покоренная и обрадованная тем, что отец не может обойтись без нее, бро-
сала все и занималась только им. Тогда он успокаивался и, завоевав вни-
мание дочери, делился с ней своими тайнами, перебирал воспоминания, при-
носил ей в дар все богатства своего блестящего ума во всем его разнооб-
разии. Понятно, он старался выбирать самые лестные для себя случаи и
преподносил их ad usum Delphini [34] своей дофине, до тонкости понимая и
ее затаенное любопытство и непреодолимую брезгливость: он ей рассказывал
лишь то, о чем она хотела бы послушать. Аннета не пропускала ни слова и
гордилась его доверием. Ей приятно было думать, что отец рассказывает ей
гораздо больше, чем рассказывал матери. Воображала, что она единственная
хранительница тайн его личной жизни.
Но после смерти отца у нее на хранении оказалось еще кое-что - все
его бумаги. Аннета и не пыталась разобраться в них. Они не принадлежали
ей - так внушала ей почтительная любовь. Другое чувство подсказывало:
надо поступить иначе. Во всяком случае, надо было решить их участь: Ан-
нета, единственная наследница, тоже могла исчезнуть - нельзя, чтобы се-
мейные бумаги попали в чужие руки. Значит, надо поскорее их просмотреть,
тогда и будет ясно, уничтожать их или хранить. Так решила Аннета уже
несколько дней тому назад. Но, когда по вечерам она входила в комнату,
где все говорило о присутствии дорогого отца, у нее доставало мужества
лишь на одно: часами сидеть, там, не шелохнувшись. Она боялась, что, чи-
тая письма из прошлого, вплотную соприкоснется с действительностью...
И все же это было необходимо. В тот вечер она решилась. Она с трево-
гой чувствовала, как нынешней, такою теплой ночью, в неге, разлитой вок-
руг, тает ее печаль, и ей захотелось утвердить свое право на умершего.
Она подошла к шкафчику из розового дерева, скорее предназначенному для
кокетки, чем для дельца, - в этом щкафчике времен Людовика XV, в ящиках,
которые возвышались этажами в семь-восемь рядов и превращали его в оча-
ровательный миниатюрный домик, предвосхитивший форму американских не-
боскребов, и хранил Ривьер груды писем и свои бумаги. Аннета опустилась
на колени, выдвинула нижний ящик; она совсем вынула его из шкафа, чтобы
получше разглядеть все, что в нем было, и, снова усевшись у камина, пос-
тавила ящик на колени и наклонилась над ним. В доме ни звука. Она жила
вместе со старой теткой, которая вела хозяйство и в счет не шла: тетя
Викторина, личность неприметная, сестра отца, всю жизнь прожила в забо-
тах о нем и находила это вполне естественным, теперь же она заботилась
об Аннете, по-прежнему играла роль домоправительницы и, как старые кош-
ки, прижившиеся к дому, стала в конце концов частью обстановки, к кото-
рой была привязана, конечно, не меньше, чем к своей родне. Спозаранку
она удалялась к себе в комнату; ее пребывание где-то наверху и мерное
шарканье ее войлочных туфель не нарушали раздумий Аннеты - так в доме не
замечаешь кошки.
Аннета стала читать с любопытством и некоторой тревогой. Но любовь к
порядку и стремление к покою, требовавшие, чтобы и в ней и вокруг нее
все было ясно, четко, заставляли ее брать и разворачивать письма не спе-
ша, спокойно и хладнокровно, и это, хотя бы некоторое время, поддержива-
ло в ней самообман.
Сначала она прочитала письма от матери. Грустный их тон сразу же
воскресил в ее памяти давнишнее чувство, не всегда доброжелательное,
иногда чуть раздраженное, с примесью жалости, вызванное тем, что она
считала, с присущей ей рассудительностью, привычным нытьем безусловно
больного человека: "Бедная мама!.." Но мало-помалу, вчитываясь, она
впервые заметила, что для такого душевного состояния у матери были при-
чины. Аннету встревожили некоторые намеки на неверность Рауля. Она слиш-
ком пристрастно относилась к отцу и пропустила их, прикидываясь, будто
ничего не поняла. Благоговейная любовь к отцу вооружила ее превосходными
доказательствами для отвода глаз. Однако она видела, какая глубокая душа
была у г-жи Ривьер, как оскорблена была ее любовь, и укоряла себя, что
совсем не знала свою мать, что сделала еще тягостнее ее жизнь, полную
самопожертвования.
В том же ящике, рядышком, лежали еще пачки писем (иные развязались и
перемешались с письмами матери) - Рауль по своему легкомыслию хранил их
вместе - так он сочетал свою сложную семейную жизнь и переписку с женщи-
нами.
И тут спокойствие, которое Аннета внушала себе, подверглось тяжкому
испытанию. Со всех этих листков раздавались голоса, совсем по-иному го-
ворившие о близости, уверенные в своей власти, - не то что голос бедной
г-жи Ривьер; они утверждали, что имеют права владеть Раулем. Аннета была
возмущена. Она поддалась первому побуждению, скомкала письма и швырнула
в горящий камин. Но тотчас же выхватила.
Растерянно смотрела она на листки, уже изгрызенные пламенем, из кото-
рого она вовремя их вытащила. Да, были у нее основания не вмешиваться в
прошлые нелады между родителями, а еще больше было у нее оснований не
узнавать о любовных связях отца. Но сейчас эти основания уже не играли
роли. Она почувствовала личное оскорбление. Она сама не знала, по какому
праву, отчего, почему. Она сидела неподвижно, поникнув, морща нос, наг-
нув голову, сжав губы от досады, и, напоминая разъяренную кошку, дрожала
от желания швырнуть в огонь гнусные бумажонки, которые комкала в кулаке.
Но вот рука разжалась, и Аннета, поддавшись искушению, посмотрела на
них. И вдруг решилась - раскрыла ладонь, расправила письма, тщательно
разгладила пальцем смятые листки... И прочла - прочла все.
С омерзением (но в то же время словно завороженная) следила она, как
мелькают перед ней любовные связи отца, о которых она и понятия не име-
ла. Пестрые, причудливые вереницы. Свои вкусы и в любви и в искусстве
Рауль "менял, как перчатки". Аннета узнавала имена дам из своего круга и
с неприязнью вспоминала, как ей когда-то улыбалась, как ласкала ее ка-
кая-нибудь избранница отца. Другие стояли не на такой высокой ступени
общественной лестницы, их орфография была не менее вольна, чем чувства,
которые они изливали. Аннета еще крепче сжала губы, но ее умственный
взор, острый и насмешливый, как умственный взор отца, видел всех этих
потешных особ с кудряшками на лбу; видел, как, высунув кончик языка,
склонившись над бумагой, впопыхах строчили они послание. Все эти романы
- одни подлиннее, другие покороче, а в общем - все недолгие - тянулись
чередой, сменяя и вытесняя друг друга. Аннета была благодарна им за это,
но оскорблена и полна презрения.
Открытия не кончились. Еще одна связка писем - они были сложены от-
дельно, в другом ящике, и перевязаны тщательнее, чем другие (тщательнее,
чем письма матери) - говорила о более продолжительной связи. Даты были
помечены небрежно, но сразу было видно, что переписка велась долгие го-
ды. Письма были написаны двумя почерками: те письма, что пестрели ошиб-
ками, со строчками, бежавшими вкривь и вкось, прерывались на половине
связки; другие же сначала выводила детская рука с помощью взрослого, по-
том почерк укрепился; переписка шла все последние годы, больше того (и
это было особенно тяжко Аннете), - последние месяцы жизни ее отца. И эта
корреспондентка, кравшая у нее часы священной для нее поры, право на ко-
торую, как она воображала, имела только она одна, - эта самозванка
вдвойне самозванка, называла в письмах ее отца - "отцом"!..
Аннете стало нестерпимо больно. Гневным жестом она сбросила с плеч
халат отца. Письма выпали из рук; она откинулась на спинку кресла и си-
дела без слез, с пылающими щеками. Она не анализировала своих чувств.
Она была в таком смятении, что не могла рассуждать. И все же в этом смя-
тении она думала об одном: "Он обманул меня!.. ".
Она снова взяла эти проклятые письма и уже не выпускала до тех пор,
пока не впитала в себя все, до последней строчки. Она читала, и ноздри
ее раздувались, а рот был сомкнут: ее сжигал скрытый огонь ревности, и
еще какое-то темное чувство зарождалось в ней. Ни разу не подумала она,
что, проникая в святая святых этой переписки, овладевая тайнами отца,
она поступает против совести. Ни разу не усомнилась в своем праве... (В
своем праве! Голос рассудка умолк. Говорила совсем другая сила - деспо-
тическая!) Наоборот, она считала, что затронуты ее права - да, ее права
затронуты отцом!
И все же она овладела собой. На миг она словно мельком увидела, как
несообразна ее требовательность. Пожала плечами. Какие права были у нее
на отца? Разве он был ей что-то должен? Властно говорили чувства: "Да".
Бесполезно спорить! Аннета поддалась нелепо досаде, мучилась от уколов
ревности и в то же время испытывала горькую радость от натиска жестоких
сил, которые, впервые в жизни, острыми иглами вонзались в ее тело.
Часть ночи прошла за чтением. И когда, наконец, она решила лечь, под
ее смежившимися веками еще долго мелькали строчки и слова, от которых
она вздрагивала, пока крепкий сон молодости не одолел ее; она лежала те-
перь неподвижно, глубоко дыша, успокоенная, облегченная той растратой
сил, которая свершилась в ней.
На другое утро Аннета все перечитала, она и в следующие дни не раз
перечитывала письма, - только они и занимали ее мысли. Теперь мало-пома-
лу она могла представить себе эту жизнь-вторую жизнь, которая шла парал-
лельно ее жизни: мать-цветочница, Рауль снабдил ее деньгами, чтобы она
открыла магазин; дочьмодистка или портниха (точных сведений не было).
Одна звалась Дельфиной, а другая (молодая) Сильвией. Судя по фантасти-
чески небрежному стилю, в непосредственности которого была своя пре-
лесть, они походили друг на друга. Дельфина, вероятно, была премилая
женщина, и хоть она прибегала к некоторым уловкам, которые то тут, то
там проскальзывали в письмах, но не очень донимала Ривьера своими требо-
ваниями. Ни мать, ни дочь не воспринимали жизнь трагически. Впрочем, они
были уверены, что Рауль любит их. Вероятно, это и было лучшим средством
сохранить его любовь. Дерзкая их уверенность оскорбляла Аннету не
меньше, чем то, с какой удивительной бесцеремонностью они обращались к
ее отцу.
Сильвия особенно занимала ее ревнивое внимание. Другой не было в жи-
вых, и Аннета из гордости притворялась, будто ее ничуть не трогает бли-
зость Дельфины и ее отца; она уже забыла, как была оскорблена еще нес-
колько дней назад, когда узнала о всех его привязанностях. Теперь, когда
она вступила в борьбу с привязанностью более глубокой, всякие другие со-
перники ее не пугали. Напрягая мысль, Аннета старалась представить себе
образ незнакомки: ведь она, хоть Аннета и презирала ее, была ей лишь на-
половину чужой. Веселая бесцеремонность, спокойное "ты" в письмах, -
чувствовалось, что Сильвия распоряжается ее отцом, будто он ее безраз-
дельная собственность, - все это возмущало Аннету, она старалась прис-
тально рассмотреть несносную незнакомку, чтобы ее уничтожить. Но самоз-
ванка избегала ее взгляда. Она будто говорила:
"Он - мой, во мне течет его кровь".
И чем сильнее негодовала Аннета, тем крепче утверждалась в ней эта
близость. Она слишком долго противодействовала и мало-помалу привыкла к
борьбе и даже к своей противнице. Кончилось тем, что она больше не могла
обходиться без нее. Утром, просыпаясь, она тотчас же начинала думать о
Сильвии, и теперь лукавый голосок соперницы твердил:
"Во мне течет твоя кровь".
И она так отчетливо слышала ее, так живо привиделась ей как-то ночью
незнакомая сестра, что Аннета в полусне протянула руки, чтобы обнять ее.
На другой день Аннету, рассерженную и сопротивлявшуюся, но побежден-
ную, охватило неотступное желание увидеть сестру. И она отправилась на
поиски Сильвии.
Адрес был в письмах. Аннета пошла на бульвар Мэн. Миновал полдень.
Оказалось, что Сильвия в мастерской. Аннета не решилась пойти туда. Она
