Или мы собрались, чтобы препираться о никейском символе веры? Я препира-
тельства люблю; но сделайте милость, друзья мои, изберите предмет поно-
вее. От этих я устал, они мне невмоготу. Спорьте, черт возьми, если это
вам прописано для здоровья, об этом бургундском или об этой колбасе, о
чем-нибудь таком, что можно видеть, выпить, тронуть, съесть: мы поедим,
попьем, чтобы проверить. Но спорить о боге - боже правый! - о святом ду-
хе, это значит показывать, друзья мои, что дух у вас помутился!.. Я ни-
чего не говорю плохого про тех, кто верит: я верю, мы верим, вы вери-
те... чему вам угодно. Но поговорим о чем-нибудь другом: неужели ничего
такого не найдется на свете? Всякий из вас уверен, что создан для райс-
ких врат. Что ж, и отлично, я очень рад. Вас там ждут, каждому избранни-
ку уготовано место, остальные - пожалуйте обратно: само собой понятно...
Да предоставьте вы господу богу самому размещать своих постояльцев; это
его обязанность, и вы в его распоряжения не вмешивайтесь. Всякому свое
царство. Богу - небо, нам - земля. Наше дело устроить ее, если возможно,
поуютнее. Для такой работы никто не лишний. Или, по-вашему, можно обой-
тись и без вас? Вы все четверо полезны стране. Ей так же нужна твоя ве-
ра, Жан-Франсуа, в то, что было, как и твоя, Антуан, в то, чему следова-
ло бы быть, так же нужна твоя непоседливость, Эмон-Мишель, как и твоя.
Анис, неподвижность. Вы - четыре столпа. Стоит податься одному, и рухнет
дом. Вы бы остались торчать бесполезной развалиной. Или вы этого добива-
етесь? Недурно, нечего сказать! Что бы вы сказали про четырех моряков,
которые на волнах, в непогоду, вместо того чтобы управлять кораблем, по-
мышляли бы только о спорах?.. Мне вспоминается разговор, который мне не-
когда передавали, короля Генриха с герцогом Неверским. Они жаловались на
своих французов, что у тех страсть истреблять друг друга. Король гово-
рил: Ventresaintgris [29] Мне бы хотелось, чтобы их успокоить, взять
этих бешеных монахов и неистовых евангельских проповедников, зашить в
мешки, по паре, и утопить в Луаре, как помет котят". А Невер говорил,
смеясь: "Что до меня, я бы удовольствовался тем, что отправил бы эти
мешки на те островки, куда, говорят, господа бернцы высаживают сварливых
мужей и жен, которых месяц спустя, когда за ними возвращается лодка, на-
ходят воркующими нежно и кротко, как голубки". Вам бы тоже не мешало
прописать такое лечение. Вы огрызаетесь, уродцы вы этакие? Поворачивае-
тесь друг к другу спиной?.. Полно, посмотрите лучше на себя, дети! Нап-
расно вы воображаете, что сделаны каждый из особого теста и много лучше,
чем ваши братья; вы четыре помола ejusdem farinae [30], Брюньонова семе-
ни, бургундского племени. Посмотрите на этот нахальный носище, который
расположился поперек лица, на этот рот, широко высеченный в коре, ворон-
ку, чтобы лить пойло, на эти кустами заросшие глаза, которые хотели бы
казаться злыми и смеются! Да ведь все вы меченые! Разве вы не видите,
что, вредя друг другу, вы сами себя разрушаете? И разве не лучше бы бы-
ло, если бы вы протянули друг другу руку? Вы мыслите по-разному? Ну так
что же? Тем лучше! Или всем вам хотелось бы возделывать одно и то же по-
ле? Чем больше у семьи будет полей и мыслей, тем мы будем счастливее и
сильнее. Распространяйтесь, размножайтесь, охватывайте как можно больше
земли и мысли. Каждый свою и все заодно (ну, сыны мои, обнимемся!), что-
бы длинный брюньоновский нос расстилал по полям свою тень и вдыхал вос-
хитительный земной день!
Они молчали, с хмурыми лицами, поджав губы; но видно было, что они с
трудом удерживаются от смеха. И вдруг Эмон-Мишель, разразившись громким
хохотом, протянул руку Жану-Франсуа, говоря: "Ну, старший нос, решен
вопрос. Выводок ос, помиримся!" Они поцеловались.
- Эй, Мартина! За наше здоровье! Тут я заметил, что, когда, рассер-
дясь, я стукнул кувшином, я порезал себе руку. На столе была кровь. Ан-
туан, торжественный, как всегда, приподнял мою руку, подставил под нее
стакан, собрал в него алый сок из моей жилы и высокопарно заявил:
- Чтобы скрепить наш союз, выпьем все четверо из этого стакана!
- Что ты, что ты, - говорю, - Антуан, портить господне вино! Фу, про-
тивно даже! Выплесни эту микстуру. Кто хочет пить мою кровь без примеси,
пусть выпьет досуха и без примеси свое вино!
Затем мы пили, и гуторили, и о вкусе вина не спорили. Когда они ушли,
Мартина, перевязывая мне руку, сказала:
- Старый злодей, ты, наконец, достиг своей цели, на этот раз?
- О какой это цели ты говоришь? Помирить их?
- Я говорю о другом.
- О чем же тогда? Она указала на разбитый кувшин.
- Ты меня прекрасно понимаешь. Не изображай невинность... Сознайся...
Все равно сознаешься... Ну, скажи мне на ухо! Он не узнает.
Я разыгрывал удивление, негодование, непонимание, отрицал; но я да-
вился смехом... пфф... и подавился.
Она повторила мне:
- Злодей! Злодей! Я сказал:
- Слишком уж он был безобразен. Знаешь, дочка: один из нас, он или я,
должен был исчезнуть.
Мартина сказала:
- Тот, что остался, ничуть не красивее.
- Ну, эта птица может быть безобразна, сколько ей угодно! Мне все
равно. Я ее не вижу.
Рождественский сочельник
На смазанных петлях вращается год. Дверь затворяется и отворяется
вновь. Как складываемая ткань, падают дни в бархатистый сундук ночей.
Они входят с одной стороны, выходят с другой и, со дня святой Люции уже
не такие куцые, вырастают на блошиный скок. На меня уже посматривает в
щелочку Новый год.
Сидя под навесом большого камина в рождественскую ночь, я вижу, слов-
но со дня колодца, звездное небо над собой, его ресницы мигающие, его
сердечки замирающие; и я слышу, как налетают колокола и в ровном воздухе
машут, машут, звоня к полуночной обедне. Я рад, что он родился, младе-
нец, в этот ночной час, в этот самый темный час, когда мир словно конча-
ется. Его голосок поет: "О день, ты возвратишься! Уже ты наступаешь! Ты
близок, Новый год!" И надежда своими теплыми крыльями накрывает ледяную
зимнюю ночь и делает ее нежной.
Во всем доме я один, дети мои в церкви; это первый раз, что я не по-
шел туда. Я остался дома с моим псом Ситроном и серым котенком Патапо-
ном. Мы с ними мечтаем и глядим, как огонь лижет камин. Я вспоминаю се-
годняшний вечер. Только что вокруг меня сидел весь мой выводок; я расс-
казывал Глоди, таращившей глазки, старые сказки, и про фей, и про Утен-
ка, и про Ощипанного цыпленка, и про мальчика, как он стал богачом, про-
дав петуха возчикам, которые ехали на тележках грузить день. Нам было
очень весело. Остальные слушали и смеялись, и каждый что-нибудь добав-
лял. Временами все смолкали и слушали, как кипит вода, как потрескивают
дрова, как белые хлопья бьют в стекло, как точит сверчок свое дупло. Ах,
славные зимние ночи, тишина, тепло сгрудившегося стадца, мечтания позд-
них часов, когда дух блуждает то здесь, то там, но знает это сам, и если
путает вехи, то только для потехи...
И вот я подвожу счет на целый год и вижу, что за полгода я лишился
всего: жены, дома, денег и ног. Но что всего забавнее, так это то, что в
конечном итоге я оказываюсь так же богат, как и раньше! Вы говорите, у
меня ничего больше нет? Да, нести мне нечего. Что ж, я разгрузился! И
никогда еще я не чувствовал себя таким свежим, таким свободным, никогда
мне так легко не плавалось по волнам моей фантазии... А если бы мне ска-
зали в прошлом году, что я так весело встречу беду! Не я ли клялся и бо-
жился, что желаю до конца своих дней оставаться хозяином у себя, хозяи-
ном самого себя, независимым, не быть в долгу ни перед кем за то, что
выпью или съем, и никому не давать отчета в том, что я выкинул то-то и
то-то! Человек предполагает... А посмотришь - все идет совсем не так,
как того он ждет; и это наилучший оборот. И потом в сущности человек -
славное животное. Все ему впору. Он одинаково хорошо сживается и с радо-
стью, и с горем, и с обжорством, и с голодом. Дайте ему четыре ноги или
отнимите обе, сделайте его глухим, слепым, немым, он ухитрится приспосо-
биться и какимто образом, про себя, видеть, слышать и говорить. Он слов-
но воск, который можно растягивать и сжимать; душа плавит его на своем
огне. И радостно ощущать, что обладаешь этой гибкостью духа и мышц, что
можешь, если надо, быть рыбой в воде, птицей в воздухе, в огне саламанд-
рой, а на земле человеком, который весело борется с четырьмя стихиями.
Поэтому-то чем большего ты лишен, тем ты богаче: ибо дух создает, чего
ему недостает; густое дерево, если обрезать лишние ветви, только выше
растет. Чем меньше у меня, тем сам я больше...
Полночь. Бьют часы...
Родилось дивное дитя...
Я пою рождественскую песнь...
Играй, свирель, звени, волынка,
Как он прекрасен, как он мил...
Меня клонит дремота, я засыпаю, плотнее усевшись, чтобы не свалиться
в огонь...
Родился...
Играй, свирель, звени, веселая волынка.
Мессия маленький рожден.
Чем кто бедней, тем больше он...
Крещение
А ведь я ловкач! Чем я бедней, тем больше у меня добра. И я это от-
лично знаю. Я нашел способ быть богатым, ничего не имея, чужим добром. У
меня есть власть и никаких обязанностей. Что это рассказывают про стари-
ков отцов, будто все раздав, все раздарив неблагодарным детям, рубашку и
штаны, они оказываются покинутыми, заброшенными и только и видят, как
все глазами толкают их в могилу? Это попросту фефелы. Никогда, ей-же-ей,
меня так не любили, так не баловали, как в моей бедности. Это потому,
что я не такой дурак, чтобы все раздать, ничего себе не оставив. Разве
дарится только кошелек? Я, все раздарив, сохраняю лучшее, сохраняю мою
веселость, всю ту жизнерадостность и лукавство, всю ту беспутную муд-
рость и мудрое беспутство, что я скопил за полвека скитаний вдоль и по-
перек жизни. А запас еще далеко не иссяк. И он открыт для всех; пусть
все из него черпают! Разве это ничего не стоит? Если я беру у своих де-
тей, то и им я даю; и мы в расчете. А если случается, что один дает нем-
ного меньше, чем другой, то любовь восполняет, что нужно; и всегда все
обходится дружно.
Кто желает посмотреть на короля без королевства, на Иоанна Беззе-
мельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского,
пусть полюбуется, как я сегодня восседаю на троне, возглавляя шумный
пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их сви-
та, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые
пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за
столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек, все
родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
- Король пьет!
Король - это я. На голове у меня корона, пирожная форма. А королева
моя - Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь,
давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже пьет
и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного сосунка, пос-
леднего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет голый зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка мурлы-
ча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
И я думаю (вслух: я не люблю думать молча)
- Жизнь хороша! Друзья мои! Одно лишь худо коротка. Ах, как хотелось
бы побольше! Вы скажете "Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!" Конеч-
но, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шу-
мок, мне и дадут еще кусок... Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие
ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и люди
тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
И я пускаюсь, по дорогам былых времен, сбирать увядшие цветы воспоми-
