котором перечислил свои боевые заслуги и рекомендовал себя на пост ко-
миссара в любое подразделение, где я смогу потребоваться. В документе я
назвался прозвищем, которое мне дали у Чапаева, и стал "Александром Гай-
даром". Не забыл я и прибавить себе по обыкновению три года, указав, что
родился в 1903 году (в войска тогда брали с 16-ти). По сути дела, эта
пространная бумага, в которой я художественно расписывал свои подвиги,
стала моим первым литературным произведением.
Через три недели мне удалось бежать довольно примитивным образом: я
накинул поверх кожанки украденный у дворника халат и, по-свойски кивнув
лопуху-часовому, вышел с метлой через плечо через Боровицкие ворота.
Дальше оставалось только попасть на поезд Москва-Киев. Это оказалось
проще простого: в Киев из Москвы отбывали только революционные энтузиас-
ты-самоубийцы, а вместо билета достаточно было предъявить маузер или на
худой конец - револьвер. Деньги в пору военного коммунизма имели цен-
ность только тогда, когда их было не меньше мешка - ими можно было рас-
топить печку. Функцию средства обращения выполняло оружие, а наибоее
ценной валютой можно было считать мандат властей на особые полномочия.
Про путешествие на юго-западный фронт можно написать отдельную книгу,
столько там было всевозможных приключений. Скажу только, что еще в Зоси-
мовой ПУстыне пришлось пересесть на бронепоезд, а дальше - прорываться
сквозь подступающие к Москве деникинские части ("Все на борьбу с Деники-
ным!"). Два раза на нас нападали банды и уж не помню, сколько раз прихо-
дилось восстанавливать взорванные рельсы.
Как бы то ни было, к началу августа я добрался до окрестностей Киева.
Когда я разыскал штаб, на меня там лишь мельком взглянули, я даже не
понял, кто - такая царила суматоха - и тут же, забрав рекомендательную
бумагу, определили в полк новоиспеченного командира Голикова, который
только что закончил Киевские командные курсы. Его полк стоял на станции
Боярки. Примечательно, что через два года на этой самой станции на заго-
товке дров для Киева положил свое здоровье на алтарь революции Николай
Островский. В штабе полка меня к моей радости встретил такой же пацан,
как и я, только немного покрупнее: он был на три года старше
- Аркадий, - с открытой улыбкой представился он, протягивая широкую
ладонь. - Голиков.
- Р... Гайдар! - чуть было не проговорился я. - Александр.
- Это как? - рассмеялся он. - Фамилия или кличка? Впервые слышу такое
странное слово.
- Скорее, кличка, - признался я (Аркадий располагал к откровенности).
- Это такой всадник, который скачет впереди войска.
- Так ты что, кавалерист?
- Да нет, так... Был отдельный эпизод, - покраснел я.
Делать было нечего - пришлось рассказать историю о том, как я стал
"Гайдаром". Василий Иванович был прекрасным наездником и, глядя на него,
мне тоже захотелось овладеть верховой ездой. Учить меня ни у кого не бы-
ло времени, а когда я сам в первый раз влез на лошадь и стал пробовать
уздечки и шпоры, ошалевшее животное встало на дыбы и понеслось куда гла-
за глядят. По какой-то причине глаза у несознательной кобылы глядели в
сторону белых, и я доскакал до их переднего края. Меня спасло только то,
что беляки, не ожидая такой наглости, приняли меня за своего и не откры-
ли сразу огонь, а пока до них доходило, что к чему, я сумел справиться с
браздами правления и повернул лошадь обратно. Так я и стал "Гайдаром".
Аркадий смеялся до слез, а в конце сказал: "Мне кажется, мы с тобой под-
ружимся!" Мы с ним действительно подружились. Командовал Аркадий с
мальчишеским задором и с недетской смекалкой. Наш полк одерживал одну
победу за другой. Мой командир был моим и другом, и кумиром. В передыш-
ках между боями я просил его рассказывать о себе, а когда набралось до-
вольно много историй, я стал писать в тайне от Аркадия книгу про него.
Поздней осенью, когда из-за непролазной грязи на дорогах боевые
действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства,
и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее "Командир полка" и
собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:
какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том, что я подделал
подпись на рекомендательной бумаге о назначении комиссаром. В ночь с
30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно, имеется
в виду "во время сна" - прим. ред.). Меня арестовали и привели к коман-
диру. Он встретил меня с перевязанной головой и на костылях (в начале
декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в кровопролитном бою
на реке Улла).
- Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар, - сказал мне
Аркадий со слезами на глазах. - Мной получен приказ из штаба отконвоиро-
вать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая самозванства и
подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуж-
дений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться -
лучше возвращайся!
- У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний пода-
рок тебе.
Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.
Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора
выводить. Так мы и расстались.
Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный сырой
подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого невозможно было
дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако присутство-
вал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это
оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у како-
го-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".
Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки, подписанные несу-
разным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.
На первом же допросе следователь уведомил меня о том, что за одну
только подделку документов мне светит "вышка". Но он обещал смягчить
приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неок-
репшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и от-
казался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого меня пару
раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоб-
лей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего я боялся, что
если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю про мое зна-
комство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось, чтобы в таком
месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что сы-
ном.
Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня за-
пятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец вы-
несли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.
Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и
все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое
существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит
неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя
смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком
устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и
бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром ту-
пая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эска-
падами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав созна-
тельную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сна-
чала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне
хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем нес-
колько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь
самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы,
если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом,
только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне
просветленным и умиротворенным.
Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете то-
го дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали доно-
ситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.
Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и меня, воз-
можно, освободят. В моем мозгу стали происходить странные метаморфозы:
сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантирован-
ный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в го-
лову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо обрадовался
продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и
меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освобо-
дят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою жизнь
всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине двери, наконец,
заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте. Для себя я
решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпи-
он Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные
- вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную артерию, отберу винтовку,
приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следо-
вателю, выбегу во двор, вскочу на коня - и ищи ветра в поле!
Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил - это бы-
ли не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с кар-
тины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным ку-
шаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и длинная вязаная
фуфайка.
- Ты хто? - спросил он, с удивлением меня рассматривая.
Удивился он, очевидно, от того, что я был одет в холщовый мешок с
дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я
тут же сообразил, что передо мной бандит.
- Я Лева Задов, - с достоинством ответил я и на всякий случай приба-
вил,
- со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.
- Пишлы, - сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лиш-
ний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).
Я ожидал, что меня приведут к мелкому самостийному разбойнику, и
очень удивился, когда оказался перед самим Нестором Ивановичем Махно.
Удивился я оттого, что Махно был союзником красных, о чем и свиде-
тельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил за
бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина - Таганрогу. Но, си-
дя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых событий
он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии о выдвижении
против польских воск, потому что не хотел уходить из своей Махновии на
чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание красные объявили
Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с ним Буденого, чья
Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска. Махнов-
цы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаян-
ный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.
Нестор Иванович произвел на меня странное впечатление: он выглядел
физически немощным человеком. Небольшой рост, землисто-желтое лицо с
впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная пиджачная
пара, барашковая шапка и высокие сапоги. Таким был командир "черной
гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие, колкие и
чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь. Про
батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще
при жизни слагались легенды. По одной из них, он был "характерником" -
казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог улизнуть от любого
противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотня-
ми: для неожиданного нападения на врага они могли запросто переодеться в
