Ромен Роллан
КОЛА БРЮНЬОН
Изд. "Правда", г. Москва, 1983 г.
OCR Палек, 1998 г.
ЖИВ КУРИЛКА
Святому Мартину Галльскому, заступнику Кламси
Святой Мартин сам вина пьет,
А воду на плотину льет.
Поговорка XVI века
ПРЕДИСЛОВИЕ ПОСЛЕВОЕННОЕ
Эта книга была полностью отпечатана и готова к выходу еще до войны, и
я ничего в ней не меняю. Кровавая эпопея, героями и жертвами которой бы-
ли внуки Кола Брюньона, доказала миру, что "жив курилка".
И народы Европы, покрытые славой и синяками, найдут, мне кажется, по-
тирая бока, долю здравого смысла в рассуждениях, которым предается "яг-
ненок из наших краев, меж волком и пастухом".
Ноябрь 1918. P. P.
К ЧИТАТЕЛЮ
Читатели "Жан-Кристофа", наверное, не ожидали этой новой книги. Не
меньше, чем для них, она была негаданной и для меня.
Я подготовлял другие работы - драму и роман на современные темы - в
несколько трагической атмосфере "Жан-Кристофа". Мне пришлось внезапно
отложить все накопленные заметки, набросанные сцены ради этой беспечной
книги, о которой я не думал еще и накануне.
Она явилась реакцией против десятилетней скованности в доспехах
"Жан-Кристофа", которые сначала были мне впору, но под конец стали слиш-
ком тесны для меня. Я ощутил неодолимую потребность в вольной галльской
веселости, да, вплоть до дерзости. В то же самое время побывка в родных
краях, которых я не видал с дней моей юности, дала мне снова соприкос-
нуться с родимой землей Неверской Бургундии, разбудила во мне прошлое,
которое я считал уснувшим навеки, всех Кола Брюньонов, которых я ношу в
себе. Мне пришлось говорить за них. Эти проклятые болтуны не успели,
видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из вну-
ков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним взды-
хали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался:
- Послушайте, дедушка, ведь было же у вас время! Дайте и мне погово-
рить. Всякому свой черед!
Они отвечали:
- Малыш, ты поговоришь, когда кончу я. Во-первых, ничего занятнее ты
все равно не расскажешь. Садись сюда, слушай и ни слова не пропускай...
Право, мальчик ты мой, сделай это ради старика! Ты сам потом поймешь,
когда будешь там, где мы... Самое тяжелое в смерти, видишь ли, - это
молчание...
Что делать? Пришлось уступить, я стал писать с их слов.
Теперь с этим покончено, и я опять свободен (надеюсь по крайней ме-
ре). Я могу вернуться к моим собственным мыслям, если, конечно, никто из
моих старых болтунов не вздумает еще раз встать из могилы, чтобы дикто-
вать мне свои письма к потомству.
Я не смею думать, чтобы в обществе моего Кола Брюньона читателям было
так же весело, как автору. Во всяком случае, пусть они примут эту книгу
такой, как она есть, прямой и откровенной, без всяких притязаний на то,
чтобы преобразовать мир или объяснить его, без всякой политики, без вся-
кой метафизики, книгой "на добрый французский лад", которая смеется над
жизнью, потому что находит в ней вкус и сама здорова. Словом, как гово-
рит "Дева" (ее имя не может не быть помянуто в начале галльской повес-
ти), друзья "примите благосклонно"...
Ромен Роллан
Май 1914 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ СРЕТЕНСКИЙ ЖАВОРОНОК 2 февраля
Слава тебе, Мартын святой! В делах застой. Не к чему и надсаживаться.
Довольно я поработал на своем веку. Дадим себе передышку. Вот я сижу за
своим столом, по правую руку - кружка с вином, по левую руку - чер-
нильница; а напротив меня - чистая тетрадь совсем новенькая, раскрывает
мне объятия. За твое здоровье, сынок, и побеседуем! Внизу бушует моя же-
на. За окном воет ветер, и грозит война. Пускай. Как хорошо, что мы
опять сошлись, милый ты мой пузан, вот так, лицом к лицу!.. (Это я тебе
говорю, румяная рожа, сметливая, смешная рожа, с длинным бургундским но-
сом, посаженным накось, словно шляпа набекрень...) Но скажи ты мне, по-
жалуйста, отчего это мне доставляет такое удивительное удовольствие ви-
деть тебя, склоняться, наедине, над моим старым лицом, весело рыскать по
его рытвинам и, словно из колодца (а ну его, колодец!), словно из погре-
ба, пить у себя в сердце полной чашей старые воспоминания? Добро бы еще
мечтать, а то писать, о чем мечтаешь!.. Да что я говорю - мечтать! Глаза
у меня - открытые широко, большие, с морщинками в углах, спокойные и
насмешливые; пустые грезы не для меня! Я рассказываю то, что видел, то,
что сказал и сделал... Ну не безрассудство ли? Для кого я пишу? Разуме-
ется, не для славы: я, слава богу, не дурак, я знаю себе цену... Для
внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха
меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же? Да
для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если
бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не
мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыг-
нул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я
должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса. Язык у меня длинноват;
если бы иные меня слышали, могло бы запахнуть костром. Но что поделаешь?
Если всего бояться, задохнешься от скуки. Я люблю, как наши большие бе-
лые волы, пережевывать вечером дневной корм. Как приятно потрогать, по-
щупать и помять все то, что подумал, заметил, собрал, посмаковать губа-
ми, испытать на вкус, не торопясь, так, чтобы таяло на языке, медленно,
в обсоску, рассказывать самому себе все то, что не успел спокойно вку-
сить, пока ловил на лету! Как приятно пройтись по своему маленькому ми-
ру, сказать себе: "Он мой. Здесь я хозяин и повелитель. Ни холод, ни мо-
роз над ним не властны. Ни король, ни папа, ни войны. Ни моя старая вор-
чунья..."
А ну-ка, я подведу счет этому миру!
Во-первых, я имею себя, - это лучшее из всего, - у меня есмь я, Кола
Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный духом и брюхом,
уже не первой молодости, полвека стукнуло, но крепкий, зубы здоровые,
глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть и седоват. Не скажу,
чтобы я не предпочел его русым или, если бы мне предложили вернуться
этак лет на двадцать или на тридцать назад, чтобы я стал ломаться. Но в
конце концов пять десятков - отличная штука! Смейтесь, молодежь. Не вся-
кий, кто желает, до них доживает. Шутка, по-вашему, таскать свою шкуру
по французским дорогам полвека сполна, в наши-то времена... Бог ты мой,
и вынесла же, милые мои, наша спинушка и ведра, и дождя! И пекло же нас,
и жарило, и прополаскивало! И насовали же мы в этот старый дубленый ме-
шок радостей и горестей, проказ и улыбок, опыта и ошибок, чего надо и
чего не надо, и фиг, и винограда, и спелых плодов, и кислых дичков, и
роз, и сучков, и всего, что видано и читано, и испытано, что в жизни
сбылось и пережилось! Всем этим набита наша сума вперемешку! И занятно
же в ней порыться!.. Стой, не вдруг, милый друг! Пороемся завтра. Если я
начну сегодня, то не будет и конца... Пока что запишем для справки, ка-
кие товары имеются у нас в лавке.
У меня есть дом, жена, четверо сыновей, дочь, замужняя (слава тебе,
господи!), зять (само собой!), восемнадцать внуков, серый осел, собака,
шесть кур и свинья. Ну и богач же я! Наденем очки, чтобы получше разгля-
деть наши сокровища. Перечисляю я их, по правде говоря, только для по-
рядку. Случались войны, заглядывали солдаты, и неприятельские и прия-
тельские. Свинья посолена, осел хром, погреб выпит, курятник ощипан.
Но жена-то у меня есть, черт возьми, есть действительно. Слышите ее
голосок? О таком счастье не забудешь: она моя, она моя, голубушка, это я
ее обладатель! Ах ты, старый плут, Брюньон! Все тебе завидуют... Госпо-
да, за чем же дело стало? Если кто желает ее взять... Женщина бережли-
вая, работящая, скромная, честная, словом, преисполненная добродетелей
(это ей не впрок, и я, грешный, сознаюсь, что семи тощим добродетелям
предпочитаю упитанный грешок... Но будем добродетельны, раз уж приходит-
ся и такова воля божья)... ой, и беснуется же она, наша неблагодарная
Мария, наполняя дом своим сухопарым телом, всюду шаря, всюду лазя, вор-
ча, бурча, бормоча, крича, от погреба до чердака, изгоняя пыль и тишину!
Вот уже скоро тридцать лет, как мы женаты. Черт его знает, почему! Я лю-
бил другую, которая смеялась надо мной; а она хотела меня, который ее не
хотел. Это была, в те времена, маленькая, бледненькая чернушка, чьи
жесткие зрачки готовы были меня съесть живьем и сверкали, словно две
капли водки, гложущей сталь. Любила она меня, любила до смерти. И так
она меня преследовала (до чего люди глупы!), что, отчасти из жалости,
отчасти из тщеславия, а больше от усталости, дабы (хороший способ!) от-
делаться от этого наваждения, я стал (старый шут, лезет от дождика в
пруд), я стал ее мужем. С тех пор она моя, добродетель у меня в доме. А
она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня
бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то бы-
ло: я слишком ценю свой покой и не настолько глуп, чтобы из-за слов
огорчаться хоть на грош. Идет дождь - пусть идет. Гремит гром - пою на
весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во весь рот. Почему бы ей не
орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не желаю.
Завел жену - забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я буду тя-
нуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и не
покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть себе чирикает: у
всякого своя музыка.
Впрочем, в лад ли звучат наши инструменты, или не в лад, мы, как-ни-
как, исполнили с их помощью несколько недурных вещиц: дочку и четырех
молодцов. Народ все прочный, хорошо слаженный; я не жалел материала и
труда. Однако единственная из всего выводка, в ком я вполне узнаю свое
семя, - это моя плутовка Мартинка, моя дочка, скотинка! Немалого стоило
мне мужества довести ее до замужества! Ух, наконец-то она угомонилась!..
Полагаться на это не очень-то следует; но теперь мое дело сторона. До-
вольно я стерег и берег. Теперь моему зятю черед стеречь. Флоримон, пе-
карь, охраняй свою печь!.. Мы всегда спорим, всякий раз как встретимся;
но ни с кем мы так не ладим, как друг с другом. Славная девушка, рассу-
дительная даже в своих сумасбродствах, и честная, но только честностью
веселой: потому что для нее худший из пороков - это то, что скучно. Труд
ей не страшен: труд-это борьба; борьба-это удовольствие. А она любит
жизнь; она знает, что хорошо; как я: это моя кровь. Но только я, пожа-
луй, слишком расщедрился, когда ее создавал.
Мальчики удались мне не так. Мать подмешала своего, и тесто скисло:
из четырех двое - богомолы, как и она, вдобавок - враждебных толков.
Один все время трется среди постных рож, попов, святош; а другой - гуге-
нот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий - солдат, вою-
ет, шатается неведомо где. А что касается четвертого, то это - ничто,
как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при одной
мысли о нем. Я узнаю свое племя только с вилкой в кулаке, когда мы си-
дим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все ра-
ботают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся дюжина челюс-
тей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое
дно.
После движимости обратимся к дому. Это тоже мое детище. Я его выстро-
ил кусок за куском, и даже не раз, а три раза, на берегу ленивого Бевро-
на, жирного и зеленого, полного травы, земли и навоза, при въезде в
предместье, по ту сторону моста, который, как прилегшая такса, мочит
брюхо в воде. Как раз напротив возвышается горделивая и легкая башня
святого Мартына, в вышитой юбочке, и цветистый портал, к которому ведут
черные и крутые ступени Старого Рима, словно в рай. Моя скорлупка, моя
