душу, что за кусочек!), и половина ведра угодила мне в ноги. Она расхо-
хоталась пуще прежнего, а я еще громче, чем она. Ах, эта галльская кра-
савица, смеющаяся мне в лицо, С черными волосами, которые пожирают ей
лоб, густыми бровями, горячими глазами и губами еще - более горячее,
красными, как угли, и пухлыми, как сливы! Плечи и руки у нее были голые,
а подол дерзко подоткнут, она сказала:
- В добрый час! Тебе, что же, досталось все? Я отвечал:
- Почти что так: но я воды не боюсь, лишь бы не требовалось ее пить.
- Входи, - сказала она, - Ной, спасшийся от потопа, Ной-виноградарь.
Я вошел, увидел Глоди в короткой юбочке, примостившуюся под прилав-
ком.
- Здравствуй, маленькая булочница!
- Готова биться об заклад, - сказала Мартина, - что я знаю, почему ты
так рано ушел сегодня из дому.
- Ты можешь не бояться проигрыша, тебе причину знать легко, ты сосала
ее молоко.
- Так это мать?
- А то кто же?
- Какие трусы эти мужчины! Флоримон, который как раз входил, принял
это на свой счет. Он напустил на себя оскорбленный вид. Я ему сказал:
- Это мне. Не обижайся, юноша!
- Хватит на обоих, - сказала она, - не будь таким жадным.
Тот изображал по-прежнему уязвленное достоинство. Это настоящий бур-
жуа; он не допускает, чтобы над ним можно было посмеяться; и когда он
видит нас вдвоем, меня с Мартиной, он настораживается, он с недоверчивым
взглядом ждет, какие слова издаст наш смеющийся рот. Ах, бедные мы! Ка-
ких только козней нам не приписывают!
Я сказал с невинным видом:
- Ты шутишь, Мартина; я знаю, Флоримон в своем доме хозяин; он не
даст себя оседлать, как я. К тому же и его Флоримонда тиха, смиренна,
покорна, воли у нее нет, ни слова не скажет в ответ. Эта славная девушка
вся в меня, который всегда был человеком робким, послушным и забитым!
- Да перестанешь ли ты издеваться над людьми! - воскликнула Мартина,
стоя на коленях и наново протирая (уж я тру, тру, тру) с остервенелой
радостью оконные стекла.
И за этой работой (она работала, а я смотрел) мы перекидывались слав-
ными и сочными словечками. В глубине лавки, которую Мартина наполняла
своим движением, своей речью, своей сильной жизнью, сидел, забившись в
угол, Флоримон, недовольный и хмурый, обиженной фигурой. В нашем общест-
ве ему всегда не по себе; он пугается смелых шуток, ядреных галльских
прибауток; они задевают его достоинство; ему непонятно, что можно сме-
яться от здоровья. Человек он маленький, бледненький, худенький и угрю-
мый; вечно на все жалуется; ему кажется, что все плохо, должно быть, по-
тому, что он ничего, кроме себя, не видит. Обмотав полотенцем свою цып-
лячью шею, он сидел с беспокойным лицом и ворочал глазами то вправо, то
влево; наконец, он сказал:
- Здесь дует со всех сторон, как на башне. Все окна отворены.
Мартина, не оборачиваясь, ответила:
- Вот тоже! А мне так душно.
Некоторое время Флоримон терпел на своем стуле... (Сквозняк, по прав-
де говоря, стоял такой, что хоть куда...) И вылетел пулей. Моя молодка,
не вставая с колен, подняла голову и сказала, добродушно и весело подт-
рунивая:
- Он опять залезет в печь.
Я спросил ее лукаво, по-прежнему ли она ладит со своим пекарем. Она,
разумеется, не стала говорить, что нет. Вот упрямая плутовка! Хоть на
куски ее разрежь, она никогда не сознается в ошибке.
- А почему бы мне с ним не ладить? - сказала она. - Он мне весьма по
вкусу.
- Я-то поел бы, - говорю. - Но у тебя рот большой, маленький пирожок
на один глоток.
- Надо довольствоваться тем, что есть, - отвечала она.
- Хорошо сказано. И все-таки будь я на месте пирожка, я чувствовал бы
себя, признаться, не очень-то спокойно.
- Почему? Ему бояться нечего, я торговец честный. Но чтобы и он им
был! А иначе ему сказано: если он, мошенник, вздумает меня обмануть, не
пройдет и дня, как я наставлю ему рога. Всякому свое добро. Ему его, а
мне мое. Поэтому пусть он исполняет свой долг!
- И до конца.
- А то как же! Посмей он у меня жаловаться, что наша госпожа слишком
хороша!
- Ах, чертовка, я вижу, как в книге, это ты отвечала сарыге, когда
она принесла небесный приказ.
- Я знаю много сарычей, - сказала она, - но только бесперых. Ты о ко-
тором говоришь?
- Разве ты не слышала, говорю, рассказа про сарыгу, которую кумушки
послали к господу богу просить его, чтобы их крошки, чуть народясь, ста-
новились на ножки? Господь сказал: "Извольте". (Он с дамами любезен.)
"За это я требую от моих дорогих прихожанок только одного: чтобы отныне
под простыни дамы и девицы ложились одни". Сарыга покинула господень
дом, небесный приказ неся под крылом; сам я там не был, помешали дела,
когда она его принесла; но я слышал, что вестнице не поздоровилось!
Мартина, сидя на корточках, перестала тереть и разразилась громким
хохотом; потом принялась меня тормошить, крича:
- Старый болтун! Как ветряная мельница, трещит, тараторит, не ленит-
ся! Пошел отсюда, пошел прочь! Пустослов несчастный! Ну, на что ты го-
ден, скажи? На то, чтобы у людей время отнимать! Ну, проваливай! И,
кстати, забери-ка с собой эту собачонку бесхвостую, которая путается у
меня в ногах, твою Глоди, вот эту самую, которую опять выпроводили из
пекарни, где она УЖ, конечно, запустила лапы в тесто (ишь, даже нос из-
мазала). Брысь оба, оставьте нас в покое, уроды вы этакие, не мешайте
нам работать, не то я возьму швабру...
Она нас выставила за дверь. Мы отправились вдвоем, весьма довольные;
мы пошли к Риу. Но на берегу Ионны мы сделали маленькую остановку. Смот-
рели, как удят рыбу. Давали советы. И очень радовались, когда нырял поп-
лавок или из зеленого зеркала выскакивала уклейка. Но Глоди, увидав на
крючке червя, который корчился от смеха, сказала мне с недовольной гри-
маской:
- Дедушка, ему больно, его съедят.
- Ну да, милая моя, - отвечал я, - конечно! Быть съеденным не очень
приятно. Не надо об этом думать. Думай лучше о том, кто его съест, о
красивой рыбке. Она скажет: "Это вкусно!"
- А если бы тебя съели, дедушка?
- Ну что же, я бы тоже сказал: "Ну и вкусный же я! Вот счастливчик! И
везет же мошеннику, который меня ест!" Вот так-то, видишь ли, мой свет,
всегда и доволен твой старый дед. Мы ли едим, нас ли едят, на все надо
иметь веселый взгляд. У нас в Бургундии не знают мерлихлюндии.
Так беседуя, мы очутились (еще не было одиннадцати часов), сами того
не заметив, у Риу. Каньа и Робине меня поджидали, но мирно, развалясь на
берегу; и Робине, запасшийся терпением и удочкой, дразнил пескарей.
Я вошел в сарай. Стоит мне очутиться посреди красивых стволов, кото-
рые лежат, раздетые догола, и почуять свежий запах опилок, честное сло-
во, время и воды могут течь, сколько им угодно. Я готов без устали щу-
пать эти бока. Для меня дерево милее женщины. У всякого своя страсть.
Это ничего, что я знаю заранее, которое из них я хочу и возьму. Если бы
я был в Турции и увидел на базаре свою любимую посреди дюжины красивых
обнаженных девушек, неужели вы думаете, что моя любовь к милой помешала
бы мне, мимоходом, вкусить глазами прелести остального стада? Я не так
глуп! На то ли бог дал мне глаза, жадные к красоте, чтобы, когда она яв-
ляется, я стал их закрывать? Нет, они у меня отворены шире ворот. Все
туда входит, ничего не ускользнет. И подобно тому, как под кожей у хит-
рых женщин я умею, старый плут, угадывать их желания и тайну их мысли,
лукавой и опасной, так и под корою моих деревьев, шершавой и атласной, я
умею распознавать их сокрытую душу, которая вылупится из яйца, - если я
пожелаю ее высидеть.
Пока я собираюсь пожелать, Каньа, которому не сидится (это живоглот;
только мы, старики, умеем смаковать), переругивается со сплавщиками, ко-
торые шатаются на том берегу Иояны или торчат на Бейанском мосту. Ибо
если в наших предместьях птицы и разные, то обычай у них один: вкопав-
шись задом в перила, сидеть весь день на мостах или промачивать горло в
злачных местах. Разговор - так уж принято - между сынами Беврона и сына-
ми Вифлеема состоит из прибауток. Господа иудеи величают нас мужиками,
бургундскими улитками и дармоедами. А мы отвечаем на эти любезности, на-
зывая их "лягвами" или щучьими рылами. Я говорю - мы, потому что, когда
я слышу молитвословия, не могу не вставить и сам: "Господи, помилуй!"
Просто из вежливости. Когда к вам обращаются, надо ответить. После того
как мы учтиво обменялись кое-какими ласковыми выражениями (что это, ни-
как уже полдень звонят? Я даже вздрагиваю. Вот так так! Ну, брат Время,
дружок, и бежит же у тебя песок!), я прошу наших добрых сплавщиков,
во-первых, помочь Каньа и Робине Нагрузить мою тележку и, во-вторых, от-
везти ее в Бевррн вместе с деревом, которое я выбрал. Они во все горло
трубят:
- Чертов Брюньон! Ты, однако, не стесняешься! И все-таки слушаются,
хотя и трубят. Они меня любят.
Возвращались мы вскачь. Люди, стоя в дверях, смотрели нам вслед, вос-
хищаясь нашим усердием. Но, когда моя упряжка вкатила на Бевронский мост
и мы застали всех трех воробьев, Фетю, Гадена и Тренке, по-прежнему со-
зерцающими течение вод, ноги остановились, а языки пустились во всю
прыть. Эти поносили тех за то, что они что-то делают. Те поносили этих
за то, что они ничего не делают. Певцы перебрали весь свой репертуар. А
я сидел на тумбе и мирно ждал конца, чтоб увенчать победой лучшего пев-
ца. Как вдруг слышу над самым УХОМ:
- Разбойник! Наконец-то пожаловал! Изволь-ка рассказать, где это ты
коротал время с девяти часов между Бевроном и Бейаном? У, лодырь! Вот уж
горе с тобой! Когда бы ты воротился, если бы я тебя не поймала? Домой,
злодей! У меня обед сгорел.
Я сказал:
- Первый приз тебе. Друзья мои, уймите языки: по части пения вы перед
ней щенки.
Моя похвала только усугубила ее тщеславие. Она угостила нас еще одной
арией. Мы воскликнули:
- Браво! А теперь идем домой! Ступай вперед! Я за тобой.
Итак, жена моя пошла домой, ведя за руку мою Глоди и сопутствуемая
обоими подмастерьями. Покорно, хоть и не торопясь, я собирался поступить
так же, как вдруг из вышнего города хлынули радостный гул голосов, звуки
рогов и веселый трезвон святого Мартына, так что я, старая ищейка, повел
носом, чуя новое зрелище. Это была свадьба господина д'Амази и мадемуа-
зель Люкрес де Шампо, дочери сборщика податей и пошлин.
Чтоб увидеть свадебное шествие, все мигом схватили ноги в охапку и
кинулись в гору, к замковой площади. Нечего и говорить, что не я бежал
позади всех! Такая удача не каждый день выдается. Только Тренке, Гаден и
Фетю, празднолюбцы, не соблаговолили отвинтить свои зады от плотины у
воды, заявив, что они, обитатели предместий, господам из башни не окажут
этой чести. Слов нет, гордость я люблю, и самолюбие - прекрасная вещь!
Но жертвовать ему своим развлечением... слуга покорный, какая же это лю-
бовь к себе! Это вроде любви кюре, который в детстве меня сек для моего,
дескать, блага, добрый человек.
Хоть я и проглотил единым духом лестницу в тридцать шесть ступеней,
которая ведет к святому Марты - ну, я поспел на площадь (вот нес-
частье!), когда свадьба уже вошла в церковь. Что тут делать - необходимо
было подождать, пока она выйдет. Но эти проклятые кюре могут слушать
свое пение без конца. Чтобы убить время, я кое-как проник, немало попо-
тев, в церковь, вежливенько протискиваясь между снисходительных животов
и мясистых задов; но в притворе меня облегла людская перина, и я оказал-
ся, как в постели, в тепле и в пуху. Если бы не святость храма, у меня
бы возникли, должен сознаться, игривые мысли. Но надо быть серьезным,
всему свое время и место; и, когда нужно, я умею быть степенным, как
осел. Но иной раз случается, что высунется кончик уха и осел ревнет. Так
случилось и тут, ибо, когда я созерцал, смиренно и благоговейно, разинув
