рот, чтобы лучше видеть, радостное жертвоприношение целомудренной Люкрес
господину д'Амази, четыре охотничьих рога - святой Губерт свидетель -
затрубили, сопровождая богослужение, в честь охотника; не хватало только
собак; а очень жалко! Я поборол смех; но, разумеется, не удержался от
того, чтобы не просвистеть (тихонечко) напев. Но вот наступило роковое
мгновение, когда на вопрос любопытного кюре невеста отвечает "да"; наду-
тые щеки лихо затрубили поимку; тут я не выдержал и крикнул:
- Улюлю! Вы себе представляете, какой поднялся смех! Но приблизился
швейцар, хмуря брови. Я съежился и, крадучись сквозь гущу бедер, вышел
вон.
Я очутился на площади. Компания там подобралась достаточная. Все, как
и я, люди почтенные, которые глазами умеют видеть, ушами переваривать
то, что проглотили чужие глаза, а языком рассказывать, благо говорить
можно не только о том, что видел сам. Ну, и дал же я себе волю!.. Чтобы
складно врать, незачем являться из дальних стран. Таким образом, время
пролетело быстро, во всяком случае для меня, пока не распахнулись снова
церковные двери под гром органов. Показалась охота. Впереди победоносно
шествовал д'Амази, ведя под руку пойманную дичь, которая жеманно постре-
ливала по сторонам своими красивыми глазами серны... Да, я рад, что не
мне стеречь красавицу! Кто пустился с нею в пляс, напляшется. Кто добыл
зверя, добыл и рога...
Но толком я не разглядел ни охотников, ни дичи, ни стрелка, ни добычи
и не смог бы даже описать (хвастать тут нечем), какого цвета был наряд у
барина и платье у молодой. Ибо в эту самую минуту наши умы и наше внима-
ние поглотил важный вопрос о порядке шествия и о старшинстве участвующих
в нем особ. Уже, - как мне сказали, - когда они входили (ах, отчего меня
при этом не было!), окружной судья, он же прокурор, и господин старшина,
он же городской голова, столкнулись на пороге, как два барана. Но голо-
ва, будучи толще и сильнее, прошел вперед. Теперь спрашивалось, кто из
них выйдет первый и первый покажет нос на божьей паперти. Мы ставили
заклады. Но никто не показывался: как у разрубленной змеи, голова шест-
вия двигалась вперед, а тело вылезать не хотело. Наконец, подойдя к
церкви ближе, мы увидели, внутри, возле дверей, друг против дружки, этих
разъяренных зверей, из которых каждый не давал прохода сопернику. А так
как в святом месте они не смели кричать, то видно было только, как они
шевелят носом и губами, пучат глаза, пыжатся, хмурят лоб, пыхтят, наду-
ваются, и все это без единого звука. Мы держались за животики; и, споря
и гуторя, мы тоже разделились, кто за кого. Люди пожилые - за судью,
представителя господина герцога (кто желает почета для себя, тот требует
почета и к другим); молодые петухи - за нашего голову, поборника наших
вольностей. Я стоял за того, на чьей стороне будет торжество. И народ
кричал, подзадоривая каждый своего:
- Ну, ну вали, мосье Грассе! Укуси его за гребешок, господин Пето!
Так, так, заткни ему глотку! Нука, смелей, лошадушка!..
Но эти клячи только фыркали от ярости друг другу в нос и рук в дело
не пускали, боясь, должно быть, помять свои красивые наряды. Таким обра-
зом, препирательство грозило затянуться до бесконечности (потому что
языки-то у них не отсохли бы), если бы не господин кюре, который начал
бояться, что опоздает к обеду. Он сказал:
- Возлюбленные чада, господь вас слышит все равно, а обед подан дав-
но, ни в коем случае не след опаздывать на обед и нашей злобой беспоко-
ить бога у его святого порога. Белье постираем и дома.
Если он этого и не сказал (я не слышал слов), то смысл, надо пола-
гать, был таков, ибо в конце концов его толстые руки схватили обе морды
за загривки и сблизили их для мирного лобзания. После чего они вышли, но
рядком, подпирая с обеих сторон, подобно двум столпам, живот кюре. Вмес-
то двух хозяев оказалось трое. Когда хозяева ссорятся, народ всегда в
выигрыше.
Все они проследовали мимо и вернулись в замок есть обед, вполне ими
заработанный; а мы, дураки, остались, разинув рты, на площади, вокруг
невидимой чугунки, вдыхая запах и глотая слюнки. Для вящего удовлетворе-
ния я просил перечислить мне блюда. Нас было трое чревоугодников: поч-
тенный Трипе, Бодеке и Брюньон, здесь присутствующий, и при каждом блю-
де, которое нам называли, мы переглядывались, смеясь И подталкивая друг
друга локтем. Одно блюдо мы одобряли, насчет другого вступали в обсужде-
ние: можно было сделать лучше, если бы посоветоваться с людьми опытными,
вроде нас; но в сущности ни грамматических ошибок, ни смертных грехов; и
в общем обед был весьма почтенный. По поводу некоего заячьего рагу вся-
кий изложил свой рецепт; слушатели также вставили по словечку. Но вскоре
на этой почве загорелся опор (это вопросы жгучие; надо быть дурным чело-
веком, чтобы говорить о них спокойно и хладнокровно). Особенно был он
оживлен между госпожами Перриной и Жакоттой, соперницами, задающими у
нас в городе большие обеды. У каждой из них имеется своя партия, и каж-
дая из этих партий стремится затмить другую за столом. Это бывают доб-
лестные состязания. В наших городах хорошие обеды - это обывательские
турниры. Но я хоть и лаком до смачных споров, для меня нет ничего утоми-
тельнее, чем слушать про чужие подвиги, если я сам бездействую; и не та-
кой я человек, чтобы долго питаться соком собственной мысли и тенью
блюд, которых я не ем. Поэтому я обрадовался, когда почтенный Трипе мне
сказал (бедняга тоже мучился!):
- Когда слишком долго рассуждаешь о кухне, то становишься, Брюньон,
как любовник, который слишком много говорит о любви. Я, знаешь, больше
не могу, я прямо-таки погибаю, дружище, я горю, я пылаю, и внутренности
мои дымятся. Пойдем-ка их залить и покормить зверя, который гложет мне
утробу.
- Мы с ним управимся, - сказал я. - Положись на меня. Против болезни
голода лучшее лекарство - это еда, сказал некто в древности.
Мы отправились вдвоем на угол Большой улицы, в гостиницу Гербов Фран-
ции и Дофина: потому что никто из нас не помышлял о том, чтобы идти до-
мой в третьем часу дня; Трипе, как и я, побоялся бы застать суп холод-
ным, а жену кипящей. День был рыночный, комната была набита битком. Но
если в одиночестве, на просторе за столом, лучше бывает есть, то в дав-
ке, в гуще добрых товарищей, лучше естся, так что всегда все очень хоро-
шо.
На некоторое время мы приумолкли, беседуя лишь in petto [5], то есть
сердцем и челюстями, с некоей свежепросольной свининкой в капусте, кото-
рая благоухала и таяла, розовая и нежная. К сему кружка вина, чтобы спа-
ла с очей пелена, ибо есть и не пить, как говорят наши старики, слепым
быть. После чего, прочистив зрение и промыв гортань, я снова мог за-
няться созерцанием людей и жизни, которые всегда кажутся краше, когда
поешь.
За соседним столом кюре из ближних мест сидел против престарелой фер-
мерши, которая к нему так и ластилась: она нагибалась к нему, вела ка-
кие-то речи, вбирая голову в черепашьи плечи, выворачивая ее вбок и
умильно выкатывая на него глазок, словно на исповеди. А кюре внимал ей
тоже бочком, благосклонно, и, не слушая, на каждый поклон вежливо отве-
чал поклоном, не переставая при этом глотать, и словно говорил: "Хорошо,
дочь моя, bsolve te [6]. Все грехи тебе отпущены. Ибо господь благ. Я
хорошо пообедал. Ибо господь благ. И эта черная колбаса тоже".
Немного дальше наш нотариус мэтр Пьер Делаво, угощавший коллегу, го-
ворил о договорах, о свидетелях, о политике, о добродетелях, о деньгах,
о публике, о римской республике (он республиканец в латинских стихах; но
в жизни - за мудрость его хвалю - он верный слуга королю).
А в самой глубине мой блуждающий взор обнаружил Перрена-повара, в си-
ней блузе, туго накрахмаленной, Перрена из Корволь - д'Оргелье, и так
как взгляды наши встретились, то он издал голос, встал с места и оклик-
нул меня. (Я готов побожиться, хоть и грешно, что он заметил меня давно;
но хитрый вор отвращал свой взор, потому что должен мне, вот уже два го-
да, за два ореховых комода.) Он подошел ко мне, поднес мне стакан:
- Всем сердцем, всем сердцем приветствую вас... [7]
... Поднес мне второй:
- Чтобы не сбиться с прямого пути, на обеих ногах нужно идти...
...Предложил мне разделить с ним трапезу. Он надеялся, что так как я
уже пообедал, то я откажусь. Я его поддел: я согласился. Хоть этим по-
живлюсь!
Итак, я начал сначала, но на этот раз спокойнее, не торопясь, потому
что можно было уже не бояться голода. Простые едоки, занятой народ, ко-
торый ест, как скот, только чтобы насытиться, мало-помалу разошлись; и
остались одни люди почтенные, люди зрелые и умелые, которые знают цену
всему прекрасному, хорошему и доброму и для которых доброе блюдо есть
доброе дело. Дверь была отворена, врывались воздух и солнце, заходили
три черные курочки и, вытянув тугие шеи, поклевывали крошки под столом и
лапы старой дремлющей собаке, доносились с улицы женские голоса, крик
стекольщика и: "Рыба, свежая, рыба! - да рев осла, подобный львиному. На
пыльной площади два белых вола, запряженных в телегу, лежали неподвижно,
подвернув ноги под красивые лоснистые бока и с замусленными мордами бла-
годушно пожевывали слюну. На крыше, на солнышке, ворковали голуби; и
всем нам было так хорош", что, кажется, погладь нас по спине, мы бы за-
мурлыкали.
Разговор завязался всеобщий, от стола к столу, все были заодно,
по-дружески, по-братски: кюре, повар, нотариус, его товарищ и хозяйка с
таким нежным именем (ее зовут Бэзла [8], в этом имени заложено обещание;
она его исполняет, и даже с лихвой). Чтобы удобнее было беседовать, я
переходил от одного к другому, присаживаясь то здесь, то там. Говорили о
политике. Для полноты счастья после ужина приятно бывает подумать о
бедственных наших временах. Все эти господа стонали о дороговизне, о
трудностях жизни, о том, что Франция разоряется, что нация опускается,
жаловаться на правителей, на народных грабителей. Но вполне прилично,
Никого не называли лично. У великих мира уши великие; чего доброго,
вот-вот - и просунется кончик в дверь. Но так как истина, коварная дев-
чонка, обитает на дне бочонка, то наши приятели, набравшись смелости,
начали прохаживаться насчет тех из наших владык, кто был подальше. Осо-
бенно обрушивались на итальянцев, на Кончини, на эту вошь, которую фло-
рентийская толстуха, королева, завезла к нам в своих юбках. Если случит-
ся дело такое, что две собаки стянут у тебя жаркое, причем одна из них
чужая, а другая своя, то свою турнешь, а чужую убьешь. Из чувства спра-
ведливости, из духа противоречия я заявил, что наказать следовало бы не
одну собачку, а обеих, что послушать людей, так во Франции никаких дру-
гих болезней и нет, кроме итальянской, что у нас достаточно, видит бог,
и своих недугов и своих пройдох. На что все в один голос ответили, что
один итальянский пройдоха стоит троих и что трое честных итальянцев не
стоят и трети одного честного француза. Я возразил, что, здесь или там,
люди повсюду подобны скотам, а скотам цена везде одна; что хорошего че-
ловека, откуда бы он ни был, приятно видеть и грех обидеть; что такой
человек мне друг дорогой, будь он итальянец или кто другой. Тут все на
меня накинулись, издеваясь, говоря, что вкус мой всем известен, и назы-
вая меня старым чудаком, Брюньоном-непоседой, пилигримом, скитальцем,
натиральщиком дорог... Оно правда, в былое время я этим занимался доста-
точно. Когда наш добрый герцог, отец теперешнего, послал меня в Мантую и
Альбиссолу изучать эмали, фаянс и художественные промыслы, которые мы
затем насадили на земле, я не жалел ни дорог, ни собственных ног. Весь
путь от святого Мартына до святого Андрея Мантуанского я проделал с пал-
кой в руке, пешком. Приятно видеть, как у тебя под ступнями тянется зем-
