу врачей произнес перед собравшейся в коридоре аудиторией - собра-
лись буквально все, кто был в больнице, даже неходячие прибыли на закор-
ках товарищей - речь "Все на борьбу с Петлюрой!". Оставив мне на  проща-
ние апельсин (неслыханная редкость по тем временам!)  Ленин  с  Крупской
отбыли, а больница еще долго гудела, возбужденная речью вождя,  и,  нес-
мотря на все принятые персоналом меры, в ту ночь из больницы сбежало  на
южный фронт около половины всех больных.
   Вскоре с меня сняли гипс и отвезли в Кремль. За год там сменилась вся
охрана, и я остался практически без друзей.  Кроме  того,  часовым  было
приказано не выпускать меня за ворота, и я фактически попал под домашний
арест. С утра до вечера я был под неусыпным надзором не в меру  заботли-
вой Надежды Константиновны, учившей меня  арифметике,  которую  я  успел
подзабыть за время боев. Из этого короткого периода моей жизни вспомина-
ется одна история, с которой началась вражда между Крупской и  Сталиным.
У Сталина постоянно мерзли ноги, и даже летом он иногда ходил  в  вален-
ках. Надежда Константиновна за  глаза  потешалась  над  этим  сталинским
курьезом, а однажды не выдержала и, встретив Иосифа в коридоре, сказала:
   - Товарищ Коба, а что это вы в жару по Кремлю в валенках  разгуливае-
те?
   - От вашэй масковскай жары яйцы мерзнут, - нарочито-грубо ответил  ей
Сталин.
   Надежда Константиновна покраснела до корней волос и молча удалилась.
   Вскоре она не сдержалась и пожаловалась  на  грубость  Сталина  Марии
Ильиничне. "Маняша" еще в детстве слыла большой шалуньей, вот  и  теперь
она подбила Крупскую скатать из войлока небольшой чехол в форме  презер-
ватива и послать его в подарок заносчивому Кобе (никому тогда и в голову
не приходило, что этот угрюмый грузин, недалекий, но  крайне  работоспо-
собный, может стать вождем российского пролетариата). Когда Сталин  при-
шел к власти, он не простил бедным женщинам их проделок и несколько  лет
продержал их под домашним арестом.
   Красные университеты, юго-западный факультет (глава пятая, в которой
   рассказывается о том, как я официально стал Гайдаром, о побеге из
   Кремля, о дружбе с Голиковым, о моем аресте и о Леве Задове) Я  снова
стал готовиться к побегу из Кремля. Сколько не вспоминаю  свое  детство,
мне всегда приходилось от кого-то  убегать...  Я  решил  отправиться  на
Юго-Западный фронт - бить пресловутого Петлюру. На сей  раз  я  серьезно
подготовился к операции по собственному освобождению: из кабинета управ-
делами Бонч-Бруевича я украл бланк Реввоенсовета, перерисовал на него  с
другого документа подпись Зиновьева (она мне показалась  наиболее  прос-
той) и сочинил документ на имя командующего Украинской армией Дыбенко, в
котором перечислил свои боевые заслуги и рекомендовал себя на  пост  ко-
миссара в любое подразделение, где я смогу потребоваться. В документе  я
назвался прозвищем, которое мне дали у Чапаева, и стал "Александром Гай-
даром". Не забыл я и прибавить себе по обыкновению три года, указав, что
родился в 1903 году (в войска тогда брали с 16-ти). По  сути  дела,  эта
пространная бумага, в которой я художественно расписывал  свои  подвиги,
стала моим первым литературным произведением.
   Через три недели мне удалось бежать довольно примитивным  образом:  я
накинул поверх кожанки украденный у дворника халат и, по-свойски  кивнув
лопуху-часовому, вышел с метлой через плечо через Боровицкие ворота.
   Дальше оставалось только попасть на поезд Москва-Киев. Это  оказалось
проще простого: в Киев из Москвы отбывали только революционные энтузиас-
ты-самоубийцы, а вместо билета достаточно было предъявить маузер или  на
худой конец - револьвер. Деньги в пору военного  коммунизма  имели  цен-
ность только тогда, когда их было не меньше мешка - ими можно было  рас-
топить печку. Функцию средства обращения  выполняло  оружие,  а  наибоее
ценной валютой можно было считать мандат властей на особые полномочия.
   Про путешествие на юго-западный фронт можно написать отдельную книгу,
столько там было всевозможных приключений. Скажу только, что еще в Зоси-
мовой ПУстыне пришлось пересесть на бронепоезд, а дальше  -  прорываться
сквозь подступающие к Москве деникинские части ("Все на борьбу с Деники-
ным!"). Два раза на нас нападали банды и уж не помню, сколько раз прихо-
дилось восстанавливать взорванные рельсы.
   Как бы то ни было, к началу августа я добрался до окрестностей Киева.
   Когда я разыскал штаб, на меня там лишь мельком взглянули, я даже  не
понял, кто - такая царила суматоха - и тут же,  забрав  рекомендательную
бумагу, определили в полк новоиспеченного  командира  Голикова,  который
только что закончил Киевские командные курсы. Его полк стоял на  станции
Боярки. Примечательно, что через два года на этой самой станции на заго-
товке дров для Киева положил свое здоровье на алтарь  революции  Николай
Островский. В штабе полка меня к моей радости встретил такой  же  пацан,
как и я, только немного покрупнее: он был на три года старше
 
   - Аркадий, - с открытой улыбкой представился он,  протягивая  широкую
ладонь. - Голиков.
   - Р... Гайдар! - чуть было не проговорился я. - Александр.
   - Это как? - рассмеялся он. - Фамилия или кличка? Впервые слышу такое
странное слово.
   - Скорее, кличка, - признался я (Аркадий располагал к откровенности).
- Это такой всадник, который скачет впереди войска.
   - Так ты что, кавалерист?
   - Да нет, так... Был отдельный эпизод, - покраснел я.
   Делать было нечего - пришлось рассказать историю о том,  как  я  стал
"Гайдаром". Василий Иванович был прекрасным наездником и, глядя на него,
мне тоже захотелось овладеть верховой ездой. Учить меня ни у кого не бы-
ло времени, а когда я сам в первый раз влез на лошадь и  стал  пробовать
уздечки и шпоры, ошалевшее животное встало на дыбы и понеслось куда гла-
за глядят. По какой-то причине глаза у несознательной кобылы  глядели  в
сторону белых, и я доскакал до их переднего края. Меня спасло только то,
что беляки, не ожидая такой наглости, приняли меня за своего и не откры-
ли сразу огонь, а пока до них доходило, что к чему, я сумел справиться с
браздами правления и повернул лошадь обратно. Так я и  стал  "Гайдаром".
Аркадий смеялся до слез, а в конце сказал: "Мне кажется, мы с тобой под-
ружимся!" Мы с  ним  действительно  подружились.  Командовал  Аркадий  с
мальчишеским задором и с недетской смекалкой. Наш  полк  одерживал  одну
победу за другой. Мой командир был моим и другом, и кумиром. В  передыш-
ках между боями я просил его рассказывать о себе, а когда набралось  до-
вольно много историй, я стал писать в тайне от Аркадия книгу про него.
   Поздней осенью, когда  из-за  непролазной  грязи  на  дорогах  боевые
действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства,
и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее  "Командир  полка"  и
собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:
   какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том,  что  я  подделал
подпись на рекомендательной бумаге о назначении  комиссаром.  В  ночь  с
30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно,  имеется
в виду "во время сна" - прим. ред.). Меня арестовали и привели к  коман-
диру. Он встретил меня с перевязанной головой и на  костылях  (в  начале
декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в  кровопролитном  бою
на реке Улла).
   - Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар,  -  сказал  мне
Аркадий со слезами на глазах. - Мной получен приказ из штаба отконвоиро-
вать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая  самозванства  и
подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуж-
дений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться  -
лучше возвращайся!
   - У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний  пода-
рок тебе.
   Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.
   Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора
выводить. Так мы и расстались.
   Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный  сырой
подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого  невозможно  было
дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако  присутство-
вал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это
оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у како-
го-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".
   Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки,  подписанные  несу-
разным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.
   На первом же допросе следователь уведомил меня о  том,  что  за  одну
только подделку документов мне светит "вышка".  Но  он  обещал  смягчить
приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неок-
репшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и  от-
казался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого  меня  пару
раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоб-
лей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего  я  боялся,  что
если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю  про  мое  зна-
комство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось,  чтобы  в  таком
месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что  сы-
ном.
   Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня  за-
пятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец  вы-
несли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.
   Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и
все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое
существование может неожиданно оборваться. Да,  смерть  всегда  приходит
неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно  загодя
смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком
устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные  бои  и
бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром  ту-
пая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими  эска-
падами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав  созна-
тельную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что  сна-
чала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В  итоге  мне
хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем  нес-
колько лет в полном покое, без всяких событий  и  перепетий,  предаваясь
самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной  тюрьмы,
если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом,
только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне
просветленным и умиротворенным.
   Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете то-
го дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали  доно-
ситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.
   Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и  меня,  воз-
можно, освободят. В моем мозгу стали происходить  странные  метаморфозы:
сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантирован-
ный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в го-
лову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо  обрадовался
продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и
меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освобо-
дят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою  жизнь
всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине  двери,  наконец,
заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте.  Для  себя  я
решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпи-
он Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные
   - вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную  артерию,  отберу  винтовку,
приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следо-
вателю, выбегу во двор, вскочу на коня - и ищи ветра в поле!
   Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил - это бы-
ли не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с кар-
тины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным  ку-
шаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и  длинная  вязаная
фуфайка.
   - Ты хто? - спросил он, с удивлением меня рассматривая.
   Удивился он, очевидно, от того, что я был одет  в  холщовый  мешок  с
дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я
тут же сообразил, что передо мной бандит.
   - Я Лева Задов, - с достоинством ответил я и на всякий случай  приба-
вил,
   - со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.
   - Пишлы, - сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лиш-
ний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).
   Я ожидал, что меня приведут  к  мелкому  самостийному  разбойнику,  и
очень удивился, когда оказался перед самим  Нестором  Ивановичем  Махно.
Удивился я оттого, что Махно был  союзником  красных,  о  чем  и  свиде-
тельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил  за
бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина - Таганрогу. Но, си-
дя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых  событий
он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии  о  выдвижении
против польских воск, потому что не хотел уходить из своей  Махновии  на
чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание  красные  объявили
Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с  ним  Буденого,  чья
Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска.  Махнов-
цы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаян-
ный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.
   Нестор Иванович произвел на меня странное  впечатление:  он  выглядел
физически немощным человеком. Небольшой  рост,  землисто-желтое  лицо  с
впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная  пиджачная
пара, барашковая шапка и высокие  сапоги.  Таким  был  командир  "черной
гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие,  колкие  и
чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь.  Про
батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще
при жизни слагались легенды. По одной из них, он был  "характерником"  -
казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог  улизнуть  от  любого
противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотня-
ми: для неожиданного нападения на врага они могли запросто переодеться в
красных или белых, а однажды с песнями въехали на тачанках в занятое бу-
деновцами село, изображая пьяную  деревенскую  свадьбу.  Причем  невесту
изображал сам батько, а жениха - его подручный, отчаянный рубака Щусь.
   Итак, меня привели в опрятную и чистую деревенскую  избу.  За  столом
поедали борщ с жареными сальными шкурками Махно и еще человека три, бли-
жайшие соратники. Батько без удивления и без улыбки осмотрел мой  холщо-
вый наряд и серьезно спросил:
   - Ты что, мешочник?
   Все, кто был, грохнулись от смеха. Ободренный их благодушным  настро-
ем, я нагло заявил:
   - Я анархистский агитатор Лева Задов. Был арестован красными и приго-
ворен к расстрелу.
   - Пытали? - участливо спросил Махно (он сам просидел в тюрьме  десять
лет).
   - Проверяли на прочность "фанеру", - пожаловался я.
   - По грудянке били? - спросил Батько, ощупывая меня пытливыми  глаза-
ми. - Раздевайся.
   Я сбросил мешок и предъявил присутствующим  широкие  кровоподтеки  на
ребрах. Батька, которому в свое время жандармы  напрочь  отбили  легкое,
так, что его пришлось ампутировать, сразу проникся  ко  мне  и  назначил
своим комиссаром на место расстрелянного красного назначенца.
   Зиму, весну и лето 20-го года мы гуляли по тылам Красной Армии. Банда
в это время была совсем небольшой: меньше сотни человек. Свою  многочис-
ленную армию - 28 тысяч бойцов - Махно распустил по домам с крепким  на-
казом приберечь оружие и всегда быть наготове. Это был очень мудрый ход.
Приведу типичную историю: красные без боя входили в  какое-нибудь  "мир-
ное" украинское село. Никто им не оказывал сопротивления... до той поры,
пока на околице не появлялся Батько. Его появление было сигналом, по ко-
торому до той поры безобидные крестьяне хватались за  обрезы  и  в  упор
расстреливали квартировавшихся у них "москалей". Кроме того, охотившаяся
за Махно Первая конная армия,  воспетая  "речистыми  былинниками",  была
слишком громоздка и неповоротлива, и мы просачивались через нее, как во-
да сквозь пальцы. С лета, правда, стало сложнее:  после  перегруппировки
белых войск во главе их стал Врангель, который по каким-то причинам осо-
бо ненавидел Махно, и пришлось воевать на два фронта. "Бей  белых,  пока
не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!" - махновский  лозунг  тех
времен.
   К осени батько устал от суетливой партизанской жизни, ему  захотелось
остепениться, и 2 октября он заключил с Советской властью  соглашение  о
совместных военных действиях. По этому соглашению  Нестор  Махно  должен
был стать командиром красной дивизии, но Мойша Фрунзе обманул его и сде-
лал командиром бригады, что было рангом ниже. Здесь надо  отметить,  что
силы Фрунзе и Врангеля были примерно равны, и Махно оказался именно  той
ключевой фигурой, которая была призвана склонить чашу  весов  в  ту  или
иную сторону. Присоединись Нестор Иваныч к белым - и  "Остров  Крым"  не
был бы фантазией советского писателя, да и самих "советских  писателей",
может быть, и не стало бы. Но, как я уже говорил, Врангель питал к Махно
самые негативные чувства, считая его низким разбойником, и брезговал со-
юзом с ним.
   Как бы то ни было, случилось то, что случилось: Махно меньше  чем  за
месяц собрал многотысячную армию, осуществил молниеносный бросок  в  тыл
Врангеля, форсировал Сиваш и с тыла взял крепость Перекоп, которую крас-
ные командиры считали неприступной. Кстати сказать, то же самое  он  мог
бы сделать и без союза с красными, и союз ему понадобился только для то-
го, чтобы они ему не мешали осуществить свой план. Таким образом, путь к
наступлению на Крым, последний оплот Белой гвардии, был открыт, и судьба
гражданской войны решена.
   Фрунзе был в бешенстве от удач союзников-махновцев. Его  не  радовала
перспектива того, что лавры победы в войне достанутся не ему,  "прослав-
ленному красному командиру", а "гуляй-польскому атаману".
   Понятно, что и председатель РВС Троцкий был не в восторге  от  такого
поворота дел. Поэтому когда Фрунзе уже через десять дней  после  полного
разгрома Белой гвардии телеграфировал в Москву о необходимости  "превен-
тивного уничтожения махновских банд", его предложение тут же было  одоб-
рено. Тем более, все условия для этого были налицо: запереть выход с по-
луострова, окружить "банды" и перебить, как кроликов в мешке.
   До той поры проницательный, батько теперь сам себя загнал в ловушку.
   Впрочем, он предвидел такой исход и  постоянно  говорил  про  союз  с
красными как про временный, но не ожидал, что все произойдет так  быстро
и неожиданно. Внезапно напав на махновские части, недавние союзники уст-
роили настоящую резню почище варфоломеевской ночи.  В  лучших  традициях
Фрунзе, пленных не брали, а если брали, то сразу расстреливали.
   Одновременно в Харькове были арестованы идеологи Махновии -  анархис-
ты-набатовцы.
   Отступление махновцев морем осложнялось еще и тем, что после  бегства
армии Врангеля в крымских портах практически не  осталось  пароходов.  С
большим трудом мне удалось разыскать рыбацкий баркас для Нестора  Ивано-
вича, его боевой подруги Галины Кузменко и штаба. Когда  мы  отчалили  в
Румынию, Махно приказал мне поднять на  мачте  черный  флаг  и  поклялся
отомстить кровавому предателю Фрунзе.
   Зиму мы провели в горной румынской деревушке, где нас  приютила  одна
добрая вдова. Отсыпались, отъедались, залечивали раны. У батько  к  тому
времени было тринадцать сабельных и огнестрельных ранений. Галина угова-
ривала Нестора Иваныча остаться в тихой Румынии, но он и слышать об этом
не хотел: спал и видел, как отомстит ненавистному Фрунзе.
   Только сошел снег и немного подсохло, в апреле 21 года  мы  совершили
тачаночный рейд на Украину. Подлинным триумфом стало появление  Махно  в
его родном Гуляй-Поле. Большевики уверяли  земляков  Махно,  что  батько
давно нет в живых, поэтому его появление на родной земле можно  сравнить
по эффекту разве что только со вторым пришествием. Нестор Иваныч  произ-
нес речь, в которой объявил о восстановлении Южноукраинской трудовой фе-
дерации - Махновии. Крестьяне тут же отрыли на огородах промасленные об-
резы, и наше войско за несколько дней выросло до нескольких тысяч  чело-
век.
   Все лето мы охотились за Фрунзе, но к тому времени, как  нам  удалось
выследить его мобильный штаб, он поставил на свою охрану целый  отборный
полк. Кроме того, ему удалось запугать  местное  население  карательными
операциями: те деревни, которые нас явно поддерживали, подвергались вар-
варским артиллерийским обстрелам. В довершение ко всему, красным уже  не
приходилось воевать на два фронта и когда Фрунзе запросил у Москвы подк-
репление, его армия выросла до миллиона человек. Миллион против неполных
десяти тысяч!
   Силы были явно неравными - красные буквально давили нас массой  своей
кавалерии. Нам приходилось сражаться один против ста. И мы побеждали!
   Был случай,  когда  трое  махновцев  во  главе  с  легендарным  Щусем
расстреляли из пулеметов целую роту красноармейцев. Но и наши потери бы-
ли ощутимы. К тому же, советская власть пошла на хитрость:  она  обещала
крестьянам землю, и наивные хлеборобы стали  сотнями  покидать  батькино
войско. Впервые за все время войны на батько напала депрессия: он  осоз-
нал бессмысленность борьбы. Заныли старые раны, и Нестор  Иваныч  совсем
захворал, стал нервным и злым, чего с ним раньше не случалось.
   Три года войско держалось исключительно на энтузиазме батько,  и  вот
теперь, когда он больше не зажигал соратников своей энергией, оно  стало
потихоньку разваливаться.
   В августе, когда батько был уже фактически невменяем - с  трудом  пе-
редвигался, но бредил при этом идеями всемирной анархии - боевые  друзья
уговорили вернуться его в Румынию, чтобы залечить там раны.
   Дорога была непростой: красные шли по пятам, а нам предстояло  переп-
равиться через Днепр и Днестр, не считая мелких  рек.  Каждую  переправу
Нестора Иваныча прикрывала группа пулеметчиков-смертников, которые ценой
своей жизни давали ему возможность уйти от погони. 16 августа  в  районе
Кременчуга мы с боем форсировали Днепр. Наш жалкий плот красные  обстре-
ливали из пушек - вода вокруг бурлила от раскаленной шрапнели. Махно ед-
ва не постигла участь Чапаева: на Днепре он был ранен  шесть  раз!  Лишь
только благодаря своим товарищам, буквально закрывавшим его своими тела-
ми, батько остался жив.
   Десять дней спустя мы подошли к Днестру.  К  тому  времени  от  всего
войска остался лишь сам батько и горстка его верных боевых друзей:  жена
Галина, старый друг и соратник анархист Волин, личный  охранник-пулемет-
чик, да и "черный комиссар" Лева Задов, то есть я. Пулеметчик был ранен,
и было ясно, что одному ему не справиться с прикрытием. Тогда я вызвался
ему в помощь. Мы залегли на высотке с двумя пулеметами,  и  пока  батько
переправлялся на тот берег, кинжальным огнем прижимали  роту  красных  к
земле. Патронов у нас было с лихвой, но воду в пулеметы заливать был не-
кому, и скоро мой "Максим" заклинило от перегрева. Я сбегал с  флягой  к
реке за водой, а когда вернулся и залил ее в пулемет  своего  напарника,
тот махнул мне рукой, чтобы я "давал деру". Эх, и то правда, не  умирать
же накануне своего пятнадцатилетия - я сиганул в Днестр.
   Сельский учитель (глава шестая, действие которой разворачивается на
   фоне украинской пасторали в духе Куинджи. Внезапный арест героя
   нарушает идиллию) В "Большом Энциклопедическом словаре" 1997 года из-
дания статья про Махно заканчивается лаконичными словами  "В  1921  году
эмигрировал за границу".
   Неискушенный читатель может представить  себе,  как  Нестор  Иванович
стоял в очереди за визой в румынское посольство, получал  разрешение  на
выезд в ОВИРЕ, заполнял анкету на выписку загранпаспорта (с графой  "су-
димости" были бы проблемы),  проходил  таможенный  досмотр,  пограничный
контроль и т.д. и т.п.
   Все это разумеется, чушь: никакой "эмиграции" не было  -  как  я  уже
сказал, был бой за переход границы. Но пограничники все же были: когда я
доплыл до середины Днестра, то смог разглядеть, что батько и его подруч-
ные арестованы на румынском берегу  целым  отрядом  конной  жандармерии.
Очевидно, внимание румын было привлечено пальбой  со  стороны  соседнего
государства. Мне пришлось повернуть обратно на "родной берег".
 
   Когда я выбрался из воды подальше от злополучного места, передо  мной
встал вопрос, куда податься. И тут я вспомнил о старом пулеметчике,  по-
дарившем мне жизнь и погибшем за батько, его жену и  комиссара.  В  том,
что он погиб, я не сомневался: красные махновцев в плен не брали -  зна-
ли, что все равно сбегут. Звали этого пулеметчика  Василь  Макаренко,  а
родом он был из села Песчаный Брод. Я об этом знал потому, что он прихо-
дился односельчанином жене Махно Галине, и мы часто  заглядывали  в  эту
уютную деревушку, чтобы проведать ее "батькiв". В один из таких  визитов
я подружился там с дочерью Василя чернобровой красавицой Ганной и теперь
дал себе слово во что бы то ни стало увидеться с ней и рассказать о  ге-
роической смерти ее отца.
   В ближайшем бессарабском городке (в Дубоссарах?) я выменял комиссарс-
кую кожанку на буханку хлеба, лохмотья, нищенскую суму и посох и,  заде-
лавшись попрошайкой-беспризорником, отправился на родину Макаренко.
   Впервые за последние годы я почувствовал себя не грозным и всесильным
подручным командира или атамана, а бесправным подростком. Все кто ни по-
падя могли дать мне пинка под зад, не говоря  уже  о  словесных  издева-
тельствах, типа "бог подаст", и оскорблениях. В драной холщовой  суме  у
меня был припрятан верный маузер с ручкой, до блеска  отполированной  не
по-детски твердой ладонью, но ведь не "пускать в расход" каждого обидчи-
ка! Вот так я и вкусил сполна все прелести мирной жизни.
   Как бы то ни было, еще до первого снега я притопал в Песчаный Брод  -
живописное село, раскинувшееся белыми мазанками по холмистым берегам из-
вилистой речушки Черный Ташлык. Известие о смерти отца Ганна  восприняла
почти спокойно: она давно уже не мечтала увидеть его в живых,  зная,  на
какое дело и против кого он отправился. Само собой получилось так, что я
остался у нее на зиму, а по весне, на Красную Горку, мы  поженились  (не
хочется употреблять это современное казенное "официально зарегистрирова-
ли брак"). Так я стал Александром Макаренко. Я женился на Ганне в  твер-
дой уверенности, что проживу с ней до конца жизни и что у нас будет  де-
сять детей и тридцать внуков, из которых образуется  отдельное  село,  а
когда придет "курносая", мы умрем в один день, взявшись за руки.  Навер-
ное, так бы оно и случилось, кабы мы жили где-нибудь на спокойном остро-
ве, например, в Австралии. Но Россия, а заодно и Малороссия, никогда  не
бывает безучастна к судьбе своих сыновей. Эх, мать... Но не  буду  забе-
гать вперед.
   Мирная передышка обволакивала сладкой дремой. Она представлялась веч-
ной, словно капельмейстер эпохи сменил музыкальную программу: после  бе-
шеного фокстрота революции и войны, в котором дни наступали на ноги  не-
делям, дымный воздух наполнился тягучими бесконечными романсами,  плавно
переходившими из одного месяца в другой и третий...
   Середина двадцатых годов прошла без событий. Время остановилось. Если
бы я не работал школьным учителем, то не смог бы отличить воскресенье от
остальных дней недели, как не отличали этого мои односельчане. Лишь уче-
ники точно знали, когда наступит заветный седьмой  день,  в  который  не
нужно идти на урок... Календарь - вот источник исторических пертурбаций!

   Наше село долгое время существовало как бы на Марсе. Радио  тогда  не
было, газеты до нас не доходили. Уполномоченные по хлебозаготовкам обхо-
дили нашу благословенную землю стороной по той простой причине, что хле-
ба у нас не было. Вот ведь все как просто: кто везет, на том и едут.
   Мы не везли - нам везло. Но главное, нам повезло с партийцем, которо-
го городская ячейка отправила к нам организовывать  комунну.  Звали  его
Серафим Мокролапов. До прихода к нам он работал на криворожском (от Кри-
вого Рога, а не от "кривой рожи") механическом заводе. В земледелии  он,
понятно, был не в зуб шестеренкой, и хитрые крестьяне убедили его в том,
что наиболее прогрессивная революционная культура - это конопля. Из нее,
мол, можно печь лепешки, варить щи и пускать корни на соления.
   Кроме того, в сушеном виде она заменяет  табак  и  благодаря  особому
воздействию на мозги позволяет решить проблему самогоноварения.
   Подозреваю, что Мокролапов купился именно на  последний  пункт,  пос-
кольку у него было задание от партии "искоренить пьянство".
   Конопля действительно оказалась панацеей от напастей советской  влас-
ти:
   хотя ее питательные свойства были более чем сомнительные,  наше  село
очень удачно выпало из плана хлебозаготовок,  за  невыполнение  которого
могли последовать суровые репрессии, и получило в райцентре  Добровелич-
ковка почетный статус образцово-безалкогольного. При  этом  удивительным
образом закрывались глаза на то, что вся комунна во главе с  председате-
лем ходила под "вечным кайфом". Хотя, если  задуматься,  то  ничего  не-
объяснимого в этом не было, если учесть, что своим  "рекордным  урожаем"
мы неизменно делились с тем же начальственным райцентром.
   С переходом на сеяние и сбор конопли остановившееся время и вовсе за-
мерло. Когда я пытаюсь что-то вспомнить из той  поры,  в  ушах  тихонько
постукивает маятник ходиков, а перед глазами нарисовываются белые  стены
хаты. Причем маятник отбивает удары не монотонно: они то усиливаются, то
затухают, будто не отмеривают время, а очерчивают хронологические круги,
   - а стены не просто беленые, они неприступно-белые, но в то же  время
бестелесно-бесцветные, и их умозрительная осязаемость  угадывается  лишь
по слабым теням от неровностей побелки.
   Именно в эти бесконечные светлые вечера, проведенные на набитом соло-
мой матрасе с Ганной, ко мне пришло название  моего  будущего  романа  -
"Сто лет одиночества". Одиночества не "среди", а "от". От маятника часов
и белых стен, от теплых бедер жены, от конопляной делянки и  Мокролапова
с его "Радянщиной", от зернистого звездного неба над головой и, главное,
от самого себя. И я бы обязательно написал этот роман еще в 1925-м году,
если бы не чувствовал одинокой отстраненности от него.
   А еще вспоминается сон, который снился мне каждую ночь на  протяжении
нескольких лет. Ровная залитая солнцем степь с  проложенными  через  нее
рельсами - идеальная плоскость, расчерченная надвое двумя  параллельными
прямыми, сходящимися у горизонта. Полная тишина. На рельсах стоит броне-
поезд. Я лежу на крыше бронепоезда и смотрю в небесно-синюю даль над со-
бой. Небо не загнуто куполом, а распрямлено в бездонный океан,  уходящий
отражением моего взгляда в сакральные космические глубины. В этих  почти
запредельных глубинах, если очень пристально приглядеться, можно  разли-
чить белесые небрежные мазки смутных петроглифов, в которых с  волнующей
заданностью угадывается  таинственный  и  простой,  жуткий  и  радостный
смысл. Из ночи в ночь я читал эти надписи, такие понятные в моем  сне  и
теряющие смысл при пробуждении. Да, они оказывались бессмысленны в  обы-
денной жизни: в них было столько же практической пользы для земного  су-
ществования, как в математических таблицах - для скручивания цигарки.
   Как бы бесконечно ни длилась  вечность,  наступает  момент...  Иногда
этот момент бывает роковым, иногда - историческим, но никогда от него не
приходится ждать пощады. И вот, наступил момент коллективизации. Текущий
момент, так сказать. В начале лета 1929 года на  место  Мокролапова  был
назначен "десятитысячник" - спец по колхозам. В земледелии он был  такой
же дока, как и его предшественник, но зато четко  знал  линию  партии  и
объявил коноплю "опиумом". В смысле "опиумом для народа". Мокролапов был
заклеймен кулацким пособником и сослан... в Пржевальск (если кто не  по-
нял, почему я поставил многозначительное троеточие, то поясню: этот  го-
род на берегу Иссык-Куля как раз славится выращиванием опиумного мака).
   Про коллективизацию говорить неохота. Да и неинтересно. Скажу только,
что, будучи ее очевидцем, я не утерпел и с натуры описал все, как  было,
со всеми перекосами, перегибами и головокружениями от успехов. Книга пи-
салась... нет, скорее, отливалась в опоку действительности легко и  неп-
ринужденно. И название подобралось красивое и звучное:  "Поднятая  цели-
на". Когда я перечитал свой труд, то возомнил себя великим  писателем  и
во мне загорелось идиотское желание тут же показать свое творение Стали-
ну. Но, конечно, не для того, чтобы  получить  Сталинскую  премию,  а  с
целью дать понять вождю, что не все идет так гладко, а по большому  сче-
ту, и вовсе не идет. Наивный я тогда был, слов нет: думал,  вождь  проч-
тет, прослезится, тут же поймет, что совершил ошибку, даст указание вер-
нуть все на круги своя и поклянется "обычаями предков"  покаяться  перед
партийным съездом, а потом вдруг вспомнит, что мы с ним встречались  еще
при жизни Ильича, "да-да, било дэло", и мы с ним разопьем бутылочку  ду-
шистого грузинского коньяка "под сурдиночку".
   В августе 1930 года, когда партия подводила итоги первого этапа  кол-
лективизации, я отправился в Москву, в Кремль. И тут меня подвел  старый
опыт: я, понимаете, привык, что  в  конце  десятых  годов  все  делалось
по-простому. Ну, я и всучил охраннику на  воротах  свою  рукопись,  мол,
"передай Иосе" - он, сволочь, мне еще подмигнул,  типа  сейчас  передам,
погоди, браток, а сам усиленный наряд вызвал, чтобы меня повязали.
   Про последующие события я в новой главе расскажу, а в конце этой  до-
бавлю только, что от моей "Поднятой целины" одно название осталось.  Так
что если вам попадется в руки одноименная книжка, знайте: это не я напи-
сал.
   Оружейник с улицы Незабудок (глава седьмая, в которой моя судьба
   выкидывает головокружительный фортель и забрасывает меня на родину
   предков по материнской линии, а затем дарит встречу с Махно в Париже)
Моего следователя звали Михаил Шолохов. Теперь мало кому  известно,  чем
занимался этот советский писатель с середины двадцатых до начала тридца-
тых годов. Многие, вероятно, уверены в том, что он еще тогда зарабатывал
себе на жизнь писательством. Как бы не так! Сочинение романов в ту  пору
было для него не более чем хобби. К тому же, Союза  писателей  тогда  не
существовало, и литература еще не стала источником гарантированного  до-
хода. Да и само писательство не рассматривалось как профессия.  "Писате-
ли", то есть люди, не  занимавшиеся  ничем  иным,  кроме  бумагомарания,
рассматривались властью рабочих и крестьян как "трутни" и подлежали вос-
питанию трудом где-нибудь на строительстве Днепрогэса (Колыма тогда  еще
не была освоена под лагеря). Поэтому-то  все  выдающиеся  писатели  того
времени, начиная от Олеши и заканчивая Зощенко, вынуждены были  работать
в каких-нибудь издательствах, типа газеты "Гудок".
   Но вернемся к Михаилу... Александровичу, если мне не изменяет  память
(недосуг проверять отчество по школьному учебнику литературы). Так  вот,
сразу после гражданской войны он служил в "продотрядах" (то есть, говоря
современным языком - в карательных дивизионах, расправлявшихся  с  теми,
кто не сдавал хлеб по продразверстке), а отличившись на  переферии,  пе-
ребрался в столицу, на Лубянку.
   Жаловаться на Шолохова как на следователя мне грех. Из  всех  специа-
листов в области дознания, с которыми мне довелось встречаться,  он  был
самым культурным и образованным. Иногда мы так  забывались,  что  часами
беседовали о Фоме Аквинском, Руссо, Карамзине, Тютчеве и  Надсене,  пока
Шолохов, наконец, не спохватывался, оправлял на себе  мундир,  стряхивал
пепел с "ромбиков" (знаки отличия тогда такие были) и, прогнав улыбку из
усов, официозно заявлял: "Ну что ж, гражданин Макаренко, давайте побесе-
дуем теперь о Вашей "Поднятой целине".
   У него было поразительное чувство юмора. Например, узнав о  том,  что
песчанобродский колхоз получил в наследство от комунны  название  "Перше
травня" ("Первое мая"), он долго смеялся, узрев некую мистическую  связь
между "травнем" и "травкой", как в нашем селе называли коноплю.  По  его
докладной записке колхоз был переименован, но еще больше мы  смеялись  с
ним, когда узнали, что он стал называться "Ленинский шлях" - тут тебе  и
польская "Шляхта", и русская "шлюха"!
   Удивительный это был человек - Михаил Шолохов! Мы с ним крепко подру-
жились, настолько крепко, насколько это  только  возможно  в  отношениях
между следователем и подозреваемым, и он обещал принять участие  в  моей
судьбе, поскольку перспектива передо мной стояла  нерадужная:  пять  лет
воспитательных  (читай  -  каторжных)  работ  за  "очернение  колхозного
строя". Как бы то ни было, он доложил о моих лингвистических  способнос-
тях начальству, и передо мной встала альтернатива "восток-запад".  "Вос-
ток" означал ударный труд по строительству  очередного  "города-сада"  в
Сибири, а "запад" - бессрочную командировку в "капиталистический ад" - в
Испанию.
   Испания! Я не мог поверить своим ушам. Конечно, понятно было, что че-
кисты отправляют меня на самый запад Европы не для  изучения  творчества
Лопа де Веги, но все же... Espana! "Эспанья"! Испания! Сердце замирало в
моей груди, когда я слышал это волшебное слово, которое, даже будучи ис-
коверканным в устах северных варваров, пробуждало во мне сладкими  псев-
до-воспоминаниями картины солнечных холмов, синего моря и шелестящих  на
ветру пальм. Конечно, я согласился, даже не узнав заранее, что  от  меня
требуется (мне бы все равно не сказали), ведь это  был  шанс  всей  моей
жизни!
   Подготовка в школе НКВД далась мне крайне легко. Главное, что мне на-
до было знать для сдачи экзамена - это испанский язык  и  азбуку  Морзе.
Язык я всосал с молоком матери, а морзянку, как непременный флотский ат-
рибут, в меня вдолбил с малолетства папаша. Еще до того,  как  научиться
говорить, я отстукивал ложкой по краям миски сигналы SOS, когда ел овся-
ную кашу. Итак, оставались сущие пустяки: научиться прыгать с  парашютом
и выучить пароли.
   Через полгода я сдал на "отлично" экзамен, а еще через месяц, не веря
собственному счастью, трясся, упакованный в вализ, в почтовом вагоне по-
езда "Москва-Берлин". В Берлине в советском посольстве меня распаковали,
выдали испанский паспорт на имя Хулио Меркадера и отправили уже легально
на поезде в Мадрид. На вокзале в Мадриде меня встречал "брат" -  настоя-
щий, чистокровный испанец Рамон Меркадер. Он посвятил меня в курс  дела,
и только от него я узнал о своем задании: мне предстояло открыть оружей-
ный магазин в Толедо.
   Через несколько дней я прибыл с чемоданом денег в  древнюю  испанскую
столицу - сказочный город на отвесной скале, заповедный уголок, которого
не коснулась цивилизация. Толедо невозможно пробудить от  средневекового
уклада по одной простой причине: у него слишком узкие и крутые улочки.
   Даже автомобиль проедет по ним с риском зацепиться зеркалами за сырые
мрачные стены из грубо обтесанного камня, не говоря уже  о  строительных
машинах. Сомневаюсь, что в Толедо  когда-нибудь  видели  бульдозер,  это
беспощадное орудие наступления прогресса... Ну и слава Богу!
   Толедо - город оружейников. Пройтись по его улочкам - все  равно  что
посетить музей средневековья. У каждой ружейной лавочки - а других там и
не было, даже хлеб продавался вместе с рапирами - вас непременно  встре-
тит закованный в потраченные временем латы невидимый,  воздушный  рыцарь
бок о бок с огромным метровым веером из "эспад", узких хищных мечей вре-
мен реконкисты. Одну из таких лавочек на калье Но-ме-ольвидес (улице Не-
забудок) я и приобрел на деньги Коминтерна. Для отвода глаз оформил вит-
рины все теми же мечами и секирами, но в крупных свертках, с которыми от
меня выходили "камарадас", были совсем другие сувениры:
   трехлинейки и наганы.
   "Торговля" шла бойко, и за несколько лет я вооружил,  пожалуй,  целую
армию. Но революционный бизнес в одночасье рухнул:  в  1934  году  моего
"брата" отправили в Мексику на важное задание, а меня, чтобы  не  остав-
лять следов "семейных уз", отозвали в Берлин, где была тогда  штаб-квар-
тира советской резидентуры в Европе. В нарушение  всякой  конспирации  я
задержался на пару дней в Париже с одной единственной целью: встретиться
с другом моей юности Нестором Махно.
   Для начала расскажу, как батько очутился в Париже. Как я уже говорил,
в августе 1921 года он с боями ушел в Румынию, чтобы поправить пошатнув-
шееся здоровье. К тому времени судьба изрядно побила его  организм:  де-
сять лет тюрьмы, одиннадцать покушений, тринадцать  рубленых  и  огнест-
рельных ран не прошли бесследно. Но, разумеется, Нестор  Иванович,  нес-
мотря на уговоры друзей и близких, не собирался соблюдать постельный ре-
жим. Меньше недели он провел в койке, но за эту  неделю  у  него  созрел
грандиозный план: поднять  восстание  в  соседней  Галиции  против  гос-
подствующей над ней Польшей, а после освобождения Галиции двинуть войско
на Украину.
   Батькиным планам не дано было осуществиться. Очевидно, кто-то предуп-
редил польское правительство о его замыслах: сразу по прибытии в Галицию
он был арестован тайной полицией и отконвоирован  в  Варшаву.  Два  года
(1922-1923) он провел в польских тюрьмах, а затем его экстрадиции потре-
бовала Германия по обвинению в погромах немецких колонистов на  Украине.
Следующие два года Махно провел в тюрьме в Данциге. И здесь он  не  сми-
рился со своей участью - ему удалось бежать! Но в бегах он находился не-
долго. Когда его поймали, он пытался покончить жизнь  самоубийством,  но
жизнь ему спасли... только для того, чтобы вновь посадить в тюрьму,  те-
перь уже более строгую, в Берлине. Наконец, осенью 1925 года его освобо-
дили, и он приехал в Париж, где уже жили его жена Галина с дочерью  Оле-
ной.
   В Париже батько долгое время перебивался с хлеба на воду за счет Фон-
да поддержки Махно, который основала бывшая любовница  Кропоткина,  про-
фессор Сорбонны Мария Корн-Гольдемит. Впрочем, эти деньги Нестор  Ивано-
вич благополучно пропивал и проигрывал на бегах. Жена непрерывно ворчала
на батько, который из грозного атамана превратился для нее в  заурядного
мужа-неудачника, импотента и выпивоху. В конце концов, она не  выдержала
и ушла от Махно к его старому другу  анархисту  Волину  (Галина  Кузмен-
ко-Махно-Волина умерла сравнительно недавно в Семипалатинске, но это уже
другая история). Измена друга, с которым он сидел еще в царской  тюрьме,
стала для Батько тяжелым ударом. С горя он сошелся со своим бывшим  вра-
гом белым офицером Карабанем, который стал его если и не другом, то вер-
ным собутыльником.
   К моменту моего приезда в Париж благодетельница  Махно  умерла,  фонд
помощи иссяк, и батько окончательно опустился.  Жизнь  его  была  крайне
жалкой: без семьи, без работы и даже без языка.  Французский  батько  не
хотел учить: он говорил, что возьмется за него только  после  того,  как
"лягушатники" освоят "ридну мову", не допуская даже мысли о том, что для
кого-то украинский язык может быть не родным.
   Разыскать батько в Париже оказалось не так-то просто:  когда  я  стал
наводить справки через мэрию, мне сказали, что Нестор Махно в Париже  не
проживает. Тогда я пошел другим путем, а именно зашел в русский ресторан
"Максим" и, осведомившись у метрдотеля, тут же получил исчерпывающую ин-
формацию. Оказалось, батько проживал в пригороде Парижа Венсене под  фа-
милией не то Махненко, не то Михненко. В любом случае, разыскать его  по
таким сведениям не составило труда.
   Когда я увидел батько в его грязной заплеванной лачуге,  то  пожалел,
что искал встречи с ним. Нельзя представить себе более жалкого человека:
   маленький, тщедушный, с нечесаными патлами, гнилыми зубами, спутанной
бородой и непрерывным кашлем. Он долго смотрел на меня тусклыми  оловян-
ными глазами, пока, наконец, не пробормотал неуверенно: "Лева?".
   Голова его затряслась от волнения, и я думал, он тотчас  разрыдается,
но произошло нечто неожиданное: в следующее мгновение его глаза вспыхну-
ли пламенными зарницами,  он  встрепенулся,  оживился  и  произнес  при-
ветственную речь, в которой призвал меня вступить в его группу "анархис-
тов - коммунистов" и, "сомкнув ряды", двинуться на разгром  большевиков,
капиталистов, сионистов, белоэмигрантов и предателей-анархистов во главе
с Волиным. На секунду мне даже  показалось,  что  в  воздухе  комнатушки
сладко запахло порохом, а за окном послышался стук копыт и грохот  тача-
ночных колес по булыжной парижской мостовой.
   Из прошлого уважения к батько, я его внимательно выслушал, а в  конце
вместо ответа предложил обмыть встречу в каком-нибудь уютном бистро.  Он
тут же согласился. После пятой рюмки бургундского Нестор Иванович  забыл
о своих грандиозных планах и стал элементарно  жаловаться  на  жизнь.  С
грустью он поведал мне, что после долгих поисков  работы  он  наконец-то
устроился оформителем на киностудию, но там не признали его художествен-
ных талантов, и он вынужден был зарабатывать себе на жизнь надомным пле-
тением лаптей, которые у французов назывались "домашние тапочки  из  со-
ломки".
   - Немае грОшей, Лева, чи разумиешь? Булы бы грОши - мы бы такое зава-
рыли! - жаловался мне батько. - Мени испанцы кличуть, анархисты, восста-
ние у них зробить, а у мене грОшей немае, щоб до них доихать...
   Лев, дай грОшей на квиток до Барселоны!
   - Я бы с радостью, Нестор Иванович, но сам на мели, - врал я без заз-
рения совести, прекрасно понимая, что деньги на восстание тут  же  будут
поставлены на какую-нибудь резвую лошадку.
   Поздней ночью мы вышли из бистро. Стояла жара, и воздух был  вязок  и
плотен, как перед дождем... Батько мутило. Он подошел к бордюру набереж-
ной и стал, пардон, блевать в Сену. Я отвернулся и  отошел  на  двадцать
шагов из деликатности. Внезапно раздался громкий всплеск - я обернулся и
с удивлением увидел, что батько во всю прыть удирает с того самого  мес-
та, где только что стоял... Но это был не батько! В следующий момент  до
меня дошло, что я вижу убегающего шлоумышленника, который скинул Махно в
Сену. Я бросился было за ним, но тут же передумал и прыгнул в реку  спа-
сать Нестора Ивановича.
   Пока я вытаскивал пьяного батько из Сены, он  успел  порядком  нахле-
баться воды. Дышал он с трудом. Сильно хрипел.
   - Шварцбарт, - бредил он у меня на руках, булькая прогнившими  легки-
ми, - Шварцбарт, гада чекистская!
   - Успокойтесь, батько, откуда ему тут взяться, - успокаивал я его.
   Батько имел в виду чекиста Шварцбарта,  который,  изображая  из  себя
анархиста, за восемь лет до этого убил Петлюру. Но вряд ли это  был  тот
самый чекист...
   Я взял батько на руки - он был легкий, как пушинка, - и отнес  его  в
ближайший госпиталь. Понятно, что после такого ЧП мне было опасно  оста-
ваться в Париже, и я первым же поездом выехал в Берлин. Вскоре я  узнал,
у Нестора Ивановича открылась рана от пули "дум-дум",  которая  гноилась
еще с войны, и ему удалили два ребра.  Батько  остался  практически  без
легких, и дни его были сочтены. На похороны Махно на кладбище  Пер-Лашез
собрались анархисты со всей Европы. На могиле батько они поклялись  про-
должить начатое им дело. И его дело действительно было продолжено  пари-
жанами через тридцать четыре года, когда над  студенческими  баррикадами
черной птицей свободы гордо взметнулось махновское знамя!
   Испанское золото и железный крест (глава восьмая, в которой я
   "опускаю" Гитлера, мне поручают доставить в подвалы Гохрана золотой
   запас Испании, я попадаю на немецкую подводную лодку и вынужденно
   служу Рейху, за что получаю награду от фюрера) Берлин 1934 года можно
было смело назвать столицей мира. Если не мира, то разврата -  без  тени
сомнения. К тому времени новоиспеченный канцлер уже официально "очистил"
столицу рейха от наркоманов и гомосексуалистов, надолго  упрятав  их  за
колючую проволоку Дахау, но чистка, разумеется, затронула лишь низы  об-
щества. Хаотическому, грязному разврату  уличных  оборванцев  пришло  на
смену великосветское распутство, организованное на широкую ногу  и  чуть
ли не на государственном уровне, с блеском, шиком и помпой.  Манкировать
еженедельными феерическими оргиями в высшем свете берлинского  общества,
куда стали рьяно  проникать  новоявленные  фашистские  бонзы,  считалось
признаком дурного тона.
   Сводки агентов о творящихся в Берлине безобразиях шли в Москву  лави-
ной.
   Тщательно изучив и проанализировав их, начальник иностранного  отдела
НКВД Пассов принял мудрое решение, достойное опытного  чекиста:  сыграть
на любви фашистов к клубничке. Получив санкцию от наркома Ежова,  Пассов
разработал сверхсекретную операцию под кодовым названием "Коричневая ма-
лина". Замысел операции был до гениального прост: внедрить  в  ближайшее
окружение любвеобильного Адольфа надежную чекистку. Резидент  в  Берлине
получил задание подыскать подходящую для этой роли оперативницу.
   Непосредственный отбор кандидаток был поручен мне. Разумеется,  я  не
мог вызвать сразу двадцать две девушки к себе на  квартиру,  пусть  даже
консперативную, и устроить "смотрины". Пришлось  заходить  издалека,  не
посвящая девушек в суть, чтобы случайно не провалить всю операцию. Итак,
я изображал из себя богатого венгерского аристократа, этакого бонвивана,
ловеласа и кутилу. Каждый вечер я "заводил новый роман" с очередной пре-
лестницей из нашей агентурной сети, поил ее в модном ресторане  изыскан-
ным "Кордон руж" (все должно было быть натурально!), усаживал в  лимузин
и привозил в свою роскошную загородную резиденцию.
   Что и говорить, поначалу я рьяно взялся за это задание, но моего  мо-
лодого задора хватило только на первые две недели. К  началу  третьей  у
меня под глазами появились сиреневые синяки, лицо осунулось и  побледне-
ло, а щеки покрылись лихорадочным румянцем. В довершение всех бед, живот
нестерпимо пучило от шампанского, которого я по долгу службы  выпивал  в
день по литру, а мне еще надо было следить за манерами!
   Чекистки ведь тоже имеют свои женские понятия о приличиях, да и я из-
рядно вошел в роль аристократа. Не с руки  джентльмену  каждые  четверть
часа уединяться в туалетной комнате! Приходилось потеть за столом с  бо-
калом ненавистной "шипучки" в руке, да еще выдавливать из себя  плотояд-
ную улыбку.
   Наконец, через месяц скрупулезного отбора,  которому  позавидовал  бы
сам доктор Дарвин, я остановился на  народной  артистке  Третьего  Рейха
Ольге Чеховой, племяннице выдающегося русского  классика  и  неотразимой
исполнительнице ролей жен немецких офицеров-пограничников. В ней поисти-
не все было прекрасно: душа, мысли, одежда и... все остальное.
   Окончательно она покорила меня тем, что смогла выжать из бездыханного
трупа, в который  я  к  тому  времени  превратился,  все-все-все  и  еще
пол-всего.
   В этой фантастической женщине воплотилась извечная мечта демиурга со-
единить несоединимое - ум и красоту. Имея в себе такое магическое  соче-
тание черт, она притягивала к себе все одушевленные существа.
   Мужчины стелились под ее ногами ковровыми дорожками, несмышленые  де-
ти, едва делающие первые шаги, забегали вперед нее, чтобы поймать на се-
бе, как благословение, отсвет ее лучезарной улыбки, уличные псы  вылизы-
вали следы ее изящных туфелек, вобравших в себя  утонченную  красоту  ее
точеных ножек, и даже злобные матроны,  пресыщенные  роскошью  жены  на-
цистских вождей, подобострастно заискивали перед ней,  сами  не  понимая
своими куриными мозгами, зачем. И это волшебное создание мне  предстояло
отдать в руки коронованного садиста, деспота и тирана! Только  партийная
клятва удерживала меня от невыполнения приказа.
   Все было готово к началу операции. Я посвятил Ольгу в детали и дал ей
задание морально готовиться, а сам приступил к внедрению в  высшие  слои
разврата. В это время как раз стали поступать от агента "Россинант" све-
дения о том, что Мартин Борман  увлекается  лошадиными  скачками.  Чтобы
привлечь к себе внимание парта-геноссе, мне пришлось срочно  обзавестись
личной конюшней на шесть арабских скакунов. Говорят, бухгалтер из центра
рвал на себе волосы, лично опуская в тайник на Александер-платц  чемодан
с тремя миллионами марок, но его усилия, наравне с  народными  деньгами,
не пропали даром: через месяц на великосветском приеме по случаю восста-
новления Рейхстага после пожара меня представили  Борману  как  ценителя
арабской породы. Так завязалось мое знакомство с этим  странным  челове-
ком, с первого взгляда молчаливым и туповатым, но со второго -  остроум-
ным и проницательным.
   Вскоре через того же Бормана мне удалось познакомить Ольгу с подругой
Гитлера Евой Браун. Эта  толстозадая  фотомодель-неудачница,  неожиданно
пригретая любовью вождя, вынашивала грандиозные мечты о киношном  Олимпе
и "уговорила" Ольгу давать ей уроки  актерского  мастерства.  К  радости
сквалыги-бухгалтера, я продал с молотка скакунов  и  вернул  народу  его
средства, а на прибыль от аукциона оборудовал у себя на  вилле  домашний
театр.
   В нашем театрике было всего три актера: Ева, Ольга и я. Сценарии  для
одноактовых спектаклей подбрасывал нашей мини-труппе я  сам.  Сюжет  был
неизменно прост, проще простого  гамбургера:  любовный  треугольник.  Но
простота эта была обманчивой, поскольку над каждой репликой работали ис-
кусствоведы из Отдела культуры НКВД. Сюжетная интрига закручивалась так,
чтобы подчинить Еву моему  мужскому  влиянию.  Результаты  были  порази-
тельными: казалось, я не говорил ничего особенного, но она краснела, по-
тела, млела и чуть ли не падала в мои объятия. В конце третьего спектак-
ля чувственная девушка так возбудилась от кульминационного поцелуя с ге-
роем-любовником (мной), что тут же отдалась ему (мне же) прямо на  доща-
той сцене, на глазах у Ольги.
   К моему ужасу Ева оказалась девушкой... Я был в шоке. Лишить  невесту
Гитлера невинности без санкции центра - это было слишком! Мне уже  мере-
щился трибунал, бетонная стена и взвод красноармейцев с винтовками наиз-
готове. "За измену Родине..." Видно, у меня был  очень  несчастный  вид,
потому что девушки бросились меня утешать. Ева решила, что я расстроился
из-за импотента-фюрера, а Ольга просто пришла ей на  помощь  из  женской
солидарности.
   В тот же день я отправил покаянную шифровку самому зампреднаркома Бе-
рии.
   Лаврентий Палыч был так поражен моим сообщением, что, к моему  облег-
чению, вынес мне благодарность "за находчивость" . Вслед  за  поощрением
шла новая директива: "выйти на Петровича". Под шифром "Петрович" в нашей
переписке проходил сам Гитлер. Задача была не из легких, но у меня  мол-
ниеносно возник план: приобщить Еву к группен-сексу и побудить ее к вов-
лечению в наши игры Адольфа. Когда я доложил об этом в Центр, ответ при-
шел незамедлительно. В нем сообщалось, что зампреднаркома берет все  ру-
ководство операцией на себя. Таким образом, наш невинный театрик превра-
тился в хорошо срежиссированный бордель. В роли режиссера выступал  Лав-
рентий Палыч: он самолично писал для нас лихо  закрученные  порно-сцена-
рии, для розыгрыша которых требовалось максимальное напряжение моральных
и физических сил. Как бы то ни было, цель была достигнута: в один  прек-
расный день Ева поведала мне о том, что проболталась о наших забавах фю-
реру и он не только не наказал ее, но и выразил желание присоединиться.
   Моя первая встреча с Гитлером произвела на меня неизгладимое  впечат-
ление. Но не потому, что я увидел перед собой незаурядного  человека,  а
как раз по диаметрально  противоположной  причине.  Произошло  это  так.
Поздним вечером мы сидели втроем в скромной квартире Евы, которую снимал
для нее Адольф, и пили кофе с  бисквитами.  Около  одиннадцати  раздался
звонок. "Это он!" - Ева вскочила со стула и бросилась к двери. На пороге
появился невысокого роста человек в длинном кожаном плаще и широкой фет-
ровой шляпе. Глаза терялись в тени от шляпных полей, зато в свете  лампы
хорошо была видна застенчивая улыбка, пробивающаяся из-под щеточки усов.
Во всем его облике было что-то комическое, чарли-чаплиновское. Неизвест-
но почему, казалось, что он должен быть очень ушаст, но это  была  иллю-
зия: когда Гитлер снял шляпу, уши его оказались среднего размера,  может
даже чуточку меньше нормы, зато глаза... Глаза у него  были  холодные  и
пронзительные, причем никогда не стояли на месте.  Когда  он  говорил  с
кем-то, взгляд его бегал по телу собеседника, будто пытаясь по-тараканьи
найти подходящую щель для того, чтобы укрыться в ней от света.
   Ева представила Адольфу меня и Ольгу, он снисходительно кивнул в  от-
вет.
   Завязалась беседа про артистические успехи Евы. Фюррер предложил  нам
разыграть какую-нибудь из наших сценок. По  его  горящему  взгляду  было
видно, что ему не терпится все это увидеть. Началось  представление.  Мы
сильно волновались. На девушках это почти не отразилось,  а  мне  стоило
большого труда взять себя в руки, чтобы разыграть полноценную эрекцию.
   Гитлер молча сидел в кресле в углу. В одной руке у него была  чашечка
с кофе, а другую он запустил себе в штаны через ширинку. Лицо его не вы-
ражало никаких особенных эмоций, словно он смотрел не живое  эротическое
представление, а скучный киновыпуск последних новостей.
   Когда представление было кончено, он невозмутимо поставил чашечку  на
столик, вынул руку, застегнул пуговицы на ширинке и легонько похлопал  в
ладоши. Не успели актеры одеться, фюррер сослался на срочные дела и уда-
лился.
   По дороге от Евы на мою загородную виллу мы с Ольгой заехали  в  лес,
достали из дупла рацию и отослали подробный отчет в центр. Той же  ночью
пришел ответ. Лаврентий Палыч был крайне  недоволен  пассивной  позицией
Гитлера и требовал втянуть его в активные игры. Кроме того, он настаивал
на том, чтобы мы засняли Адольфа за любовными играми и передали пленку в
Центр. Пришлось засесть за разработку хитроумного плана. Обнаружились  и
технические сложности: куда спрятать  фотоаппарат,  если  мы  будем  без
одежды? Шпионские камеры в те времена только назывались  "микро",  а  на
самом деле были размером с мыльницу.  Практически  на  голом  теле  было
только одно место, откуда можно было незаметно  вести  съемку.  Пришлось
покорпеть над механизмом и устроить так,  чтобы  камера  срабатывала  от
сжатия ягодиц.
   Наконец, все было готово к операции. Однако когда на пороге  квартиры
Евы появился "объект", нам с Ольгой стало ясно, что операция провалена:
   фюррер пришел со своей любимой немецкой овчаркой  по  кличке  Блонди.
При виде собаки девушки заметно смутились, но до них тут же  дошло,  что
сучка для женщин опасности не представляет, и они успокоились. А я  при-
задумался... Но все прошло вполне прилично: труппа, как  обычно,  играла
любовь, а зритель со  своим  домашним  животным  наблюдал,  демонстрируя
расслабленное равнодушие. Блонди, невзирая на людские охи, вздохи и сто-
ны, под конец даже задремала, положив на лапы морду. Адольф тоже позевы-
вал... Полное фиаско! Как бы то ни было, мне удалось  сделать  несколько
фотографий, когда я стоял на коленях задом к фюрреру. На следующий  день
негативы были отправлены на Лубянку.
   Ответ не замедлил долго ждать: в своем гневном послании Берия обзывал
нас с Ольгой "развратными бездельниками"  и  грозился  отобрать  у  меня
партбилет, если в ближайшие три дня я не "сыграю с Петровичем  в  шашки"
(в расшифровке - если не вступлю в интимную связь  с  Гитлером).  Угроза
исключения из партии, прозвучавшая из уст столичного бюрократа, каким бы
высокопоставленным он ни был, возмутила меня до глубины души. Тем более,
за что?! Это не укладывалось в рамки моего тогдашнего мышления, до мозга
костей пропитанного благостными образами непорочного светлого будущего.
   Кроме того, мне было очень сложно заставить себя "переспать" с мужчи-
ной, не говоря уже о том, чтобы изнасиловать однополое существо.
   Пожалуй, это был единственный случай во всей моей чекистской карьере,
когда я, будучи в полном уме и здравии, проигнорировал приказ из Центра,
вернее, сознательно фальсифицировал его выполнение.  В  курируемой  мной
подпольной группе были два немецких коммуниста-гомосексуалиста. Я попро-
сил их о личном одолжении, которое им надлежало держать в секрете.
   Короче, один из них наклеил себе под нос маленькие  усики,  а  другой
нахлобучил на голову парик, повторяющий мою прическу. В течение получаса
они занимались в подвале моей виллы самым обычным для них делом, а я  их
фотографировал. На полутемных снимках сама мама Гитлера не  отличила  бы
своего сына-фашиста от ненавидимого  им  интернационалиста  (благо,  без
одежки все одинаковы).
   На этот раз Центр был доволен, даже слишком... К моему ужасу,  тотчас
пришла шифровка-молния из Центра: "Хозяин пьет ваше здоровье". Это озна-
чало, что фальшивые фотографии положили на стол самому  Сталину!  Как  я
узнал позднее, эти злосчастные снимки сыграли очень большую историческую
роль. Сталин был так возбужден ими, что стал шантажировать фюррера разг-
лашением его "тайны", добиваясь от  немецкого  рейхсканцлера  подписания
мирного пакта. Гитлеру было выгодно усыпить бдительность "красного  мед-
ведя", поэтому он сделал вид, что заглотил наживку, и вместо того, чтобы
раскрыть подлог, отправил в Москву Риббентропа на заключение договора  о
дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Последствия этой грязной игры хо-
рошо всем известны.
   Следующая шифровка и вовсе повергла меня в смущение: "За успешно про-
веденную операцию по  дезавуированию  верхушки  фашистского  руководства
Германии присвоить графу Радзивиллу звание Героя Советского Союза и вне-
очередное воинское звание майор". От звания ГСС я,  разумеется,  не  мог
отказаться, не запятнав себя подозрениями в нечестной службе Родине,  но
незамедлительно дал себе клятву, что никогда не повешу на грудь причита-
ющуюся мне как герою Золотую Звезду. Впрочем, я ее так и не  увидел:  за
границу мне орден, разумеется, передавать не стали, а когда я вернулся в
СССР через пятнадцать лет, меня тут же переодели в серый мешковатый кос-
тюм с тряпичной номерной биркой и объявили, что  я  лишаюсь  всех  прав,
привилегий, званий и наград, а в придачу - и свободы... да и  зачем  она
нужна человеку без прав?! Но не буду бежать впереди клячи истории.
   Разумеется, в Центре сочли мое дальнейшее пребывание в Берлине  небе-
зопасным и приказали срочно возвращаться на Родину. По дороге  я  должен
был выполнить одно "особо важное" задание (к слову сказать, в  то  время
все задания были особыми и все важными).  Мне  нужно  было  доставить  в
Москву испанский золотой запас, который республиканцы согласились  пере-
дать на время войны в Государственное хранилище СССР.  Шутка  ли,  тонна
золота, центнер платины и сотни каратов драгоценных камней  общей  стои-
мостью в 518 миллионов долларов (на всю оставшуюся жизнь  выучил  я  эту
цифру!), по скромным ценам того времени, когда на пятьдесят тысяч  можно
было купить роскошный дом, шикарную машину, породистую собаку,  скромную
жену и послушную служанку, после чего остались бы еще деньги на кампанию
по выборам в конгресс, рейхстаг или палату перов, в зависимости от места
проживания. И все это мне предстояло переправить через границу  чуть  ли
не на собственном горбу, потому что никого не интересовало,  как  я  это
буду делать. Операция "Металлолом" рассматривалась в Кремле как не  сов-
сем чистая сделка с "желтым дьяволом" в одолжение бедным родственникам -
испанским коммунистам, не избавившимся до конца от родимых пятен капита-
лизма, но, с другой стороны, за малейшую недостачу с меня спросили бы по
всей строгости законов обеих стран, вот и выбирай потом, от  чего  лучше
умереть: от гарроты или трехлинейки.
   И тут мне помогло недавно присвоенное звание героя: прибыв в Картахе-
ну, портовый город на юге Испании, где был устроен склад достояния  Рес-
публики, я поднялся на первое же замеченное мной советское грузовое суд-
но и потребовал аудиенции с капитаном. Мне прекрасно было известно,  что
вся команда торговых кораблей на заграничных рейсах, начиная от старпома
и заканчивая последним юнгой, формировалась  исключительно  из  кадровых
разведчиков, а во главе ее стоял офицер в ранге капитана (не морского, а
чекистского). Поэтому когда я представился "капитану второго ранга  Пет-
рову" как "Герой Советского Союза Сидоров", он готов был выполнить любое
мое поручение, в том числе отдать жизнь по первому требованию (в кодовых
табелях о рангах НКВД существовал ранжир Иванов-Петров-Сидоров, согласно
которому Петров должен был беспрекословно подчиняться Сидорову, а Иванов
- и Сидорову, и Петрову).
   Судно "Шота Руставели", которым мне удалось завладеть, перевозило бу-
тылочный херес редких марок - личный подарок камарада Ибаррури  товарищу
Сталину. Груз тоже был ценный, чего говорить, но по сравнению с  моим  -
семечки. Как бы то ни было, сначала мы загрузили контейнеры с золотом  и
бриллиантами, а сверху заставили их ящиками с вином. Расчет  у  нас  был
простой:  откупиться  от  таможенников  недружественных  держав   "малой
кровью". Испанская "адуана" обошлась нам всего в две бутылки  не  самого
дорогого сладкого хереса, все формальности заняли четверть часа, включая
распитие с таможенником "за мир и дружбу", - и мы уже  мчались  на  всех
парах к родным берегам.
   На третий или четвертый день нашего путешествия, не помню точно, слу-
чилось непредвиденное: ночью у входа в Босфор судно так качнуло, что ка-
ют-компания наполнилась хрустальным перезвоном бьющихся в трюме бутылок.
Первая мысль - штормовая волна, но в следующую минуту  послышались  пре-
дупредительные выстрелы. Оказалось, всего в каком-нибудь десятке  метров
от нас всплыла немецкая подводная лодка. Наше судно взяли на абордаж, по
палубе засновали люди в черных робах с автоматами.
   Капитан отправился на переговоры с командиром немецкой подлодки, я  с
ним
   - в качестве переводчика. Согнувшись в три погибели,  мы  пробирались
по узким темным коридорчикам, спереди и сзади нас  охраняли  германцы  с
пистолетами. От запотевших стен разило морской тиной и терпкими мужскими
фекалиями. "Неужели, немцы прознали про золото? Но ведь не смогут же они
увезти его в этой тесной "консервной банке", в которой им и так не  про-
дохнуть!" - размышлял я по дороге.
   У немецкого командира было серое, с зеленым оттенком лицо. Он тут  же
без обиняков сообщил нам, что весь его экипаж  страдает  дизентерией,  и
просил помочь туалетной бумагой и медикаментами.  Пришлось  пожертвовать
подшивкой "Правды". Замполит был сильно недоволен, но  утешился  мыслью,
что немецким матросам могут  понравиться  запечатленные  на  фотографиях
светлые образы коммунистического строительства. Какая-никакая, а  пропа-
ганда! И все-таки, он категорически отказался отдавать  в  немецкий  ва-
терклозет страницы с портретами товарищей Сталина, Кагановича,  Молотова
и других руководителей партии и правительства. А вместо медикаментов  мы
пожертвовали немцам пару ящиков хереса.
   Когда переговоры были закончены и газеты с вином перетащены с  нашего
парохода на подлодку, немецкий капитан попрощался со своим русским  кол-
легой, а меня попросил задержаться на пару минут. Мы  остались  наедине.
Он разлил по бокалам херес и предложил выпить. Я не отказался.
   Вино действительно было великолепное, гораздо лучше того, которым  мы
спаивали испанского таможенника. Капитан похвалил мой  немецкий  язык  и
спросил, давно ли мои предки перебрались из "фатерлянда"  в  Россию.  Он
был очень удивлен тем, что во мне нет арийской крови, а немецкий я  выу-
чил на крейсере "Аврора". Еще большее впечатление на него произвело  то,
что я знаю еще несколько языков, в том  числе  испанский  как  родной  и
французский - вполне сносно (в Толедо у меня была служанка-француженка).
   Капитан разлил по второму бокалу и предложил выпить за мои способнос-
ти.
   Потом выпили по третьей, за здоровье вождей (будто бы они у нас  были
одни и те же). Он потянулся за второй бутылкой, но я резко поднялся, да-
вая понять, что мне нужно возвращаться восвояси... Пол поплыл под  моими
ногами. Я покачнулся и схватился за какую-то мигающую красную  лампочку.
В ушах звенело короткими отрывистыми трелями.
   - Крепок, однако, херес у этих испанцев! - заметил я.
   - С вами все в порядке, - со смехом заметил капитан, рожа которого из
серо-зеленой стала от вина фиолетово-розовой. - Просто мы погружаемся.
   Слышите сигнал?
   - Немедленно выпустите меня! - потребовал я.  -  Это  нарушение  норм
международного морского права и Га-а-а... Га-а-г-а-г..., - мой язык  за-
метно заплетался. - Га-аг-ской конвенции о сражданском гудоходстве!
   Разумеется, я говорил все это на немецком языке,  и  последняя  фраза
прозвучала еще смешнее, чем на русском. Капитан повалился  со  смеху  на
койку, да и я сам не смог сдержать хохота. Отсмеявшись, мы все-таки отк-
рыли вторую бутыль и выпили за отплытие.
   Очнувшись на следующий день в тесной  каморке  с  гудящими  железными
стенами, я долго не мог сообразить, гудит  ли  это  на  самом  деле  или
только в моей голове. Когда я с трудом вспомнил, кто я и  где  я,  встал
вопрос, что предпринять в сложившейся ситуации? Я вспомнил первую  запо-
ведь чекиста: "Если у тебя нет приказа, действуй  по  обстановке",  -  и
отправился к капитану на опохмел. К счастью, тот быстро вспомнил, откуда
я взялся на его корабле, а то мог бы и запросто пристрелить как лазутчи-
ка: в первое мгновение его рука дернулась к кобуре, но тут  же  стальные
глаза растаяли теплым воспоминанием о  винных  возлияниях,  и  он  почти
по-русски облапил меня своими широкими крепкими клешнями.
   - Герр Сидорофф! - завопил он радостно.
   - Извините, забыл ваше имя, - признался  я  (кстати,  непростительная
оплошность для разведчика).
   - Курт Шварцкопф, - представился он. - Зови меня просто Курт.
   Он раскупорил бутылку, и мы выпили по сто  грамм.  В  голове  немного
прояснилось, и до меня неожиданно дошло, что недаром  меня  так  радушно
принимают на вражеской подводной лодке.
   - Слушай, Курт, - сказал я серьезно капитану. - Скажи прямо, чего  ты
от меня хочешь?
   - Если прямо, Алекс, - посуровел он, разливая по второй, - то ты  мне
нужен.
   - А зачем? - удивился я.
   - У меня матрос на радиоперехвате скопытился, - честно сказал  он.  -
Не поможешь? Морзянку и языки ты знаешь...
   Я сделал вид, что размышляю. На самом деле я мгновенно,  по-чекистски
принял решение, но для вида помолчал минуты три. Нет, нельзя было  упус-
кать такую уникальную возможность проникнуть в секреты подводного  флота
противника! Тем более что испанское золото спокойно продолжило свое пла-
вание в надежную одесскую гавань. Кстати, только в период оттепели я уз-
нал о дальнейшей судьбе моего ценного груза. За счет этого  золота  были
покрыты расходы СССР на военную и материальную помощь  республиканцам  в
войне с франкистами, а остаток пошел на финансирование  разведывательных
операций в Западной Европе накануне второй мировой войны.  В  1953  году
бывший резидент НКВД в Испании Орлов, бежавший еще до  войны  на  Запад,
разоблачил операцию по вывозу золотого запаса  из  Картахены  в  Одессу.
Франко потребовал от Маленкова возместить  "украденные"  ценности.  Этот
вопрос обсуждался на самом высоком уровне почти десять лет, пока,  нако-
нец, Хрущев не принял решение компенсировать вывезенное испанское золото
поставками нефти по клиринговым ценам.
   - Ладно, ради тебя, - с горечью махнул я  рукой,  изображая  простого
русского рубаху-парня.
   - Зер гут! - обрадовался Курт. - А я тебя представлю экипажу как  ис-
тинного арийца. Ты тоже говори всем, что мама у тебя из  испанских  нем-
цев, а папа - из прибалтийских. Тогда никто не обидит.
   Замечательный был человек этот Курт! С виду эсесовец, а в душе -  ан-
тифашист. Полгода я служил под его командой.  Из  Средиземного  моря  мы
двинули через Гибралтар в Атлантику, а оттуда в Северное море.
   Температура воды опустилась к тому времени до пяти градусов,  мощнос-
тей для обогрева не хватало, а теплой одежды почти не было. В довершение
всех бед где-то между Данией и Норвегией штурман заплутал в ледяных  то-
росах. Продовольствие было на пределе, содержание  кислорода  в  воздухе
приближалось к критической отметке, и экипаж в полном составе  находился
в непрерывном полубреду. Счет дням был потерян, и вся "служба" сводилась
к тому, чтобы ежеминутно заставлять себя не умереть от  отчаяния.  Когда
мы прибыли на базу в Киль, нас буквально выносили из порта на  носилках,
промерзших до костей, заросших нечесаными бородами, больных и голодных.
   Можете представить себе мое удивление, когда в лазарете я узнал,  что
вся команда подлодки приказом фюррера награждена железными крестами.
   Оказалось, мы, сами того не подозревая, установили мировой рекорд ав-
тономного плавания!
   Через месяц в Берлине фюррер лично вешал на грудь членам отличившего-
ся экипажа кресты. Я стоял  в  середине  шеренги  награждаемых.  Повесив
крест, фюррер каждому пожимал руку и говорил несколько  теплых  слов.  Я
немного волновался, не узнает ли он меня. Но шанс такого  поворота  дела
был очень мал, потому что я был худощав, подтянут  и  гладко  выбрит,  а
Гитлер знал меня как оплывшего жиром аристократа с пышными  усами,  лихо
закрученными вверх на пухлых щеках. И все же, когда он дошел до меня  и,
прицепив крест, заглянул мне в лицо, в его глазах  сверкнули  любопытные
искры.
   - Где я вас раньше мог видеть? - спросил он, неожиданно краснея.
   - Извиняюсь, нигде, - отрапортовал я. - Я этнический немец из России,
в Берлине впервые.
   - Ну-ну, - фюррер по-отечески потрепал меня по щеке. - Отечество бла-
годарит вас за службу.
   "Служу Советскому Союзу!" - мысленно ответил я ему.
   Штирлиц живет этажом выше (глава девятая, в которой рассказывается о
   том, как я стал Шелленбергом, о моей роковой страсти к фрау  Гейдрих,
о
   вербовке Мюллера и о "Семнадцати мгновениях весны") В Германском  ру-
ководстве было крайне мало образованных людей. Поэтому когда встал  воп-
рос о моем продвижении по службе, меня стали  рвать  на  части  Гестапо,
Шутцштаффель (СС) и Зихерхайтсдинст (СД). Да и то сказать: герой-подвод-
ник, кавалер железного креста и полиглот! Связи с Центром у  меня  тогда
не было, не успел наладить после "автономного плавания",  поэтому  приш-
лось выбирать самому. Наиболее интересным ведомством в плане  доступа  к
секретной информации мне показалась служба безопасности (СД).
   СД тогда только-только возглавил Рейнхард Гейдрих. Прежнего шефа этой
службы, оберфюрера СС доктора Мельхорна, по навету Гейдриха Гитлер  снял
с должности и отправил в бессрочное кругосветное путешествие  под  видом
филателиста, с заданием сообщать ему о ситуации "на местах". Таким  ори-
гинальным путем мудрый фюрер намеревался убить сразу двух зайцев:
   обновить коллекцию иностранных почтовых марок и восполнить пробелы  в
политической географии.
   Когда я впервые увидел Гейдриха на собеседовании по поводу приема  на
работу, его внешность произвела на меня определенное впечатление. Он был
внушительного роста, с необычайно высоким широким лбом, маленькими  зве-
риными глазками, хищным вытянутым носом, широченным ртом,  толстыми  мя-
систыми губами, длинными тонкими руками и непомерно большим задом.
   Голос его был очень высоким, на истеричных нотах, речь  -  нервной  и
прерывистой, и он почти никогда не заканчивал предложений.
   Я рассказал ему байку про немецких родителей, которой меня научил ко-
мандир подводной лодки. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что  со-
общенные мной сведения будут проверяться, но я надеялся в скором времени
выйти на связь с Центром, а уж они позаботятся и о папе с мамой, и о ба-
бушке, и о дедушке, и можно не сомневаться, что в скором времени  в  Ке-
нигсберге появится дружное семейство Сидороффых.  Гейдрих  выслушал  мою
историю с интересом и посоветовал сменить фамилию на более арийскую.
   - Как звали вашего немецкого прадедушку, который вышел  из  Германии,
чтобы поселиться...? - спросил он.
   Я на секунду задумался. Единственным прадедушкой,  которого  я  знал,
был Алексей Гребнев. Гребнев Леша. На немецкое имя не похоже...  А  если
задом наперед? Ашелвенберг... Уже кое-что! А имя возьмем  папашино,  Ва-
лентин, и переделаем на немецкий манер.
   - Вальтер Шелленберг, - не моргнув глазом, ответил я.
   - Вот и отлично! Я договорюсь с "Рассе унд Зидлунгсхаумптамт",  чтобы
вам выдали новый аусвайс. Там большие специалисты по...  Теперь  давайте
поговорим о музыке. Вы играете на каких-нибудь...
   - Я играю на...
   Никогда я еще не был так близок от провала. Дело в том, что  когда  я
жил в семье Лениных (так называли в Кремле семейство Ленина и Крупской),
Ильич научил меня играть на балалайке. Но не мог  ведь  я  признаться  в
этом отъявленному фашисту!
   - ... на мандолине, - сказал я, решив, что переучиться в случае  чего
будет совсем несложно. - А вы сами на чем играть изволите?
   - На скрипке, - гордо заявил Гейдрих.  -  У  меня,  знаете  ли,  дома
есть...
   Да, невероятно, но факт: этот несуразный человек с внешностью  голод-
ного паука оказался превосходным скрипачом! По выходным он  устраивал  в
своем доме вечера камерной музыки, и я неизменно подыгрывал ему на  ман-
долине и на гитаре. Впоследствии к вящему удовольствию шефа я  освоил  и
арфу. Но это так, к слову.
   Знание иностранных языков обеспечило мне высокую должность в СД: меня
назначили начальником службы внешней разведки. Кабинет, который мне  вы-
делили, был, по  сути,  неприступным  бастионом,  хотя  внешне  выглядел
весьма роскошно: дорогая мебель из ценных пород  дерева,  пушистый  пер-
сидский ковер на полу, антикварный шкаф со справочной библиотекой, широ-
кий стол с разноцветными телефонами: белый - простая связь, серый -  за-
секреченная, коричневый - прямая связь с Гиммлером и черный -  с  Гитле-
ром. Окна, однако, были затянуты не гобеленами, а проволочной сеткой под
высоким напряжением. В стол были вделаны два пулемета, которые автомати-
чески наводились на посетителя. Стоило нажать потайную  кнопку  в  ножке
стула - и они изрешетили бы любого неполюбившегося  мне  гостя.  Раз  уж
речь зашла о технических деталях, нельзя не упомянуть о том, что в  моем
служебном "Мерседесе" был установлен коротковолновый  радиопередатчик  -
прообраз сотового телефона, при помощи которого я мог связаться с  любым
своим сотрудником и впоследствии - с женой из любой точки в  радиусе  40
километров от Берлина.
   Собственно говоря, моя карьера в СД или  службе  безопасности  СС  (с
1939 года - "Рейхзихерхайтсхауптамт" или  Главное  управление  имперской
безопасности), включая тайные операции по внешней разведке, осуществляв-
шиеся под моим руководством, была описана мной в книге  мемуаров  "Лаби-
ринт", вышедшей сразу после моей официальной смерти. Как Вальтер Шеллен-
берг я умер 31 марта 1952 года в Клинике Форнака, в Турине. А  на  самом
деле в то время, когда меня отпевали в Италии, я сидел  во  Владимирской
тюрьме под следствием. Что и говорить, мемуары  были  написаны  мной  по
приказу свыше, но как ни странно, вышли в свет  практически  без  купюр.
Видимо, сыграло свою роль то, что они были опубликованы на Западе, а  не
в СССР, и НКВД не хотело выдавать своей причастности к авторству.
   Что касается официального "Шелленберга", жизнь его была скоротечна: в
22 года вступил в нацистскую партию, в 24 - в  СД,  в  31  назначен  на-
чальником 6-го Управления РСХА (внешняя разведка), в 35 приговорен Нюрн-
бергским трибуналом к шести годам тюрьмы, в 41 освобожден  по  состоянию
здоровья, в 42 скончался. Был дважды женат и оставил после себя ребенка.
   Итак, остановлюсь на том, о чем по разным причинам было  недоговорено
в мемуарах.
   Во-первых, в 1952 году я лишь смутно намекал на свои особые отношения
с фрау Гейдрих. Мол, верховая езда, концерты, бридж  и  прочие  невинные
развлечения. На самом деле у меня с этой нордической красавицей был бур-
ный роман, который чуть было не стал для меня гибельным. Однако в мемуа-
рах я замолчал этот роман отнюдь не из-за НКВД, но  чтобы  не  доставить
горьких минут моей верной жене, которая в то время еще была жива. А  ро-
ковой для меня эта страсть едва не стала после одного  неприятного  слу-
чая.
   Началось все с того, что на острове Фемарн в Балтийском  море  собра-
лась объединенная конференция СС и полиции, а жена Гейдриха была как раз
оттуда родом и отдыхала там в то время на летней вилле. Сразу по оконча-
нии конференции Гейдрих вылетел на личном самолете в Берлин, а его  суп-
руга уговорила меня остаться с ней еще на один день. Конечно,  это  было
полным безумием, спать с женой своего начальника, одного из самых  могу-
щественных людей Третьего Рейха, но любовь лишила меня разума, и  я  ос-
тался на острове. Чтобы не попадаться на глаза прислуге, доносившей  все
Гейдриху, я отправился с возлюбленной на автомобиле на озеро Пленер, где
она бегала еще пацанкой, по ее собственному выражению. Это была  райская
ночь: мы купались голышом в теплом озере, жгли костер и без  устали  ку-
выркались на свежескошенной траве.
   Разумеется, не успел я вернуться в Берлин, Гейдриху уже было обо всем
известно. Я ожидал возмездия, но Рейнхард был внешне  спокоен.  Зловещим
симптомом его чрезмерного раздражения выступало лишь то, что он  избегал
общения со мной. Тем более, я обеспокоился, когда  начальник  четвертого
управления группенфюрер Генрих Мюллер сообщил  мне,  что  Гейдрих  хочет
пройтись с нами вечером по городу в штатском. Такие походы  по  кабачкам
случались неоднократно и ранее: мой шеф любил "сообразить на троих" пос-
ле работы, - и все же на этот раз я предчувствовал западню.
   Сначала мы зашли в один изысканный и очень уж приличный  ресторан,  а
после отправились в маленький кабачок-гадюшник на Бендлерштрассе,  возле
военного министерства. Мюллер заказал свое любимое баварское пиво и  по-
дал мне кружку. Гейдрих потребовал крепленого рейнского вина и неожидан-
но стал травить байки из жизни летчика-истребителя. Я сильно  сомневался
в правдивости его рассказов, поскольку мне доподлинно было известно, что
он служил не в авиации, а на флоте, в чине кадета на  крейсере  "Берлин"
под командованием Канариса, будущего адмирала.  Морским  лейтенантом  он
так и не стал, потому что попал как кандидат в офицеры под суд чести  по
обвинению в личной нечистоплотности (онанизме). Да, я знал, что мой  шеф
нагло врет, но ведь я не мог ему сказать в лицо:
   "Рейнхард, дружище, ты гонишь!" Я с серьезным видом слушал историю  о
неравном воздушном бое с французами, а  бесцеремонный  Мюллер,  которому
еще лучше была известна биография нашего  начальственного  собутыльника,
позволял себе мерзко хихикать, пуская пузыри в пивную кружку. Наконец, и
я не выдержал и усмехнулся уголком рта - и в этот самый момент  коварный
Мюллер неожиданно спросил меня, прерывая рассказ Гейдриха:
   - Ну и как ты, Вальт, трахнул русалочку на озере Пленер?
   Я от такой беспардонной наглости поперхнулся пивом, а Гейдрих  сильно
побледнел.
   - Мужики, что это значит? - спросил я как можно беззаботнее.
   - Во-первых, я тебе не мужик! -  позеленел  от  злобы  Гейдрих.  -  А
во-вторых, Генрих по моей просьбе подсыпал в твое пиво яд, и если ты  во
всех подробностях не расскажешь, что вытворял на озере с моей женой,  то
умрешь в страшных му... - от волнения он не смог докончить фразы.
   - А если расскажу? Умру быстро? - попробовал отшутиться я.
   - Тогда я прощу тебя и дам тебе противоядие, - хмуро заявил мой босс.
   Он явно брал меня на испуг. Не стал бы он всерьез  травить  меня  при
Мюллере! Хотя, черт его знает, на что способны обманутые мужья в присту-
пе ревности - сам я и не такое вытворял. Как бы то ни было, больше всего
меня волновало то, как к моим развлечениям отнесется мой  настоящий  на-
чальник, тот, который на Лубянке, ведь рано или поздно, дойдет  "сигнал"
о моем "моральном разложении" и до него. Делать было  нечего:  я  сделал
вид, что поверил Гейдриху, и дал ему слово, что больше никогда не подой-
ду к его жене. Он по инерции все еще настаивал на подробностях, но  Мюл-
лер уговорил его сдаться и заказать мне "бокал противоядия"  -  огромную
рюмку мартини. Так я предал Любовь. А это почти то же самое, что предать
Родину.
   Другой малоосвещенный в мемуарах момент -  сотрудничество  Мюллера  с
советской разведкой. Та книга писалась по горячим следам, и нельзя  было
разглашать все подробности, связанные с  его  работой  против  фашистов,
поскольку могли пострадать завербованные Мюллером люди, его бывшие  под-
чиненные, которые теперь работали против Англии, Франции и Америки.
   Начну издалека: в начале 1943 года при активном участии шефа  гестапо
была разгромлена "Красная капелла", советская разведсеть,  действовавшая
на всей территории германской империи, от Норвегии до Пиренеев и от  Ат-
лантики до Одера. Берия был так взбешен этим неслыханным провалом  наших
агентов, что тут же собрал коллегию НКВД, которая вынесла Мюллеру смерт-
ный приговор. Единственным человеком, который  мог  реально  осуществить
его, был я. Безопаснее всего было отравить Мюллера какой-нибудь гадостью
из коллекции чекистского токсиколога академика  Муромцева,  но  Центр  и
слышать не хотел про такой простой способ ликвидации, неумолимо  настаи-
вая на расстреле. Делать было нечего, пришлось идти на риск.
   Весной 1943 года в средневековом замке в австрийских Альпах проходило
совещание атташе по делам полиции в иностранных государствах. Как  обыч-
но, днем делегаты заседали, а вечером  вволю  расслаблялись,  предаваясь
обильным пиво-вино-шнапсовым возлияниям. На третью ночь Мюллер  так  на-
пился, что мне пришлось тащить его на себе в его комнату.
   Представился удобный случай: во всем замке не было ни одного трезвого
человека, включая официанток и горничных, которым ради смеха в тот вечер
сделали спиртовую клизьму, и никто не был в состоянии заметить  что-либо
подозрительное до наступления утра. К тому же, толстые каменные стены  в
апартаментах Мюллера наглухо изолировали всякий шум - хоть из  пистолета
пали, хоть из ружья, хоть из мортиры.
   Прислонив Мюллера к стене и придавив его  дубовым  столом,  чтобы  не
упал, я окатил его холодной водой  из  кувшина,  и  когда  он  пришел  в
чувство, зачитал ему приговор коллегии НКВД. Мюллер  смотрел  на  своего
палача с нескрываемым интересом, особенно когда я стал искать  пистолет,
которого у меня с собой не было... Стыдно  признаться,  но  я  был  тоже
сверх меры пьян и потерял свое оружие в саду, когда вместе с  остальными
"атташе" палил по фазанам.
   - Ну и как же вы будете меня убивать? - серьезно спросил Мюллер.
   - Я тебя... да я тебя... я тебя голыми руками задушу, фашистская  га-
дина!
   Я набросился на Мюллера и принялся его душить, он в ответ стал душить
меня. Через пять минут изнурительной борьбы мы уже оба еле дышали.
   - Ладно, - прохрипел посиневший Мюллер. - Твоя взяла. Да отпусти ты!
   Набросился, как дурак какой-то! Ну зачем вам меня убивать? Лучше я на
вас работать буду. Мне же цены нет... Шеф гестапо -  кремлевский  агент,
не хило, а?!
   - Хм... Действительно, не хило, - согласился я, ослабляя хватку. -  А
не обманешь?
   - Нет, слово... Э-э... Ну чем тебе поклясться, дурья твоя  бошка?  Ты
пойми, брат, мне эти нацистские чистоплюи, гиммлеры-шлиммлеры, уже попе-
рек горла стоят. Буржуи они, вот кто! А я из низов поднялся,  сам  всего
добился, без папиной помощи. Папа у меня нищим был, вот... А я в полиции
простым сыщиком с облав начинал. Не по мне нацизм этот сопливый, слишком
много детской мистики, патриотического сюсюканья и демократических комп-
ромиссов. Я привык везде напролом идти, как вы,  коммунисты.  Хочу  быть
несгибаемым ленинцем, понял?
   - Ну ты, блин, даешь! - искренне восхитился я, от изумления  переходя
на русский язык. - Завтра... Нет, уже сегодня доложу наверх о твоем  ис-
торическом решении и подам на апелляцию. Все будет зер гут, не турбуйся!
   Берия нашел в себе мужество по достоинству оценить смелый шаг Мюллера
и добился для него замены смертной казни  на  пожизненное  заключение  с
отсрочкой приговора до окончания войны. Трудно переоценить все  то,  что
Мюллер сделал для России... Точнее, то, что он не сделал, поскольку  ос-
новная его заслуга заключалась в саботировании работы гестапо. Почти не-
вероятно, но факт: начиная с середины 1943 года гестапо  не  разоблачило
ни одного советского агента на территории Германии! Советы не остались в
долгу и избавили Генриха от суда. Он умер в начале 50-х годов на даче  в
Переделкино от сердечного приступа, употребив слишком много ледяной вод-
ки после бани. В последний путь его провожала жена Нона, студентка  ВГИ-
Ка, дородная красавица (Мюллер не признавал мелких женщин).
   Когда к началу 1944 года фюрер почувствовал что-то неладное в  работе
своей тайной полиции, он решил устроить Мюллеру взбучку и вызвал того на
ковер. Имея совершенно скудное образование и едва умея  складно  писать,
Мюллер был прекрасным психологом, поэтому когда Гитлер стал орать на не-
го, он не стал оправдываться, а сам в ответ обложил фюрера отборным  ма-
том, после чего развернулся на сто восемьдесят градусов, щелкнул  каблу-
ками и с криком "Гитлер капут!" удалился. Несчастный Адольф был так  шо-
кирован выходкой "строптивого баварца", что на три дня потерял дар речи.
   Но и когда к Гитлеру вернулся голос, он наказал Мюллера лишь тем, что
перестал приглашать его на званые вечера и приемы. Здесь нужно заметить,
что у Гитлера была одна существенная слабина в характере: он не мог, как
Сталин, сурово карать своих соратников. Видно, сказывался  "синдром  Ре-
ма". 30 июня 1934 года, в "ночь длинных ножей", фюрер жестоко расправил-
ся со своим бывшим другом и единомышленником, командиром штурмовых отря-
дов. Дальнейшее поведение Гитлера говорит о том, что его всю  оставшуюся
жизнь преследовали угрызения совести за свою  чрезмерную  жестокость:  с
той злополучной ночи вплоть до покушения на него 20 июля 1944 года фюрер
не покарал ни одного из своих сподвижников, хотя и было за что.  Бесхре-
бетность Гитлера в отношении людей, с которыми он был знаком  лично,  до
крайности развратила верхушку третьего рейха. В буквальном смысле  слова
каждый делал все что ему заблагорассудится  и  ни  за  что  не  нес  от-
ветственности. К примеру, рейхсмаршал Геринг, который отвечал в  третьем
рейхе за вывоз культурных ценностей с оккупированных территорий, открыто
грабил имперскую казну, за что и получил прозвище "короля  спекулянтов".
Зная об этом, Гитлер не доверял Герингу серьезных дел - только и  всего.
Опальный рейхсмаршал утешился тем, что приобрел в северных  окрестностях
Берлина роскошную виллу, назвал ее в честь своей первой жены  "Каринхал-
ле" и устроил в ней художественную галерею, мало чем уступающую  по  бо-
гатству Прадо или Уффици.
   В то время как любое слово Сталина  ловилось  на  лету  и  немедленно
претворялось в жизнь, указания Гитлера на каждом шагу игнорировались.
   Дело доходило до смешного: фюрер четыре месяца  добивался  запрещения
демонстрации в Берлине американского фильма "Серенада солнечной  долины"
как пропагандирующего чуждые арийской расе ценности - в ответ он  слышал
неизменное "яволь", никто не возражал и не пререкался, но фильм  продол-
жал идти с большим успехом у зрителей. Адольф был в ярости: он топал но-
гами, плевался и матерился, подчиненные изображали  на  лицах  безмерное
почтение и благоговейный ужас, лепетали "яволь"  и  поспешно  удалялись,
чтобы... пригласить на "Серенаду" очередную  фройляйн.  Фюрер  рыдал  от
бессилия, да и что он мог поделать? Самолично  ворваться  в  проекторную
будку и изорвать на куски ненавистную пленку?!
   Кстати, о фильмах: когда Мосфильм задумал снять  телесериал  по  моей
биографии, написанной Ю. Семеновым, в которой я раздвоился на Штирлица и
собственно Шелленберга, первоначально планировалось пригласить на  глав-
ные роли артистов театра Ленинского комсомола. Штирлица должен  был  иг-
рать Янковский, Шелленберга - Караченцов, Мюллера - Леонов,  а  радистку
Кэт - Коренева. Однако культурный отдел ЦК КПСС встал на дыбы:  как  это
так, ленинский комсомол и имперская канцелярия! В итоге ведущие роли бы-
ли распределены между любимыми артистами Леонида Ильича.
   Но вернусь к фюреру: в последние дни жизни он был так  разочарован  в
немецкой дисциплине и воле к победе, что сказал при мне буквально следу-
ющее: "Немцы - дерьмовый народ. Проиграв войну, они докажут свою  биоло-
гическую неполноценность. Германская раса недостойна  меня.  Если  бы  я
располагал такой нацией, как Сталин, исход войны был бы другим".
   Однако история - гордая женщина, она всегда отдается кому-то  одному,
а остальные только наблюдают, как ее имеет "победитель". Двух  победите-
лей быть не может. Гитлер то ли застрелился, то ли отравился (да и  кому
интересно, как умер тиран-неудачник?), а Сталин повесил  себе  на  грудь
"Орден Победы" и отдал высшее руководство Германии под трибунал.
   Оказался под судом и я. Разумеется, Вышинский не собирался судить ме-
ня всерьез, это был только спектакль для американцев, потому что по пла-
ну Центра я должен был организовать для "янки" внешнюю разведку.  Но  об
этом
   - в следующей главе.
   Нюренберг-Владимир-Байконур: я сказал "поехали..." (глава десятая, в
   которой меня судят за преступления против человечества и за
   двоежонство, я становлюсь трижды отцом и первым космонавтом) В  прош-
лой главе я рассказал о том, как завербовал Мюллера. Представьте  теперь
мое отчаяние, когда по окончании войны этого прожженого фашиста приняли,
хотя и тайно, но со всеми почестями в Москве, а  меня,  доблестного  со-
ветского разведчика, отдали под трибунал в Нюренберге.
   Разумеется, дальновидное начальство готовило меня для дальнейшей  ра-
боты на Западе, поэтому было принято решение продолжать игру  в  Шеллен-
берга, но все же... Десять лет я работал в тяжелейших условиях, и только
передо мной забрезжила надежда возвращения на Родину - тяжелая  тюремная
дверь закрыла все пути! Я был в полной депрессии.
   Три года меня держали в заключении без суда, лишь  время  от  времени
вызывая в зал заседаний в качестве свидетеля по делам Геринга,  Риббент-
ропа и других преступных бонз фашистского режима. Нельзя сказать,  чтобы
я скучал взаперти: американцы предложили мне, как  крупному  специалисту
по заграничной разведке, помочь им в организации своего  шпионского  ве-
домства, прямым текстом обещав "замолвить обо мне словечко" перед  Феми-
дой. Мои каторжные умственные труды не пропали даром - и в Вашингтоне, и
в Москве "хозяева" были очень довольны результатами.  Все  получили  то,
что хотели: американское правительство -  новую  игрушку  под  названием
ЦРУ, НКВД - полную и подробную структуру свежеиспеченной  "конкурирующей
фирмы", а ваш покорный слуга - мягкий приговор.
   Через четыре месяца после того, как 18 сентября 1947 года Актом о на-
циональной безопасности было учреждено Центральное разведывательное  уп-
равление, я предстал перед американским военным трибуналом  по  "Делу  о
Вильгельмштрассе: Соединенные Штаты Америки против Эрнста фон Вайцзекке-
ра и других". Всего было 20 обвиняемых: государственные секретари,  вто-
ростепенные министры и начальники департаментов. Дело  слушалось  больше
года. Меня обвинили в двух преступлениях: я был членом СС и СД  и  возг-
лавлял управление, причастное к казни русских  военнопленных,  набранных
для проведения операции "Цеппелин". Суд принял во внимание как  смягчаю-
щее вину обстоятельство то, что я пытался спасти узников концлагерей  от
смерти. В итоге мне дали самое легкое наказание по этому делу: шесть лет
тюрьмы, с зачетом трех лет, проведенных в заключении под следствием.
   Казнь нацистских преступников через повешение:  в  крыше  специльного
барака под казненным открывался люк В июне 1951 года я вышел на  свободу
и по заданию из центра отправился в бессрочный отпуск. Приказ был  лако-
ничен: "Отдыхать". Это меня как опытного чекиста  слегка  настораживало,
ведь я и так шесть лет "отдыхал" на нарах, если не считать непыльной ра-
ботенки по организации ЦРУ. Не оговаривались в приказе  и  столь  важные
вопросы, как отдыхать, где и на какие средства. Благо, американцы оказа-
лись честными ребятами и выдали мне тайный гонорар за работу на "дядюшку
Сэма". Сумма была не ахти какая, но ее вполне хватило на то, чтобы посе-
литься с женой и детьми на скромной вилле в Швейцарии и, не  заботясь  о
добывании куска хлеба, расслабленно предаться  мемуарам.  Однако  вскоре
"швейки" попросили меня покинуть страну. Формальных претензий у  жандар-
мов не было, но мне намекнули, что не потерпят у себя нацистского  прес-
тупника, хотя бы и отбывшего  срок.  Пришлось  перебраться  в  маленький
итальянский городок Палланца на берегу озера Маджоре.  Там  я  продолжил
свое писательство.
   Гром грянул как всегда неожиданно, средь ясной погоды. На всю  остав-
шуюся жизнь я запомнил в подробностях тот роковой день. Было начало мая,
легкий утренний ветерок доносил с гор едва уловимые ароматы цветущей ла-
ванды. Над гладкой поверхностью озера, лазуревой эмалью застывшей в  лу-
чах выглянувшего из-за скалы солнца, резвились белокрылые шумливые  чай-
ки. Под окном слышался плеск воды и  скрип  мокрых  простыней:  служанка
стирала в жестяном корыте белье. Время от времени  на  открытую  веранду
залетали радужные мыльные пузыри. Моя жена стучала по  клавишам  пишущей
машинки, а я диктовал, неспешно прохаживаясь взад-вперед по певуче  про-
гибающимся половицам: "Переодевшися и освежившись,  я  окольными  путями
направился в немецкое посольство и попросил аудиенции у немецкого  посла
фон Шторера..." Да, я четко запомнил  эту  дурацкую  фразу,  на  которой
оборвалась моя жизнь "среди загнивающего капитализма" и началось возвра-
щение в "светлое будущее человечества"! Именно на этой фразе за воротами
протренькал глухой велосипедный звонок местного почтальона.
   Дети открыли калитку и приняли от него телеграмму. Жена посмотрела на
меня с тревогой: самой хорошей для нас новостью было  отсутствие  новос-
тей, как выражаются англичане.
   - Что-то серьезное? - спросила она, отрываясь от машинки.
   - Нет, все в порядке. Тетя Брунгильда родила мальчика,  -  ответил  я
как можно более беззаботно.
   - Кто-кто? - удивилась она.
   - Ну, я тебе когда-то говорил про нее. Моя тирольская тетушка.  Кста-
ти, очень здорово солит огурцы.
   - Огурцы?!
   - Да, что в этом удивительного? Пойду куплю сигарет...
   Подхватив пиджак, я спешно вышел, стараясь не смотреть на жену и  де-
тей.
   Я видел их в последний раз. Жена не была посвящена  в  мои  служебные
тайны, и я не мог сообщить ей истинного содержания  кодированной  телег-
раммы: мне надлежало незамедлительно явиться по указанному на бланке об-
ратному адресу. К полуночи я добрался на поезде до альпийской деревушки,
где находилась дача советского посла в Австрии,  и  тотчас,  без  всяких
объяснений, меня запаковали в дипломатический вализ и отправили по почте
на площадь Дзержинского. Через два дня я уже был в следственном изолято-
ре. Мне выдали бумагу и ручку и "попросили" восстановить по памяти  все,
что я успел написать в своих мемуарах.
   Да, страсть к бумагомаранию сгубила меня! Вскоре я понял,  что  прои-
зошло:
   после того, как я не выполнил приказ о казни Мюллера, Центр  перестал
доверять мне и опекал меня на каждом шагу. Даже в  Нюренбергской  тюрьме
НКВД подсаживало ко мне в камеру своих опытных агентов под  видом  подс-
ледственных эсесовцев. Когда я освободился,  Центр  позаботился  о  том,
чтобы я ни на минуту не оставался без присмотра, проявив при этом  опре-
деленное коварство. И вот, такой матерый разведчик как я  ровным  счетом
ничего не заподозрил, когда на мое объявление о найме служанки откликну-
лась некая молоденькая гречанка, смазливая в меру кокетливая  хохотушка.
С виду она была глупа как пробка, и все ее мысли, казалось, выражались у
нее на лице: карие глаза с мечтательной поволокой под сенью длинных гус-
тых ресниц, неизменно полураскрытые и влажные, будто намасленые, губы  и
капризно вздернутый вверх угловатый подбородок, из-за чего ее шея  каза-
лась неприлично обнаженной, и постоянно хотелось укусить ее,  чтобы  она
спряталась в кружевной воротничок ситцевого платьица.
   С первого же дня эта озабоченная стервочка настрырно пыталась соблаз-
нить меня: пользуясь тем, что я поднимался раньше всех, чтобы сделать на
веранде зарядку, она выходила во двор, наливала из бочки в тазик  дожде-
вую воду, сбрасывала ночную рубашку и, аккуратно повесив ее на  бельевую
веревку, медленно и вдумчиво натирала свое молодое упругое тело  мыльной
губкой. Когда я вызвал ее к себе в кабинет и отчитал за безудержный экс-
гибиционизм, она покрылась пунцовыми пятнами, разревелась и  рухнула  на
ковер, умудрившись при этом упасть так, что подол ее легкого платья зад-
рался чуть ли не до лопаток. Я привел ее в чувство, плеснув ей на  спину
холодной воды из графина. После моей взбучки утренние купания  прекрати-
лись, но она стала при первой же возможности отлавливать меня наедине  -
где-нибудь в коридоре, на кухне или в чулане
   - чтобы "попросить у меня прощения". При этом она неизменно так тяже-
ло вздыхала, так что пуговицы сами выскакивали на груди из петель. Нако-
нец, я не выдержал и надавал ей оплеух - и что бы вы думали? В ответ она
упала на колени и расцеловала мне руки. Стыдно  сказать,  но  я  поверил
этой плутовке, что она влюблена в меня, и не находил в себе сил прогнать
ее. Я по-прежнему был верен жене, но служанка почти добилась своего:
   если у нас и не было любовной близости, то все же сложился определен-
ный интимный ритуал. Он заключался в том, что по вечерам она меня  заго-
няла в какой-нибудь темный угол и распаляла своими "извинениями" до  бе-
шенства, продолжая словесно терзать меня до тех пор, пока я  не  начинал
хлестать ее ладонью по пухлым щекам, доводя если не до  оргазма,  то  до
полного девичьего восторга.
   Все это я так подробно описал для того, чтобы показать, до какой сте-
пени работа чекиста может стать грязной. Только во Владимирской тюрьме я
узнал, что моя бестолковая похотливая "гречанка" - чистокровная татарка,
с отличием закончившая Казанскую Краснознаменную высшую школу НКВД имени
Менжинского. Мало того, что она радировала в Центр, будто я ее изнасило-
вал, она присовокупила к этому "сочинение пасквильных воспоминаний,  по-
зорящих советский строй и принищающих роль товарища Сталина в победе над
фашизмом". Неудивительно, почему "тетя Брунгильда" так стремительно раз-
родилась, даже не через девять месяцев, а через неполных  четыре  недели
после появления в моей жизни злосчастной комсомолки-нимфоманки.
   И все же я не унывал: "Да, я сижу в тюрьме, но не в фашистской, не  в
американской, а в своей, родной, советской!" Мой следователь  -  не  са-
дист-палач, а настоящий новый интеллигент, начитанный Марксом, Энгельсом
и даже Гегелем как их предшественником-источником, он все поймет и восс-
тановит справедливость, освободит меня из-под стражи и поможет мне неле-
гально вывезти жену с детьми из Италии в СССР. С виду это  был  приятный
вдумчивый старичок, седой, как лунь. Он внимательно выслушал мои показа-
ния и обещал "наказать виновных" в моем позоре. Я тотчас воспрял  духом.
О, как наивен я был!
   Две недели меня не водили на допрос, а затем вызвали для очной  став-
ки.
   Этот старый развратник так возбудился  моим  описанием  домогательств
"служанки", что тотчас отозвал лейтенанта Фаину Хабибулину из Палланца в
Москву "для дачи свидетельских показаний". В сущности, очная ставка была
чистой формальностью, ничего не значащим  эпизодом  в  играх,  затеянных
следователем с молодой любвеобильной красоткой,  охотно  ответившей  ему
полной взаимностью. Они даже не скрывали  от  меня  тех  теплых  влажных
взглядов, которыми ежесекундно обменивались на протяжении всей "ставки".
   Не оставалось сомнения: влюбленная парочка только и дожидалась, когда
за мной закроется дверь, чтобы тут же броситься друг  другу  в  объятия.
При всем при этом Фаина вела себя вызывающе-нагло. Она бросала  на  меня
высокомерные взгляды победительницы, явно наслаждаясь своим реваншем.  В
своей скабрезной наглости она дошла до того, что когда старый козел сле-
дователь опустил глаза в материалы дела, одним быстрым  движением  расс-
тегнула пуговицу на гимнастерке, расправила плечи, откинулась сведенными
лопатками на спинку стула и показала мне белеющую в  сумраке  образовав-
шейся бреши нескромную выпуклость ничем не стесненной груди, отмеченную,
как орденом, лиловым засосом величиной со зрелую сливу. В тот самый  миг
я отчетливо осознал, что нескоро выйду на свободу.
   Следствие не шатко не валко тянулось полгода. Долгими темными вечера-
ми в одиночной камере я развлекал свой мозг гаданием, что мне  можно  по
большому счету инкриминировать. Изнасилование в зачет не шло, потому что
подпадало под статью о неуставных взаимоотношениях, по которой никого не
судили, дабы не марать чистого облика Чекиста.  "Чернуха"  тоже,  говоря
тюремным языком, "не канала": версия о ней не подтверждалась моими мему-
арами, которые я старательно крапал под надзором. Теоретически с  учетом
моей биографии меня можно было обвинить в чем угодно, начиная с  покуше-
ния на Ленина и заканчивая идейным вдохновлением ЦРУ, но даже  в  темные
времена культа личности следователю нужно  было  подшивать  в  дело  ка-
кие-никакие документы. В поиске компромата на меня неугомонный старикаш-
ка следователь проявил немалую прыть: он  выискал  две  ветхие  бумажки,
каждая из которых сама по себе была совершенно невинной, но  в  совокуп-
ности они составляли криминальный тандем. Первая из них была выдана пес-
чанобродским советом крестьянских депутатов на  имя  "таварiщ  Алъксандр
Макаренко",  а  вторая  -  берлинской  мэрией  на   имя   "Нerr   Walter
Schellenberg". Обе они свидетельствовали о моем вступлении в брак...
   Да, представьте себе, моральный изувер следователь  не  нашел  ничего
лучшего, как "шить" мне, легендарному советскому  разведчику,  мелкоуго-
ловную статью "многоженство"! При этом он еще и намекнул мне, что если я
буду отпираться, то в материалах дела будут отражены "отягчающие обстоя-
тельства": моей первой женой была дочь  лютого  врага  советской  власти
Нестора Махно, а разрешение на второй брак я  получил  от  моего  непос-
редственного начальника Юстаса, который был разоблачен как иранский шпи-
он, в молодости служивший евнухом в  шахском  гареме  (под  руководством
этого "морального разложенца" я и встал на "зыбкий путь двоеженства").
   Свершившийся суд был поистине "самым гуманным в мире": военный трибу-
нал не только признал заключенные мной в прошлом браки  недействительны-
ми, но и обязал меня жениться на гражданке Хабибулиной, якобы  ожидавшей
от меня ребенка. То есть, ребенка она действительно  ожидала,  о  чем  и
свидетельствовало прилагаемое к делу заключение гинеколога,  но  в  этом
заключении, разумеется, не было сказано, кто есть настоящий виновник ще-
котливого положения пострадавшей. Да и сроки зачатия были искажены.
   Короче, без меня меня женили! И не только женили, но еще и припаяли в
качестве свадебного подарка три года исправительных работ в лагере обще-
го режима. Но и это еще не все.  Комбинация,  разыгранная  следователем,
была поистине многоходовой. После того, как меня отправили рыть  тоннель
под Беринговым проливом (был такой грандиозный проект - проложить желез-
ную дорогу из  России  в  Америку),  мою  молодую  жену  арестовали  как
"чэ-сэ-вэ-енку" - члена семьи врага народа. Стоит ли говорить о том, что
следователем по ее  делу  был  все  тот  же  прыткий  старичок!  А  само
следствие длилось вплоть до моего возвращения с зоны.
   На свободу я вышел отцом-героем: жена умудрилась родить за время моей
отсидки трех девочек. Причем записаны эти "три сестры" были на мое имя:
   следователь задним числом оформлял моей жене свидания со мной  именно
на "роковые дни". В результате все было шито-крыто, и когда я  попытался
развестись, гражданский суд отказал мне в разводе.
   Лишь XX съезд партии положил конец этому сексуально-уголовному  бесп-
ределу. Особым решением Специальной  комиссии  при  Комитете  партийного
контроля я был полностью реабилитирован и разведен. Следователь,  допус-
тивший по моему делу грубое нарушение норм социалистической  законности,
был отстранен от занимаемой должности. В виду  преклонного  возраста  он
был освобожден от уголовной ответственности и с  учетом  прошлых  заслуг
перед партией и правительством назначен директором комсомольско-молодеж-
ной стройки Целинограда.
   Омрачало мое положение лишь то, что по досадному недоразумению  Спец-
комиссия КПК не освободила меня от выплаты алиментов за троих детей.
   После отсидки я работал сторожем-смотрителем законсервированного  ра-
йонного бомбоубежища на мизерной ставке, и мое  финансовое  положение  с
учетом вычетов из зарплаты было весьма плачевным. Денег едва-едва хвата-
ло на аренду комнаты в коммунальной квартире, и на пропитание практичес-
ки ничего не оставалось. Не в силах свести концы с концами, я  отказался
от комнаты и переехал на ПМЖ в бомбоубежище,  которое  в  шутку  прозвал
"бомжеубежище". По сравнению с коммуналкой это был просто рай:
   400 квадратных метров жилой площади, пять душевых и десять туалетов -
все на одного человека! К тому же, мое бомжеубежище находилось в глухом,
но живописном уголке Сокольнического парка, откуда было рукой подать  до
тенистых лиственничных аллей,  благоухающего  розария,  летнего  театра,
эстрадной площадки, комнаты смеха, тира  и  прочих  прелестей  индустрии
развлечений. Все свободное время я проводил в прогулках по  парку,  и  в
свою бетонированную берлогу возвращался, как правило, далеко за полночь:
   слишком неуютно мне было одному на ее необъятных  просторах,  где  от
кровати до туалета полста шагов.
   Со временем у меня появились друзья из  местных  ветеранов  -  бывших
фронтовиков. Точнее, это теперь они ветераны, а тогда им, как и мне, бы-
ло по сорок с небольшим. Я с ними частенько пил пиво в кафе "Сирень".
   Они вспоминали свои боевые подвиги, а мне приходилось  отмалчиваться:
не рассказывать ведь этим простым заводским работягам, как я инспектиро-
вал развед-резидентуру рейха в Мадриде или вел двойную радиоигру с  Анг-
лией!
   Однажды я, правда, до такой степени налакался пива, что не вытерпел и
выложил своим приятелям историю соблазнения подружки Гитлера - они ржали
надо мной, как ненормальные. После этого мне дали  кличку  Фон-барон,  с
намеком на знаменитого сочинителя невероятных историй.
   Так я беззаботно прожил почти год, пока не познакомился  на  катке  с
молодой очаровательной девушкой. Наша встреча  произошла  при  необычных
обстоятельствах: я в нее случайно врезался на коньках, когда она  в  са-
пожках шла по льду с большим фибровым чемоданом. Упав, она ушибла бедро,
и я, как истинный джентльмен, отвел ее в свой дом-крепость,  чтобы  сде-
лать ей свинцовые примочки, потому что, по ее рассказам, у  нее  был  не
муж, а "ревнивая скотина", придиравшийся к малейшей царапине на теле по-
рабощенной жены. Я так увлекся этой румяной барышней с тонкой прозрачной
кожей и пухлыми ножками, что даже не спросил, как она оказалась на катке
с чемоданом. Наутро Нина - так ее звали - поклялась мне в вечной любви и
заявила, что уходит от мужа, чтобы "связать со мной свою судьбу".  Оста-
валось только забрать вещи. Муж был на работе, и мы поехали за ее пожит-
ками на Преображенку. Ключа у нее с собой не было, и  мне  пришлось  за-
лезть по водосточной трубе в форточку, чтобы открыть дверь изнутри. "По-
житки" оказались не такими уж и скромными: килограмма два столового  се-
ребра, хрусталь и старинные иконы. Все это мы по-быстрому уложили в  че-
тыре чемодана и перевезли на такси в новое "семейное гнездышко".
   Медовый месяц пролетел как во сне, а  потом  опять  начались  матери-
альные трудности. Нина боялась показываться на работе, потому что там ее
подкарауливал муж, а моей более чем скромной зарплаты хватало только  на
чай с сушками. Пришлось потихоньку распродавать на толкучке нинино  при-
даное. Поутру я завертывал в газету очередную безделушку  из  трофейного
японского фарфора, упаковывал ее в авоську и шел пешком на  Рижский  ры-
нок. Торговля шла успешно: обычно я возвращался с выручкой уже к  обеду.
"Не жизнь, а малина"  неожиданно  закончилась,  когда  одна  из  покупа-
тельниц, пухлая пожилая женщина в огромных очках на курносом  бородавча-
том носу, которой я показывал "из-под полы" золотые дамские часики "Сла-
ва", вдруг с истошным криком "милиция!" разъяренно вцепилась в мои  вих-
ры. Реакция разведчика меня не подвела: я тут же сообразил, что  она  по
каким-то приметам опознала украденную  у  нее  ценность,  вынул  опасную
бритву ("Режут!!!" - "Молчи, дура!"), которую носил  в  кармане  пиджака
для самообороны, одним точным движением откромсал себе клок волос и бро-
сился бежать, швырнув бритву и часики под ноги оторопевшей  гражданке  с
зажатым в кулаке светлым локоном.
   "Держи! Лови! Бандиты! Женщину! Обокрали! Порезали!" - за мной  кину-
лось человек шесть  добровольцев  -  заступников  общественного  порядка
(сейчас, в конце XX века, в такой ситуации никто из случайных свидетелей
и не шелохнется). Перебежав через дорогу, я ломанулся в стеклянную дверь
метрополитена. Отрыв между мной и преследователями был  довольно  значи-
тельный, и я рассчитывал уехать от них на метро. Однако поездов как наз-
ло на платформе не было и ждать их было рискованно: с  одной  стороны  -
дорога каждая секунда, а с другой - не час пик, поезда нечасто ходят.
   Тем временем преследователи показались на  платформе,  с  примкнувшим
милиционером впереди. Мне ничего не оставалось делать, как  сигануть  на
шпалы и скрыться в тоннеле. Теперь за мной бежал один только "мент", ос-
тальные не рискнули спрыгнуть с платформы, испугавшись, очевидно,  высо-
кого напряжения на рельсах. Впереди показались огни приближающегося  по-
езда - мент с воплем "назад!" с еще большей прытью бросился  в  обратную
сторону. Но я не привык отступать! Удача приходит к тем, кто рискует.
   Очертя голову, я понесся навстречу "свету в конце тоннеля", свято ве-
ря в то, что из самого безнадежного положения в последнюю секунду должен
найтись хоть какой-нибудь выход.
   И выход нашелся! Когда расстояние между ослепительными огнями  грохо-
чущей стальной махины и горящими волей к жизни глазами загнанного в  ту-
пик живого существа сократилось до нескольких десятков метров,  в  свете
бегущих по шершавому бетону косых лучей сверкнула искрой надежды  метал-
лическая ручка спасительной дверцы. Да, это был ВЫХОД! И вместе с тем  -
вход в новую жизнь. Но о последнем я еще не догадывался, когда под рев и
свист проносящихся на расстоянии вытянутой руки высоких колес  буквально
ввалился в раскрывшуюся в стене сумрачную нишу.
   Я отдышался и огляделся: передо мной зиял темнотой дальнего конца уз-
кий коридор. Собутыльники-работяги частенько травили байки про секретный
подземный город, в который можно попасть из метро - неужели передо  мной
вход в эту святая  святых  государственной  безопасности?!  Кровь  пред-
ков-первооткрывателей взыграла во мне (мама рассказывала в детстве,  что
моим пра-в-энной-степени дедушкой был Кристобаль Коломб, как она  произ-
носила это имя), и я бесстрашно ринулся в разведку. Городом это, правда,
трудно было назвать - скорее, сеть сооружений на случай  ядерной  войны:
командные пункты, склады продовольствия и медикаментов, госпитальные па-
латы, столовые и даже конференц-залы  для  проведения  партсобраний.  Но
больше всего меня в этом подземном царстве поразила не широта его  прос-
торов, а никудышняя охрана. Ну нельзя же оставлять без присмотра страте-
гический объект гражданской обороны! Меж тем, сколько  я  ни  плутал  по
бесконечным лабиринтам, мне за несколько часов всего два  раза  попались
на глаза караульные солдаты, да и тех мне удалось незаметно обойти  сто-
роной благодаря разветвленности проходов.
   Впрочем, каждый, кто попадал без схемы в это хитросплетение  ходов  и
лазов, должен был неминуемо в нем заблудиться. Чем советские архитекторы
в погонах хуже доморощенных мудрецов - строителей пирамид! К вечеру  мне
уже смертельно надоело слоняться по холодным подземным катакомбам, но  я
не имел ни малейшего представления о том, где искать выход. Жутко  хоте-
лось есть, но продовольственные склады охранялись сигнализацией.
   Клонило в сон, но на дверях спальных помещений висели увесистые  зам-
ки. В этом "городе" мне не было жизни...
   Как заблудшему страннику, мне оставалось лишь тыкаться во все двери.
   Поистине "метод научного тыка"! После нескольких часов бесплодных ша-
таний по неисчислимым коридорам  я  наконец  увидел  массивную  железную
дверь с горящей над ней красной лампой. Под дверью дремал, обняв автомат
и прислонясь спиной к стене, сопляк-мальчишка, тощий курсант со штык-но-
жом на поясе. Скорее на волю! Я потихоньку  перешагнул  через  ноги  го-
ре-часового и дотронулся до двери... В это время паренек  шумно  пошеве-
лился во сне у меня за спиной, я дернулся вперед и ввалился в душную на-
куренную комнату. В глаза ударил яркий электрический свет, я  заслонился
ладонью, прищурился и невольно отстранился в неприятном удивлении:  пос-
реди комнаты стоял большой дубовый стол, за которым на  высоких  стульях
восседало человек двадцать, большинство в военной форме и при погонах  с
крупными звездами, трое даже со слишком крупными,  генеральскими.  Прои-
зошла немая сцена. Они в набыченном  удивлении  рассматривали  меня  как
марсианина. Не растерявшись, я проявил  смекалку  -  сильно  качнулся  и
пьяным, заплетающимся голосом спросил:
   - Му... мужики! Зак-курить не найдется?
   Взгляды потеплели, собравшиеся расслабленно  закряхтели  и  заухмыля-
лись:
   перед ними был не злостный американский шпион, а свой родной  придур-
коватый алкоголик.
   - Часовой! - закричал грузный человек в штатском, сидевший  во  главе
стола. - Спишь, твою мамашу!
   В комнату вбежал перепуганный паренек с красными глазами и помятой об
автомат щекой.
   - Под трибунал сучкиного сына, - пробубнил генерал с багровой рожей.
   - А чо... Чо вы тут делаете-то? - осторожно поинтересовался я, обводя
всех косым, под алкоголика, взглядом.
   - Забрать! - рявкнул главный. - Отвести в караулку. Я  лично  допрошу
этого кадра. Перерыв на полчаса.
   Курсант затолкал меня в тесную комнату. Через несколько минут появил-
ся главный. У него было усталое раздраженное лицо,  но  за  этой  маской
угадывалась сильная натура уверенного в себе человека, умного,  прямоли-
нейного и справедливого. Интуитивно я понял, что он не  профессиональный
следователь, но врать ему бесполезно  как  человеку,  которому  доступны
высшие истины. Более того, он понимал меня с полуслова: стоило мне прек-
ратить разыгрывать из себя пьяного и принять серьезный вид,  он  тут  же
махнул рукой часовому, чтобы тот убирался.
   Когда мы остались наедине, я рассказал ему как на духу о всех жизнен-
ных злоключениях последних лет, начиная с момента моего прибытия из Ита-
лии в СССР. Перерыв затянулся на два часа. Он слушал внимательно и  сос-
редоточенно, не перебивая. Когда я закончил, он коротко спросил:
   - Профессия?
   - Полковник НКВД в отставке, - доложил я.
   - Это не профессия, а звание, - резонно возразил он.
   - Тогда профессии нет...
   - Будет, - заверил он меня. - Позвоните завтра по этому телефону.
   Вернее, сегодня, после девяти утра.
   Он написал на бумажке номер и приказал часовому вывести меня  наружу.
Мы прошли всего метров пятьдесят по коридору, курсант отпер ключом обыч-
ную с виду фанерную дверь - и я очутился прямо в вестибюле станции метро
Новослободская-кольцевая. На часах было пять  утра,  первые  поезда  шли
почти пустыми. Я доехал до "дома", разбудил сожительницу  и  устроил  ей
хорошую взбучку. Она тут же во всем  призналась,  правда,  взяв  с  меня
предварительно обещание, что я ее не прогоню. Оказалось, моя  возлюблен-
ная промышляла кражами. То есть, попросту говоря, была "домушницей", из-
вестной в воровских кругах под кличкой Нинка-Лотерейка.
   Она никогда не была замужем, а в квартире, из которой мы вынесли  ве-
щи, проживала та самая бородавчатая тетка, вцепившаяся в меня на  рынке.
Ее рассказ меня больше вдохновил, чем расстроил: да, она воровка, но,  с
другой стороны, у нее нет мужа, и это главное!
   - С сегодняшнего дня ты начинаешь честную жизнь! - сказал я ей. - Во-
ровать больше не будешь. Пойдешь на работу. Брак оформим  официально.  И
чтобы без фокусов!
   - Да, - согласилась она.
   В тот же день я позвонил по выданному мне ночью номеру телефона. "От-
дел кадров," - ответили на другом конце провода. Мне несказанно повезло:
   человек, с которым я беседовал ночью, оказался Генеральным директором
Центрального ракетно-космического конструкторского бюро.  В  ту  роковую
для меня ночь в подземном оперативном штабе проходило объединенное засе-
дание руководства КБ и представителей заказчиков из  ВВС  (РВСН  еще  не
оформились в отдельный род войск). Фамилия и имя Генерального тогда были
засекречены, и все сотрудники КБ, начиная от первых замов  и  заканчивая
уборщицами, обращались к нему по отчеству, по-домашнему ласково:
   "Палыч". Звание полковника в отставке позволило мне сразу занять  вы-
сокую  должность  заместителя  начальника  Отдела  безопасности  по  хо-
зяйственной части. В мановение ока я стал большим человеком: в моем рас-
поряжении находились стратегические запасы ректификата - высокоочищенно-
го технического спирта - и не проходило и дня, чтобы похмельные генералы
не клянчили у меня "регламентную дозу" (так для  конспирации  называлось
сто грамм). Нашлась работа и для Нины.  Она  теперь  стучала  костяшками
счет в Отделе труда и заработной платы.
   В конце рабочей недели, по пятничным вечерам, ко мне в кабинет  наве-
дывался сам Палыч. Расходились мы с ним далеко заполночь, после обильных
"регламентных" возлияний. Вернее, нас развозили по домам казенные  шофе-
ры, потому что идти мы уже не могли. О чем мы говорили во время этих за-
душевных всреч? В основном о звездах и  о  космических  полетах.  Помню,
когда запустили на орбиту Белку, Палыч поднял тост "за наших  четвероно-
гих коллег" и произнес историческую фразу:
   - Недалек тот день, когда и "человек" в космосе будет звучать гордо!
   - И прозвучим! - ответил я, хотя и слабо  верил  в  свои  собственные
слова:
   тогда полеты человека в космос еще представлялись делом далекого ком-
мунистического будущего.
   - Ты о чем? - очнулся Палыч от своих мыслей.
   - Прозвучим, говорю!
   - Куда прозвучим?!
   - Так ты ж сам сказал...
   - Кому? Тебе?
   - Ну да! Вот я и звучу... Говорю, то есть... Прозвучу, во!
   - Кто, ты?
   - Ага!
   - А что, это идея! Только придется бросить пить. На время...
   - Если на время, тогда согласен.
   Вот так и решился вопрос о том, кому быть первым в мире  космонавтом.
На трезвую голову у Палыча, конечно, возникли сомнения  по  поводу  моей
пригодности. Во-первых, мне было уже под пятьдесят (хотя выглядел  я  на
тридцать), а во-вторых, мои познания в технике оставляли желать лучшего.
   Прямо он мне об этом из деликатности не говорил, пытался лишь отшучи-
ваться:
   - Ты улетишь - с кем я пить буду? С Белкой и Стрелкой?
   - Да я, Палыч, ненадолго, - успокаивал я его. - Маленько  проветрюсь,
и обратно.
   - Ну смотри, Шурик! Если с тобой что случится, я этого не переживу.
   - А что со мной будет? И не в таких передрягах бывал. Вон, Белка, ду-
ра дурой, а слетала! Без всякого технического образования, между прочим.
   Раз уж собаки...
   - Так то собаки, - серьезно задумывался Палыч. - Тут надо все предус-
мотреть, чтобы учесть отличия человека от его "лучшего друга".
   Полгода за "рюмкой чая" (любимое питье Палыча - чифир со  спиртом)  я
уговаривал своего начальника и друга, в одном лице,  отправить  меня  на
медицинское освидетельствование. Вздохнув в сотый раз, он сдался  -  на-
верное, надеялся, что эскулапы меня завалят. Но дудки-с! От предков  мне
досталось лошадиное здоровье. Курить, правда, пришлось  бросить  (с  тех
пор уже сорок лет как не балуюсь дымом).
   И началась "обкатка": часами меня крутили на центрифугах, чтобы орга-
низм привыкал к перегрузкам. Технике тоже учили, но поверхностно.  Палыч
сразу предупредил: "Полетишь в режиме автоматического  пилотирования.  И
ничего не трогай. Понял? Ничего!" Старт был назначен на 7 ноября -  день
ВОСР.
   Но в начале апреля грушники доложили, что американцы  спешно  готовят
свой суборбитальный полет. Дело приняло политическую окраску: кто первым
выйдет в космос, бездуховный загнивающий капиталист  или  наш  плоть  от
плоти советский человек,  воодушевленный  коммунистическими  идеями?  На
срочном совещании в Кремле с участием секретарей ЦК и руководства косми-
ческой программы после шести часов  обсуждений  Хрущев  поставил  вопрос
ребром: "Мы или они, мать их?!" - и сам же на него  ответил:  "Мы,  мать
нашу!" Палыч предложил стартовать в день рождения Ленина, 22 апреля,  но
Хрущев был так напуган конкуренцией со стороны американцев,  что  сурово
отрубил: "Нехрен на печи отлеживаться! Сегодня  и  полетите".  С  трудом
удалось убедить Никиту Сергеича, что  ракету  необходимо  подготовить  к
старту, и выпросить на это неделю.
   Через семь дней лихорадочных сборов наступила знаменательная ночь пе-
ред полетом. Палыч запретил мне  спать:  он  сильно  волновался,  что  я
просплю.
   Как сейчас помню, мы собрались вчетвером в байконурской квартире  Па-
лыча:
   он, я и мои дублеры Гагарин и Титов. Здесь надо заметить, что с само-
го начала этих двух парней на самом высоком уровне отодвинули на  второй
план по той причине, что у них не очень подходили фамилии.  "Гагарин"  в
ушах цековских спецов по идеологии звучало  по-дворянски,  а  "Титов"  -
слишком избито. Вместе с тем, имя "Ромашкин" как нельзя лучше  подходило
для всенародного героя. Тут вам  и  романтика  коммунистического  строи-
тельства, и бескрайние ромашковые поля среднерусской возвышенности.
   Короче, утверждение в ЦК я прошел без проблем. Но вернусь к  памятной
ночи. Врачи запрещали космонавтам пить крепкие напитки, поэтому мы втро-
ем пробавлялись светлым "Жигулевским", в то время как Палыч глушил  свой
"огненный чай". "Кто до утра не сломается, тот и полетит", - пошутил  он
в самом начале нашей посиделки. К трем часам ночи Гагарин с Титовым были
в отрубях: они понимали, что им все равно ничего не  светит,  и  с  горя
наклюкались. Я держался молодцом: после четырнадцати бутылок ни в  одном
глазу.
   Наконец, в четыре утра выпили "напосошок",  и  Палыч  собственноручно
надел на меня скафандр, который до того лежал под столом (тогда еще  все
было по-простому, без церемоний). Под окном ждал автобус.  До  стартовой
площадки нужно было трястись по разбитой тягачами дороге около  часа,  и
уже в начале пути я понял, что не доеду - пиво со страшной силой "давило
на клапан". "Стой, - попросил я шофера, - отлить надо!" Я вышел и оросил
правое заднее колесо. С тех пор это стало доброй традицией: по дороге на
площадку поливать автобус. Чтобы повезло. Даже Терешкова с  Савицкой  (и
совсем недавно - американская астронавтка, забыл как зовут)  омыли  пок-
рышки ритуальными струйками. На выходе из автобуса меня  подхватили  под
руки два крепких парня из техобслуги, благополучно погрузили в кабину  и
пристегнули ремнями к креслу. Потом еще час ничего не происходило,  лишь
в наушниках слышались какие-то взволнованные крики и ругань Палыча.
   Меня уже начало клонить в сон, когда под  сидением  что-то  загудело,
зарычало и загрохотало, вокруг все задрожало, стены  дернулись,  и  меня
вжало в кресло. "Поехали," - догадался я. Наконец, можно  было  спокойно
поспать. Проснулся я от сильнейшего удара - и тут же  опять  отключился,
потеряв сознание от боли. Очнулся - вокруг люди в белом.  Сначала  поду-
мал, архангелы, но оказалось, врачи. Перед глазами увидел подвешенные  к
специальным перекладинам руки и ноги в гипсе. В  первый  момент  подумал
"чьи?", но тут же сообразил, что мои. Не зря предупреждал меня  Палыч  о
том, что люди отличаются от собак: парашют-то был рассчитан на годовалых
щенков, а не на такую упитанную тушу, как я!  Вроде,  все  предусмотрели
конструкторы, а человеческий фактор не учли. Вот меня и тряхануло в "ко-
робчонке" об землю, руки-ноги переломало. А какой, скажите  на  милость,
герой на костылях?! Это ведь не герой, а смех один.
   Поэтому было решено объявить на весь мир, что слетал Гагарин.  Его  и
наградили Звездой Героя, а меня строго засекретили, как неудачный  обра-
зец космической программы. И пока Юрик разъезжал по всему свету,  одари-
вая лучезарными зубастыми улыбками прогрессивные народы Азии,  Африки  и
Латинской Америки, я глотал кровавые сопли от обиды (у меня в довершение
ко всему был разбит нос).
   Модуль, в котором я спустился на Землю Лишь через год  меня  выписали
из госпиталя, взяв подписку о неразглашении сведений о том,  где  и  при
каких обстоятельствах я получил увечия.
   Правда, мне определили первую группу инвалидности и назначили  персо-
нальную пенсию в размере 70 рублей (по тем временам  несказанно  много),
но на душе у меня от этого было не легче. Я жаждал справедливости и стал
жаловаться самому Хрущеву, наивно полагая, что он не в курсе, кто на са-
мом деле летал в космос. После первой же жалобы за мной приехала  карета
скорой спец-помощи и увезла меня в Белые Столбы.
   Так закончилась моя космическая одиссея.
   Все, что было не со мной, помню... (глава одиннадцатая, в которой я
   кропотливо восстанавливаю свою память по обрывочным дневниковым
   записям) Невероятно, но факт: 35 (тридцать пять!) лет, с 1962 по 1996
год, я пробыл в активно-сомнамбулическом состоянии, "благодаря"  советс-
кой психиатрии  превратившись  в  ходячего  робота,  энергичного  зомби.
По-просту говоря, меня залечили до потери памяти. Показателен мой случай
не только "успехами" кодирования психики, но и тем, что, находясь в бес-
сознательном состоянии, я занимал высокие государственные посты.
   Когда в доброй памяти ноябре 1996 года благодаря знакомству с  Интер-
нетом я вновь обрел сознание, мне случайно попалась под руку  пылившаяся
на антресолях высокая стопка дневников, туго перетянутая суровой нитью.
   Набросившись на отрытый в подвалах сознания клад с  любопытством  не-
винного младенца в сказочной стране, я не без удивления узнавал день  за
днем все новые подробности о своей прошлой жизни.
   В тогдашнем своем положении я уподабливался археологу, пласт за плас-
том открывающему новые и новые слои богатой древней культуры,  артефакты
которой долгое время считались безвозвратно утерянными. Например, я  уз-
нал про себя, что послужил прототипом главного героя популярного телеви-
зионного фильма, исполнял обязанности Чрезвычайного и Полномочного посла
Советского Союза в одной Латиноамериканской стране, написал модную книгу
и был назначен Комендантом "Белого  дома".  Поначалу  я  пытался  как-то
обобщить свои записки, но они оказались  слишком  фрагментарными,  чтобы
составить из них резюме или хотя бы конспект, поэтому привожу  избранные
из них в оригинале, без правок и купюр, лишь выстраивая в  хронологичес-
ком порядке, с приблизительным указанием года. Первые  из  записок,  как
мне удалось умозаключить по разным мелочным приметам, писались кровью на
обрывках простыней, заворачивались в фольгу от  таблеточных  упаковок  и
складировались в целях конспирации в слепую кишку. Каким именно образом,
кем и при каких обстоятельствах они были оттуда извлечены - загадка,  на
которую я до сей поры не нашел ответа.
   Единственный след изъятия биографических скрижалей из моего организма
- кривой розовый шрам в нижней части живота.
   Итак, воспоминания, которые я буквально носил в себе.
   1962-1964 наконец я могу пи...
   за мной следит се...
   у нее большие си... (очевидно, синие глаза) не да...
   объявляю го...
   взяли пу...
   было бо...
   в третьем квадрате хро...
   сламбо крю...
   1965 За окном весна. Греет солнышко,  природа  оживает.  Щебечут  во-
робьи, синицы, зяблики, грачи, вороны, соколы. Повсеместно слышен  треск
скорлупок. Вылупливаются воробушки, синички, зяблички, грачики, воронят-
ки, соколята, ужата и прочая гадость. Трещат с утра до ночи. Пишу жалобу
на шум во Всемирный обком.
   Говорят, оттепель закончилась. Наконец все эти воробушки-синички вым-
рут как пингвины. Суки.
   Весь день сижу дома. В окно заглядывают солнечные лучи и космонавты.
   Морда первого космопонавта показалась знакомой. Пытался заглянуть ему
в глаза, но он отвел взгляд, прищурился, поднял воротник скафандра, уку-
тался в шлем и улетел. Холодно.
   1966 Записался в библиотеку. Читал Гоголя и Гегеля. Или наоборот,  не
помню точно. В комментарии Бебеля к Гегелю (или наоборот) нашел интерес-
ную мысль о био-герметическом устройстве Вселенной. Материя - это  говно
(sic!), которое движется по прямой кишке (времени). Аппендикс  -  Апока-
липсис (или наоборот). Путешествие в прошлое на машине времени - абсурд.
Это все равно что если бы говно пошло через гланды. Обратного пути  нет.
Это объетивный закон, данный нам  в  ощущении.  Моя  собственная  мысль:
только мужеложество может даровать человеку вечную жизнь. План  спасения
человечества: всех мужчин выстроить по экватору цепочкой, один  в  хвост
другому. Замкнуть цепь! Женщины неминуемо погибнут, поскольку у них  нет
Х. Их безумно жалко, ведь они все как на подбор умницы и красавицы.
   Шел по улице Рио-Рио. Вглядывался в лица товарищей  по  полу.  Уроды.
Нет уже мужчин в заморских городах. Придется смириться со смертью.
   Опять заглядывают в окна космонавты. Дует холодом межзвездной пустоты
и еще какой-то гнилью. Замазал щели пластелином.
   1967 Поймал авоськой маленького космонавта. Оторвал ему лапки  и  от-
пустил. Он улетел, но в ухе жужжит еще хуже. Звуковая галлюцинация.
   Гулял по луне. Обеспокоился, не стал ли лунатиком? У  Босоэ  вычитал,
что лунатики ходят по ночам, а я был днем. Успокоился.
   1968 Весь день писал.
   Писал всю ночь.
   И день, и ночь писал. Космонавты больше не беспокоят.
   Ай, да сукин кот!
   Под седьмоя Ноября произошля трагедия. Случайно разлил все написанное
за год. Конец всему.
   1969 Снились космонавты в черных скафандрах, со свастикой на  рукаве.
Я им ничего не скажу.
   Мне в рот залили ракетное топливо. Фашисты!
   На всякий случай готовлюсь к пуску.
   Пуск отменили. Отправили в отпуск.
   1970 Приходил добродушный бородатый парень в интеллигентских наколках
типа "не забуду Мандельштама". Расспрашивал про фашистов. Я ему наврал с
три коробочки.
   Целый день бодался с луноходом. Вечером в новостях передали  о  непо-
ладках в "несущей тележке". Почему ничего не  сказали  о  моей  набухшей
простате?!
   Людей не ценят.
   1971 Главный космонавт империи узнал, что я был женат  на  марсианке.
Меня отправили на Восточный Рот-фронт. Французы прут и прут из всех  ще-
лей.
   Они все рыжие и с длинными усами. Есть одноглазые, но мало.  Беззубых
практически нет. Зубатых тоже. Мистика.
   Саран, но не па!
   1972 Видел себя по телевизору в роли Тихонова. Черная форма мне идет.
   Радистка тоже. Но она беременна оружием космического возмездия.
   Еще одно наблюдение фенолога. На северо-восточной окраине неба  висит
багровый немецкий крест с надписью "Южный". Радировал в Центральную кли-
ническую больницу. Обещали выслать людей с электрическими носилками.
   1973 Приехали люди в черных халатах при галстуках. Отвезли меня в ЦК.
Долго пытали. Зацеловали до крови. Когда я был уже в бреду, из-за  шторы
выпрыгнул некто Леонид Ильич и представился Гобсеком. Долго и нудно вну-
шал мне, что я секретный космонавт. Я скрипя зубами  терпел  и  со  всем
соглашался, боясь, что он меня поцелует. Так продолжалось четыре дня без
перерыва. Ужасно хотелось есть, спать и любить смольных  гимназисток-пу-
бертаток. Когда я задремал и мне снился кубический сон про голубой пери-
од предпоследней жены Пикассо, Л.И. извернулся  по-обезьяньи  и  повесил
мне на грудь Звезду с Березовыми Листьями и Леденцами. Дело было  проиг-
рано. Меня связали, запихнули в межконтинентальную  ракету  и  отправили
послом мира в Коломбию.
   1973-1984 Здесь много интересных людей и не только. Каждый день рауты
и просто тет-а-тетики. Вчера забегали на огонек Владимир, Ильич и Ленин.
Владимир молод, статен, красив. Балагур и душка. При этом чертовски эру-
дирован.
   Декламировал наизусть письма Чайковского к брату, изображал  в  лицах
восстание масонов на Сенатской площади и отплясывал гопака  с  саблей  в
зубах. Ильич - мерзкий лысый сифилитик с окаменелым мозгом и носом, про-
давленным от неумеренного сувания в ноздрю  указательного  пальца,  даже
говорить про него не хочется. Ленин - человек-Мавзолей. Этим все  сказа-
но. Очень разные люди. Даже не верится, что близнецы и братья.
   Поздними вечерами, когда начинается комендантский час, становится ар-
хискучно. Пишу большой роман по заказу МВД, под псевдонимом Марков.
   Рабочее название "Сто лет в одиночке". Персонажи размножаются на каж-
дой странице со скоростью кроликов. "Одиночка" всех не вмещает. Придется
расстреливать.
   По галактическому радио передали, что Л.И. умер, засосав самого себя.
   Что будет? Кто делать?
   Надо было Чернышевского, но назначили Андроида. Он  выкинул  коленце:
умер раньше, чем получил сигнал по межпланетной голубиной почте.
   Наконец, Чернышевский! Ура! Он знает, кто виноват.
   1985 Млечный путь в трауре:  Чернышевского  зарезал  мелкий  сутенер,
горбун и выжига по кличке Пятнистый. Все кончено.
   Пятнистый устроил людЯм пересрачку. Я отозван в станицу Белокаменную.
   Catastroff.
   1986 Пишу роман-пособие по оживлению покойников. Надо срочно  успоко-
ить пособников.
   Критики обозвали мою книгу "мерзким пасквилем на Великого  Хилера  из
Назарета".
   Некий Мартынов спрашивает, почему я не спас человечество  от  свинки,
чумки и волчанки.
   Приступил к разработке вакцины.
   Испробовал на себе. Показалось мало.
   Добавил.
   Утром добавил еще.
   Залакировал.
   Свинка отступила.
   1987 Свинка перешла в наступление.
   Натравил на нее волчанку.
   Полегчало.
   1988 Что-то было.
   Что-то будет.
   Ничего нет.
   1989 Исчезло даже то, чего не было.
   1990 Жизнь вернулась на круги своя: наступило то самое, что  было  до
того, как исчезло то, чего не было. Опять ничего нет.
   1991 Меня назначили комендантом Белого Дома. Не пойми за какие заслу-
ги. Вчера подобрал в коридоре Ельцина в объятьях Буша. Поставил на  мес-
то.
   Нашел под половицей пыльную медаль. Протер и прицепил к лацкану  тан-
ка.
   Ты не поверишь мне, My Dear Diary: то, что было до того, как наступи-
ло то самое, что было до того, как исчезло то, чего  не  было,  РАЗВАЛИ-
ЛОСЬ!
   1992 Пируем победу. Все пуще и пуще.
   1993 В моде снова джаз-банды. Но джаз никто играть уже не умеет.
   Джаз окончательно умер. Джаза нет. Банды остались.
   1994 В БД бесплатно раздавали коньяк с шоколадом. Кому не  хватило  -
давали компьютеры. Я получил именной, с золотым дисководом.
   На всех не хватило. Появились недовольные. Кажется, будет драка.
   Приехала милиция на танках. Драку разняли.
   1995 Много DOOMаю. Ни на что больше времени не остается.
   1996 Кажется, пора просыпаться. Неохота... Дайте поспать, звери!
   Сетелог (глава двенадцатая, последняя, в которой рассказывается про
   мое знакомство с Интернетом, про гусарские маневры в Колумбии, про
   встречу с Александром Ромадановым, Житинским, Делицыным, Линор  Гора-
лик
   и многими другими ) Что обычно сослуживцы дарят людям, которые  выхо-
дят на пенсию? Спиннинг или мармышку (в зависимости от сезона), поварен-
ную книгу, набор садовых инструментов, кресло-качалку или  теплый  плед.
Но это когда речь идет о людях с обычной судьбой, тихо-мирно просидевших
в КБ за аккуратно прибранным столиком со стаканом чая и  горкой  маковых
сушек. Мне как легендарной личности с извилистой линией  жизни,  не  раз
выделывавшей мертвые петли на карте Родины и земном глобусе, щедрое  ру-
ководство преподнесло именной компьютер и пожизненную подписку на Интер-
нет.
   Только оказавшись в Интернете, в 90 лет, я начал жить по-настоящему.
   Долгие годы я блуждал во тьме, как слепой  котенок  тычась  в  разные
уголки мира. Я менял имена, адреса и явки, заметал следы, убегая от "бе-
лых", от "красных", от Гестапо, от НКВД и от психушки, получал награды и
сроки, новые сроки и новые награды, таскался за женщинами и скрывался от
алиментов, рожал детей, женил внуков, воспитывал "смену" - и все для то-
го, чтобы в один прекрасный день осознать, что вся накопленная  мной  за
прожитые десятилетия "житейская мудрость" - пустой звук по  сравнению  с
волшебной трелью подсоединяющегося к сети  модема.  Киберпространство  -
вот мой истинно родной дом, моя стихия, альфа и омега,  начало  начал  и
конец концов. Здесь не нужно играть в себя, потому что только здесь я  -
это я и никто другой. Потому что кроме меня здесь никого нет.  Здесь  не
нужно бороться за жизненное пространство, потому что оно у каждого  свое
и пересекается с другими только на несколько мимолетных минут эфемерного
чата. Здесь никто не дышит тебе в затылок и не наступает на пятки, здесь
не нужно убивать своего обидчика - достаточно поставить на него  фильтр,
чтобы он навсегда перестал для тебя существовать. Здесь воля, свобода  и
разум. А Землю отдайте крестьянам.
   О, как я был счастлив, оказавшись вдали  от  остальных  биологических
существ, наедине со своим верным кремниевым другом, которому я мог дове-
рить свои самые сокровенные мысли. Я творил, творил и творил. День пере-
путался с ночью, свет с тьмой, зима с летом, лед с огнем, лема с ремой и
метафора с мета-тэгом - и я выплеснул этот перекисший коктейль из сгуст-
ков действительности в лицо остолбеневшей реальности. Я  ЗДЕСЬ  ДЕМИУРГ!
Только я могу определять, в какую сторону пойдет вдоль горизонта  солнце
и кого посадить в его огненную коляску - Феба,  Архангела  Гавриила  или
Васю Протопопсикова. Когда я слышал, что Интернет ведет к отрыву от  ре-
альности, я в нервном возбуждении потирал руки:
   "Скорее, скорее, пока я жив, оторваться  и  улететь  к  такой-то  ки-
бер-матери!" Но внезапно созданный мной уютный  литературный  мирок  ма-
ло-помалу стал наполняться все новыми и новыми РЕАЛЬНЫМИ  людьми...  Все
они представлялись одним смутным именем "читатель" и  вели  себя  крайне
бесцеремонно: могли запросто завалиться днем и ночью, во время  завтрака
и туалета, в час отдыха и - что самое страшное - в минуту вдохновения.
   Они входили в гостиную через дверь и сквозь  окно,  процеживались  на
кухню из водопроводного крана и из сопел  газовой  комфорки,  влетали  в
спальню на загривке безобидной мошки и продавливались через щели в  пар-
кетных досках. Развязные прыщавые парни не снимая ботинок  разваливались
с папироской в зубах на моем диване, грузные критики с  тяжелой  одышкой
нашептывали мне на ухо последние сплетни, егозливые  пубертатки  скакали
по моей кровати, кидаясь пуфиками, а более  зрелые,  понимающие  толк  в
жизни мадемуазели, клали невесомую кисть мне на плечо и, отставив острое
бедро в тесной юбке, утонченно заглядывали в глаза, по-свойски вопрошая:
   "Ну что, брат Алексрома, шумим?" Бежать, бежать из этого  дурдома!  Я
ушел с гусарами на войну. Формально гусары были ненастоящими: они не но-
сили форму и не соблюдали субординацию. Но по духу - по духу это были...
это были... О-ГО-ГО!
   Отмочить каламбур, выпить с локтя, насрать в рояль - нет проблем.
   Предводителем гусар был Валера Колпаков - двухметрового роста  детина
с по-чапаевски закрученными до ушей усами и с покладистой бородой по по-
яс.
   Говорил он громовым голосом, таким густым и громким басом, что у всех
женщин в радиусе двадцати метров от вибрации вываливались в трусы тампо-
ны. Каждое его слово было афоризмом, два слова - шуткой, три  -  анекдо-
том.
   И вот мы отправились на Маневры в Колумбию. Там в  это  время  обитал
Старик Полигамов. Жил он отшельником высоко в горах, выращивая  странные
пахучие растения под названием Маточкин шар. По осени он косил эти безо-
бидные злаки деревянной косой, высушивал их в лунном свете, толок в мед-
ной ступке и набивал ими самокрутки из листов собрания сочинений Габриэ-
ля Гарсиа Маркеса. По отзывам знатоков получившийся табак сильно напоми-
нал пропавшие из продажи болгарские сигареты  "ТУ-134".  Ритуал  курения
был такой: лечь на спину, подложив под ноги подушку, чтобы  голова  была
ниже гениталий, медленно затягиваться самокруткой и тихо  напевать  себе
под нос с болгарским акцентом "Стюардесса по имени Ванга, обнажаема ты и
желанга..." Через какое-то время на самодельном вертолете  из  бензопилы
"Дружба" с приваренным древком от знамени Кантемировской дивизии  приле-
тала сама баба Ванга и показывала мультфильмы из серии "Чебурашка и кли-
ника любви".
   Так вот, Колпаков принял решение провести маневры в Колумбии  по  той
причине, что местные власти стали охотиться за Стариком Полигамовым  как
за главарем наркомафии. Это был чистый бред, ведь каждому  колумбийскому
ребенку известно, что Маточкин шар не оказывает на мозг человека  нарко-
тического воздействия, а только вызывает ностальгию по Родине.
   Маневры было решено провести под кодовым названием "За Родину, за По-
лигамова!" В боевых действиях приняли также участие Тетя Ира, Пукин, Фон
Трахель и Граф Ильинский. Бои за сторожку Полигамова продолжались  день,
ночь и еще один день. Перелом в битве наступил, когда в ход пошла  круп-
нолитровая артиллерия и на головы воинов обрушился  сорокоградусный  на-
палм. В живых не остался никто. Но наутро реанимировались пивком и  вер-
нулись на базу. Виктория!
   Прямо с маневров я отправился в Колорадо, чтобы покорить пик Коммупи-
тализма и спуститься с него на лыжах. Когда я вернулся домой...
   О, это был счастливейший из счастливых дней в  моей  жизни!  В  своей
"Гостевой книге" я обнаружил послание от таинственной незнакомки по име-
ни Олечка-1: "Весь русский Интернет гудит:  Алексрома  здесь,  Алексрома
там... И есть за что. Алексрома, ты молоток!" Я сразу почувствовал исхо-
дящие от экрана флюиды тепла, и мне  жгуче  захотелось  познакомиться  с
Олечкой и увнучить ее. Когда мы встретились... Мое сердце, старое замше-
лое сердце престарелого динозавра, расцвело дивными орхидеями.
   Спасибо, сердце - это была любовь с первого взгляда!
   Казалось бы, теперь жить и жить... Но мое тихое семейное счастье  раз
от разу нарушали все те же экзальтированные читатели. Что делать? Я  ре-
шил завести себе альтер-эго, своеобразного пресс-секретаря по  связям  с
читателями. Среди гусар быстро нашлась подходящая кандидатура: Александр
Ромаданов по кличке Боярин, молодой спортивный парень, увлекающийся гор-
ными лыжами, роликовыми коньками и аквалангом. В меру обаятельный,  мес-
тами лучезарный. Он с ходу согласился. С тех пор на всю мою почту  отве-
чает Саша. Это мое лицо в Интернете. Его фотографии печатают в газетах и
журналах, его узнают в ресторанах и его  встречают  цветами  поклонницы.
Время от времени он меня забавляет рассказами о том, как Делицын заныкал
у него книжку "Как увеличить размер полового члена",  как  он  выгуливал
Житинского по Брайтон-Бич, как он с Линор Горалик плевал на головы  про-
хожих с "Эмпайр Стейт Билдинг", как он пил пиво  с  Антоном  Борисовичем
Н., Антоном Борисовичем Носиком, Александром Гагиным, Норвежским Лесным,
Темой Лебедевым, Кубом, Женей Горным и остальными "звездами", как он да-
вал интервью Лехе, как ему настраивал телескоп Андрей Смирягин,  как  он
ни разу не видел Дана Дорфмана, как он выступал против "Низшего  пилота-
жа", как он встречал Новый год с Ольгой Аникиной и Асей Патрышевой и как
он дружит с Сашей Малюковым (ссылки не ставлю - эти люди и так всем  из-
вестны в Рунете). Ну и хорошо. А у меня есть любовь и творчество. За сим
прощаюсь. любовь и творчество. За сим прощаюсь.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)