сделать похожее изображение, мы просто достали с чердака ратуши какую-то
старую статую (никто не знал толком, ни кого она изображает, ни чьей она
работы; единственно, на подножье можно было разобрать полустертое имя
"Балтазар", впоследствии ее прозвали "Балдюк"). Ну не все ли это равно?
Спасает вера. Разве портреты святого Элигия, святого Николы или Иисуса
более похожи? Ежели веришь, всюду увидишь, кого хочешь. Требуется бог?
Да мне достаточно, если угодно, полена, чтобы вместить и его и мою веру.
На этот раз требовался герцог. Его и нашли.
Герцог проследовал мимо склонившихся знамен. Так как луг был его, то
он на него и вступил. И мы, дабы оказать ему честь, ему сопутствовали,
все до одного, военным строем, с барабанным боем, с трубами и рогами и
со святыми дарами. Кто бы мог найти в этом что-нибудь плохое? Разве
только плохой верноподданный, человек угрюмый. Волей-неволей пришлось
это одобрить и капитану. Ему оставалось одно из двух: или арестовать
герцога, или примкнуть к шествию. Он и зашагал в ногу.
Все шло как нельзя лучше, и вдруг у самой пристани чуть не произошло
крушение. У входа святой Элигий задел святого Николу, а святой Иосиф
сцепился с тещей. Всякий норовил пролезть первым, не считаясь ни с воз-
растом, ни с приличиями, ни с уважением к дамам. А так как в этот день
все собрались готовые к бою и в настроении воинственном, то у всех чеса-
лись кулаки. К счастью, я, который зараз и с Николой по имени, и с Иоси-
фом и Анной по ремеслу, не говоря уже о моем молочном братце, святом Ви-
кентий, вскормленном на вииоградце; я, который за всех святых, лишь бы
они были за меня, я приметил тележку, проезжавшую мимо с виноградника, и
Гамби, моего приятеля, ковылявшего рядом, крикнул:
- Друзья! Среди нас нет первых. Обнимемся! Вот кто всех нас помирит,
наш властелин, единственный (после герцога, само собой). Он явился. При-
вет ему! Да здравствует Бахус!
И, подхватив Гамби под ляжки, я водружаю его на карафашке, где он
скользит и шлепается в чан с давленым виноградом. Затем хватаю вожжи, и
мы первыми въезжаем на Графский луг; Бахус, полоща свой пьедестал в алом
соку, увенчанный виноградными листьями, дрыгал ногами и хохотал. Взяв-
шись под ручку, все святые угодники и угодницы шли вприпляску позади за-
да торжествующего Бахуса. Славно было на травке! Танцевали, ели, играли,
прохлаждались целый день вокруг доброго герцога... А к утру луг был по-
хож на свиной хлев. Ни травинки. Наши подошвы, запечатленные в нежной
земле, свидетельствовали о том усердии, с каким город чествовал герцога.
Я думаю, он остался доволен. А о нас и говорить нечего!.. Надо, впрочем,
сказать, что на следующий день прокурор, вернувшись, счел нужным возму-
титься, протестовать, грозить. Но он ничего не предпринял, остерегся.
Правда, он начал следствие, но так его и не кончил: конец не всегда делу
венец. Никому не было охоты доискиваться.
Вот как мы показали, что кламсийцы умеют быть покорными подданными
своего герцога и короля и в то же время поступать всегда так, как им
втемяшится в голову: она у них деревянная. И этот удачный опыт вернул
веселость исстрадавшемуся городу. Люди ожили. Встречались подмигивая,
обнимались смеясь и думали про себя:
"Есть еще крошки в нашем лукошке. Самого лучшего у нас не отняли. Все
в порядке".
И память о наших бедствиях улетучилась.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ЧУЖОЙ ДОМ
Октябрь
Мне нужно было все-таки, наконец, решить, где мне жить. Пока можно
было, я откладывал. Чтобы лучше прыгнуть, берешь разгон. С тех пор как
мой очаг превратился в пепелище, я гостил день тут, день там, то у одно-
го приятеля, то у другого; народу было довольно, чтобы приютить меня на
ночь-другую, до поры. Пока воспоминание об общей беде еще тяготело надо
всеми, все были как стадо и всякий чувствовал себя у чужих вроде как бы
дома. Но долго так тянуться не могло. Опасность удалялась. Всякий понем-
ногу вбирал тело в ракушку. Кроме тех, у кого тела уже не было, да меня,
у которого не было больше ракушки. А поселиться в гостинице я не мог.
Двое моих сыновей и дочь - кламсийские граждане, они бы мне не позволи-
ли. Не то чтобы молодых людей это очень уязвило в их сыновних чувствах.
Но что стали бы говорить!.. Однако они не так уж торопились меня залу-
чить. Сам я тоже не спешил. Слишком уж мои вольные речи плохо вяжутся с
их ханжеством. Кому из них принести себя в жертву отцу? Бедняги! Они бы-
ли не в меньшем затруднении, чем я. На их счастье, Мартина, славная моя
дочка, как будто в самом деле меня любит. Она требовала меня к себе во
что бы то ни стало... Да, но имеется мой зять. Я знаю сам, у этого чело-
века нет оснований желать меня видеть у себя. И вот все они принялись
следить друг за другом, следить за мной сердитыми глазами. А я от них
бежал; мне казалось, будто мое старое тело продают с молотка.
Временно я устроился в моем кута, на Бомонском склоне. Это там я, в
июле месяце, старый повеса, переспал с чумой. Ведь всего забавнее, что
эти болваны, которые, оздоровления ради, сожгли мой чистый дом, не тро-
нули лачуги, где побывала смерть. Я, который уже не боюсь госпожи безно-
сой, был очень рад опять очутиться в хижине с земляным полом, где валя-
лись сосуды предсмертной вечери. Говоря откровенно, я знал, что зазимо-
вать в этой дыре я не смогу. Дверь расселась, окно выбито, а крыша капа-
ет изо всех дыр, словно над вами подвешен сыр. Но сейчас дождя не было,
а завтра успеется подумать о завтрашнем. Я не любитель терзаться неведо-
мым будущим. А потом, когда мне не удается распутать, с удобством для
себя, какое-нибудь затруднение, я помогаю себе тем, что перестаю думать
об этом деле до следующей недели. Мне говорят: "Много ты выиграл? Все
равно придется проглотить пилюлю". - "Это смотря как, - отвечаю я. - По-
чем знать, может быть, через неделю и мира-то не будет. Вот-то я буду
огорчен, что поторопился, если пилюлю я проглочу, а тут затрубят господ-
ни трубы! Мой друг, счастья не откладывай ни на час! Счастье надо пить
свежим. А неприятность может и подождать. Если бутылка и выдохнется, то
это только лучше".
Итак, я ждал или, вернее, заставлял дожидаться то неприятное решение,
которое рано или поздно мне предстояло принять. А чтобы тем временем
ничто мне не мешало, я запер дверь на засов и забаррикадировался. Мысли
мои меня не тяготили. Я копался в своем саду, расчищал дорожки, окучивал
сеянцы под опавшей листвой, подрезал артишоки, лечил болячки и раны ста-
рых деревьев: словом, обряжал сударыню-землю, собиравшуюся уснуть под
зимним пуховиком. Затем, чтобы себя вознаградить, я отправлялся пощупать
бока какой-нибудь хорошенькой дуле, рыжей или желто-мраморной, забытой
на ветке... Господи, до чего приятно, когда набьешь рот и у тебя, тая,
ходит в глотке вверх и вниз, во всю ее длину, душистый сок! В город я
наведывался, только когда нужно было возобновить запасы (я разумею не
только харч и питье, но и новости). Я боялся встретиться со своим по-
томством. Я им сообщил, что я в отъезде. Не поручусь, что они этому по-
верили; но, как почтительные сыновья, опровергать этого они не хотели.
Таким образом, мы словно играли в прятки, как мальчишки, которые кричат:
"Волк, ты здесь? "; и мы могли бы еще некоторое время, чтобы тянуть иг-
ру, отвечать: "Волка нет..." - если бы не Мартина. Женщина, когда игра-
ет, всегда плутует. Мартина не верила. Мартина меня знает; Мартина быст-
ро разгадала мои хитрости. Она шутить не любит, когда дело касается вза-
имных обязанностей отцов и детей, братьев, сестер и прочих.
Однажды вечером, выйдя из кута, я увидел, что она взбирается по косо-
гору. Я вернулся и запер вход. Затем присел под оградой и замер. Она по-
дошла к калитке, стук, крик, свист. Я был недвижим, как мертвый лист. Я
затаил дыхание (как назло, меня разбирал кашель). Она, не переставая,
кричала:
- Да отопри же! Я знаю, что ты тут.
И кулаком и каблуком колотила калитку. Я думал: "Ну и бабенка! Если
дверь не выдержит, мне каюк". Я уже готов был отворить, чтобы расцело-
вать ее. Но так не играют. А я, когда играю, всегда хочу выиграть. Я за-
упрямился. Мартина покричала, затем перестала. Я слышал, как она удаля-
ется неуверенным шагом. Я покинул свой тайничок и ну хохотать... хохо-
тать и кашлять... Я давился от смеха. Нахохотавшись всласть и вытирая
глаза, вдруг я слышу за собой, с ограды, голос:
- И тебе не стыдно? Я чуть не грохнулся. Вздрагиваю, оборачиваюсь и
вижу Мартину, которая, уцепившись за ограду, смотрит на меня. Со строгим
взглядом она говорит:
- Попался, старый фокусник! Я отвечаю растерянно:
- Попался.
Тут мы оба прыснули со смеху. Я смиренно пошел отворить. Она вошла,
как Цезарь, стала передо мной и, взяв меня за бороду, сказала:
- Проси прощения.
Я сказал:
- Mea culpa.
(Но это как на исповеди: про себя знаешь, что завтра начнешь опять.)
Она не выпускала моей бороденки, подергивала ее и поваркивала:
- Срам! Срам! Старый старичок, отрастил седой клочок, а в голове
умишки, как у малого мальчишки!
Раз, другой, третий потянула она ее, как колокол, вправо, влево,
вверх, вниз, потом похлопала меня по щекам и поцеловала.
- Почему ты не шел, гадкий? - сказала она. - Гадкий, ты же знал, что
я тебя жду!
- Доченька моя, - говорю, - я все тебе объясню...
- Объяснишь у меня. Ну, живо, идем!
- Позволь! Да я не готов! Дай мне собрать мои пожитки!
- Твои пожитки! Господи боже! Я их тебе соберу.
Она накинула мне на плечи мой старый плащ, нахлобучила мне на голову
мою потертую поярковую шляпу, застегнула меня, отряхнула и сказала:
- Готово! Теперь в путь!
- Одну минутку, - говорю.
И присел на ступеньку.
- Как? - возмутилась она. - Ты сопротивляешься? Ты не хочешь идти ко
мне?
- Я не сопротивляюсь, - говорю, - придется к тебе идти, раз уж нельзя
иначе.
- Ты очень любезен! - сказала она. - Так вот твоя любовь!
- Я тебя очень люблю, дорогая ты моя дочка, - отвечаю я ей, - я тебя
очень люблю. Но мне было бы приятнее видеть тебя у себя, чем жить у чу-
жого человека.
- Так я чужой человек! - сказала она.
- Ты его половина.
- Ну, нет! - воскликнула она. - Не половина и не четверть. Я - я це-
ликом я, от головы до ног. Я его жена: это возможно. Но он мой муж. И я
хочу того же, что и он, если он хочет того же, что и я. Ты можешь быть
спокоен: он будет в восторге, что ты поселился у меня. Ха-ха! Хотела бы
я посмотреть, как бы это он не был в восторге!
Я сказал:
- Охотно верю! Это как когда господин де Невер ставит к нам постой. У
меня их много стояло. Но я-то не привык жить на постое.
- Привыкнешь! - сказала она. - Никаких возражений больше! Идем.
- Ладно. Только с одним условием.
- Сразу же и условия? Ты быстро привык.
- Что меня устроят так, как я пожелаю.
- Ты, я вижу, намерен изображать тирана? Ну хорошо, будь по-твоему.
- Даешь слово?
- Даю слово.
- И затем...
- Довольно, болтун. Да идешь ли ты?
Она схватила меня за локоть, ой-ой-ой, ну и клешня! Пришлось дви-
нуться в путь.
Когда мы пришли к ней в дом, она показала мне комнату, которую отвела
для меня: рядом с лавкой; очень теплую, и у нее под крылышком. Моя доб-
рая дочь обращалась со мной, словно я был младенец грудной. Чисто убран-
ная кровать: мягкие перины, сладко спать. А рядом, на столе, пучок ве-
реска в хрустале. Я улыбался про себя, меня это и забавляло и трогало;
чтобы отблагодарить ее, я решил:
"Милая Мартина, я тебя позлю".
И заявил без дальних слов:
- Это мне не подходит.
Она показала мне, с обиженным видом, все остальные комнаты нижнего
жилья. Я ни одной из них не пожелал и остановил свой выбор на маленьком
чуланчике под крышей. Она подняла крик, но я ей сказал:
- Милая моя, это как тебе будет угодно. Одно из двух. Или я устраива-
