принципа вели между собой в моем сознании "тот поединок духа", заверше-
ние которого я взвалил на плечи юного Марка; освободившись от этого бре-
мени, я постиг "неотвратимое приближение часа великой битвы между нашими
внутренними богами - той Илиады, которую творит и ведет на наших глазах
и нашими руками человечество" [27]. Нежная и сильная натура Марка
Ривьера, "этого юного существа, четвертованного, растерзанного, привя-
занного к хвостам четырех лошадей", воплощает отчаянное усилие вкусить
"черный мел диссонансов", который, по знаменитому выражению Гераклита,
таит в себе "самую прекрасную гармонию". Он не может достичь этого в
жизни, но он этого добивается своей смертью. Чело Марка окружено траги-
ческим ореолом преждевременной гибели: в этом юном сознании, в этой
быстро промелькнувшей жизни преломляется катастрофическое развитие ду-
ховной жизни Европы. В действительности существует не один Марк. Мне
знакомы и другие. И мне известно, что в Марке они узнали себя. Они -
лучшие люди нашего времени - ставят и разрешают либо подвигом своей жиз-
ни, либо ценой своей смерти великую проблему человеческого сознания, над
решением которой бьется каждая эпоха: проблему примирения интересов лич-
ности с интересами общества. Примирение это может быть достигнуто лишь в
результате отказа от того, что составляло смысл существования и предмет
гордости прошедшей - и превзойденной - эпохи, в результате отказа от
бесплодного индивидуализма (бесплодного не по природе своей, но
вследствие вырождения) "аристократов духа"; сторонясь неизбежных битв
современности, страшась дисциплины, которой требуют эти битвы, "аристок-
раты духа" облекаются в горделивые доспехи независимости разума - разума
абстрактного, бескровного, далекого от жизни. Для того чтобы спасти свою
душу от сухотки, которая разъедает ее, человек должен погрузиться в ки-
пящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь поставив
себя на службу обществу, находящемуся в движении и в борьбе.
Марк приходит к этому, лихорадочно прокладывая себе путь через ярмар-
ку на площади, куда более жестокую и тлетворную, чем та, которая описана
в "ЖанКристофе", ибо Марк живет в обстановке "гибнущего мира". Обливаясь
кровью, Марк вытравляет со своего тела родимые пятна лжи. Он обличает
ложь и падает на пороге новой эры, приход которой подготовлен суровой и
беспощадной Исповедью всей его жизни.
Но самая его смерть означает рождение... Stirb und werde! [28] Он
вновь поднимается и живет в сердцах двух женщин, которые служили ему
опорой, - в сердце возлюбленной и в сердце матери. Аннета продолжает
восхождение с той самой ступеньки, на которой остановилась нога ее сына.
И сын идет вперед вместе с матерью. Он - в ней. Аннета говорит об этом
Асе:
"Законы мира опрокинуты. Я его родила. А теперь он, в свою очередь,
рождает меня" [29].
Такова мысль - двойной смысл - подзаголовка последнего тома "Провоз-
вестницы": "Роды". Рождение новой эпохи ценой добровольной жертвы поко-
ления. И рождение Матери Сыном.
Таким образом Аннета идет дальше своего погибшего сына. Она отважно
вступает в битву и вовлекает в нее сына своего сына и всех своих детей -
по крови и духу. И вот, наконец, Река, ее символическое имя, достигает
устья! В своем широком и, кажется, безбрежном ложе волны ее жизни катят-
ся вперед, сливаясь с волнами великой Армии, прокладывающей себе путь
сквозь стену угнетения. In tyrannos! [30].
Но Очарованная Душа, которая "даже в смерти идет впереди", выходит за
пределы сегодняшних битв, за пределы развалин и бастионов, завоеванных
или воздвигаемых ею. В своих последних мечтах Очарованная Душа становит-
ся Созидающей Силой, которая своим божественным млеком намечает во мраке
ночи собственные Млечные Пути. Она сливается с Судьбой в ее повели-
тельном движении вперед, постигая в свой последний час, что "все горести
ее жизни были лишь отражением" этого поступательного движения Судьбы.
Мне хотелось бы, чтобы в этой последней части симфонии - Via sacra
[31] - в общем звучании слились лейтмотивы всего моего творчества: заря
ребенка; смех Жорж и внучатой племянницы Кола - Сильвии и "Durch Leiden
Freude" [32] Бетховена (идея, которую двое мудрых героев моей книги вы-
ражают: один, Жюльен, словами: "Через страдания - к истине" (восклицание
умирающей Аннеты: "Страдать - значит постигать"), другой, граф Бруно,
словами: "Через свет - к любви" ("Per chiarita carita"); две переплетаю-
щиеся музыкальные фразы - "Озарение" и "Как знать? ", эти красочные ме-
лодии пастушеской свирели и гобоя, который пробуждал от сна Монтеня;
Мечта (кантата "fur alle Zeit" [33] и Действие (лозунг сегодняшнего
дня).
Произведение выполняет это грандиозное намерение, слишком обширное
для рук человеческих, в меньшей степени, чем того требует пылкое устрем-
ление эпохи, которая всеми силами старается осуществить это намерение.
Симфония - это концерт, исполняемый оркестром столетий. Нам дано услы-
шать лишь один отрывок, а затем мы передаем смычок другим, прежде чем
разноголосые звуки успеют слиться в единый аккорд. Но, едва заслышав эти
первые разноголосые звуки, мы ждем уже аккорда.
Каково бы ни было это произведение, оно - музыка. Как и "Жан-Крис-
тоф", я посвящаю его Гармонии, королеве Грез, Грезе моей жизни.
Ромен Роллан
1 января 1934 года.
КНИГА ПЕРВАЯ
АННЕТА И СИЛЬВИЯ
Любовь, первородная дщерь Земли,
Любовь, что позже нашу Мысль создала...
Риг-Веда
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Вновь собираясь в путь, не такой долгий, каким был путь Жан-Кристофа,
хотя мне и предстоит немало переходов я остановок, напоминаю читателям
дружескую просьбу, с которой я как-то обратился к ним, когда мой музы-
кант был на распутье. В предисловии к "Бунту" я предупреждал их, чтобы
они воспринимали каждую книгу как отдельную главу создаваемого произве-
дения, идея которого развивается в ходе изображаемых событий. Я привел
старинное речение: "Конец венчает жизнь, а вечер-день" и добавил: "Когда
дойдем до конца пути, тогда судите о наших усилиях".
Конечно, мне хотелось бы, чтобы каждая книга представляла собой за-
конченное целое, чтобы о каждой судили, как о самостоятельном произведе-
нии искусства. Но не спешите судить об идее всего романа, прочитав лишь
одну книгу. Когда я пишу роман, то выбираю существо, родственное мне по
духу (или, пожалуй, оно выбирает меня). И этому избранному существу я
предоставляю свободу действий, стараюсь, чтобы на него не влияла моя
личность. Тяжелое это бремя-личность, которую терпишь больше полувека.
Искусство оказывает нам божественное благодеяние, избавляя нас от этого
бремени, позволяя нам вбирать души других, преображаться для иных су-
ществовании (наши индийские друзья сказали бы: "для иных из наших су-
ществовании", ибо в каждом - все...).
Итак, сроднившись ли с Жан-Кристофом, с Кола или с Анкетой Ривьер, я
становлюсь просто-напросто поверенным их мыслей. Слушаю их, вижу их пос-
тупки и смотрю на все их глазами. Они постепенно познают свое сердце и
сердце других людей, а вместе с ними познаю и я; когда они оступаются,
спотыкаюсь и я; стоит им воспрянуть духом, я тоже поднимаю голову, и мы
снова пускаемся в путь. Не утверждаю, что это - путь лучший. Но зато -
это наш путь. Есть ли, нет ли причины для существования Кристофа, Кола и
Аннеты, но Кристоф. Кола и Аннета существуют. А существование само по
себе уже немаловажная причина.
Никаких спорных положений, никаких теорий в книге не ищите. Примите
ее как повесть о духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в
согласии с совестью, жизни, богатой радостями и печалями, не свободной
от противоречий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо
она недоступна, а к внутренней гармонии, которая и есть для нас высшая
Истина.
Р.Р.
Август, 1922 год
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Она сидела у окна, спиной к свету, и лучи заходящего солнца падали на
ее плечи, на сильную шею. Она только что пришла. Впервые за много меся-
цев Аннета весь день пробыла на воздухе, бродила, упивалась вешним солн-
цем. Солнце, не разбавленное тенью безлистых деревьев, пьянило, как ви-
но, и согревало воздух, еще прохладный, хоть зима и была на исходе. В
голове шумело, сердце колотилось, и свет потоком заливал глаза. Багрец и
золото под сомкнутыми веками. Золото и багрец во всем теле. Она притих-
ла, замерла в кресле - на миг впала в забытье.
В чаще леса - пруд; на нем блик солнца, будто глаз. Кольцом стоят де-
ревья, в мох укутаны стволы. Захотелось окунуться. Она разделась. Ледя-
ная рука воды тронула ее ноги, колени. Приятное оцепенение. Вот она в
багряно-золотом пруду разглядывает свое тело... Смутное, неуловимое
чувство стыда, словно кто-то увидел ее, подстерег. Скорее спрятаться, -
и она заходит в воду все глубже, до самого подбородка. Вода змеится вок-
руг; это словно живые тиски; мясистые лианы обвивают ноги. Аннета пробу-
ет выпутаться и вязнет в тине. На поверхности дремлет солнечный блик.
Она раздраженно отталкивается пятками от дна и выплывает. Вода побурела,
потускнела, помутнела. А на ее блестящей чешуе по-прежнему солнце... Ан-
нета цепляется за лапу ивы, склонившейся над прудом, - только бы выб-
раться из вязкой грязи. Мохнатая ветвь крылом прикрывает нагие плечи,
бедра. Смеркается, и ветерок холодит шею...
Она приходит в себя. Всего лишь несколько секунд назад она впала в
забытье. Солнце прячется за холмы Сен-Клу. Прохладно по-вечернему.
Аннета совсем очнулась, вскочила, ее чуточку знобит, и она досадливо
хмурит брови: рассержена, что позволила себе забыться; и вот она усажи-
вается перед горящим камином у себя в комнате. Уютно горит огонь, кото-
рый развели, чтобы полюбоваться им, рассеять тоску, а не ради тепла;
стояла ранняя весна, и в комнату вливался мягкий воздух, а вместе с ним
- певучая и сонная болтовня птиц, вернувшихся из далеких стран. Аннета
размышляет. Но сейчас ее глаза открыты. Она вступила в свой привычный
мир. Она в своем собственном доме. Она - Аннета Ривьер. Она склонилась к
огню, бросающему алые отсветы на ее молодое лицо, поглаживает ногой чер-
ную кошку, греющую грудку у золотистых головней, и снова оживает ее пе-
чаль, от которой она ненадолго отрешилась; она вспоминает черты (исчез-
нувшие было из ее сердца) того, кого она потеряла. Она в глубоком трау-
ре; скорбные морщинки еще видны на лбу, в уголках губ, и веки чуть при-
пухли от недавних слез, но когда эта сильная, свежая девушка, налитая
соками жизни, как сама обновленная природа, не красавица, зато хорошо
сложенная, с густой копной белокурых волос и золотистым загаром на шее,
девушка, в каждом взгляде, в лице которой - прелесть юности, пытается
накинуть на глаза, посмевшие отвлечься, и на округлые плечи развеявшееся
покрывало скорби, она напоминает молоденькую вдовушку, увидевшую, что от
нее убегает тень любимого.
Аннета и правда в сердце своем была вдовой, но тот, чью тень пытались
удержать ее руки, был ее отцом.
Она потеряла его полгода назад. Поздней осенью Рауля Ривьера, челове-
ка нестарого (ему не было и пятидесяти), в два дня унес приступ уремии.
Он уже несколько лет возился со здоровьем, которое прежде не берег, од-
нако не ждал, что так внезапно сойдет со сцены. Ривьер, парижский архи-
тектор, бывший питомец Римской академии художеств, красавец мужчина,
хитрый и обуреваемый страстями, на редкость могучими, пользовавшийся ус-
пехом в салонах, захваленный в деловых кругах, всю жизнь загребал зака-
зы, почести и всяческие блага, не подавая вида, что их домогается. Лицо
типичного парижанина, примелькавшееся на фотографиях, прейскурантах и
карикатурах, широкий выпуклый лоб, голова, чуть наклоненная вперед, как
у быка, готового забодать, глаза круглые, навыкате, дерзкий взгляд, пыш-
