мне повернутся тылом, чем я своим тылом в этом кресле. Давайте пить ви-
но!
Он принялся за винопийство, утомясь от долгого витийства. И мы, по-
добно ему, прочистили глотки и подняли стаканы, созерцая сквозь них не-
беса и нашу судьбу, каковые представлялись нам розовыми. Несколько минут
царила тишина. Только Пайар пощелкивал языком, да в толстой шее у Шамайя
булькало вино. Он пил залпом, а Пайар глоточками. Шамай, когда поток ис-
чезал в его дыре, издавал "ха!", возводя очи горе. Пайар оглядывал свой
стакан и сверху и снизу, на тень и на свет, посасывал, посапывал, пил и
небом, и носом, и глазом. Я же наслаждался разом и питьем и питухами:
мое удовольствие усугублялось их удовольствием и лицезрением их: пить и
видеть - сугубый вкус, королевский кус. Но это мне не мешало усердно
подхлестывать и мой стаканчик. И мы, все трое, шли бодро в ногу; никто
не жаловался на дорогу!.. Но кто бы подумал? В конечном счете, поддав на
повороте, всех обогнал, изумляя свет, господин законовед.
Когда подвальная роса нежно умягчила наши гортани и вернула бодрость
жизненным силам, наши души расцвели, и лица тоже. Облокотясь у открытого
окна, мы с восторженным умилением любовались молодой весной в полях, ве-
селым солнцем на нежно оперенных тополях, укрытой в глубине долины Ион-
ной, которая кружит и кружит среди лугов, подобию резвой собачке, и нам
слышно было, как голосят прачки, и вальки звякают, и утки крякают. И Ша-
май, просветлевший лицом, говорил, пощипывая нас за локти:
- Как хорошо жить в этом краю! Благословен господь небесный, давший
нам с вами родиться тут. Ну, есть ли что-нибудь милее, веселее,
умильнее, восхитительнее, вкусней, жирней, сочней и миловидней! У меня
слезы на глазах перед вот этой далью. Так бы и съел ее, каналью!
Мы согласились кротко, кивком подбородка, как вдруг он разразился:
- И на кой черт пришло ему в голову наплодить в таком краю этих ско-
тов! Он, разумеется, прав. Он знает, что делает, надо верить... но я бы
предпочел, признаться, чтобы он оказался неправ и чтобы мои прихожане
жили у черта, где угодно, у инков или у падишаха, - место найдут, лишь
бы не тут!
Мы ему сказали:
- Шамай, они везде одинаковы. Не эти, так другие! К чему менять?
- Видно, - продолжал Шамай, - они созданы не для того, чтобы я их
спасал, а для моего спасения, чтобы я еще на земле искупил свои грехи.
Согласитесь, кумовья мои, согласитесь, что нет паскуднее ремесла, чем
ремесло сельского кюре, который силится внедрить истины божий этим жал-
ким тупицам в их башки толстокожие. Сколько ни питай их соком Евангелия
и ни суй их малышам титьку Катехизиса, - едва они хлебнут молока, оно у
них выходит через нос; этим широким глоткам нужен корм попроще. Они вам
пожуют "Отче наш", поворочают во рту молитву или споют, чтобы послушать
собственное блеяние, вечерню с повечерием, но ни одно из благодатных
слов не переступит паперти их прожорливых ртов. Ни в сердце, ни в желу-
док не попадает ничего. Они такие же язычники, как были до того. Напрас-
но, век за веком, мы искореняем в полях, ручьях, лесах духов и фей; нап-
расно мы силимся задуть, надсаживая щеки и грудь, силимся вновь и вновь
загасить эти адские огни, дабы в потемневшей ночи вселенной виден был
только свет истинного бога; нам так и не удается истребить эти исчадия
земли, эти грязные суеверия, эту душу вещества. В старых дубовых пнях, в
черных камнях-вертунах по-прежнему гнездится это сатанинское отродье. А
ведь сколько мы его били, рубили, жгли, толкли, выкапывали из земли! На-
до бы вывернуть каждую кочку, каждый камень, всю нашу галльскую зем-
лю-мать, чтобы всех этих дьяволов из нее изгнать. Да оно и не к чему.
Это проклятая Природа выскальзывает у вас из рук; вы ей отрубите лапы, у
нее отрастают крылья. Одного бога убьете, их народится десять. Все -
бог, все - дьявол для этих болванов. Они верят в оборотней, в белую ло-
шадь без головы и в черную курицу, в человечьего змея, в домового и в
вещих уток... Скажите мне на милость, на что будет похож среди всех этих
косолапых чудовищ, сбежавших из Ноева ковчега, кроткий сын Марии и на-
божного плотника!
Мэтр Пайар отвечал:
- Кум, "видишь глаз чужой, да не видишь свой".
Твои прихожане не в своем уме, ты прав. Но сам-то ты рассудком разве
более здрав? Не тебе говорить, кюре; ты поступаешь совершенно так же,
как они. Чем твои святые лучше их домовых и фей? Мало было завести одно-
го бога втроем, или троих в одном, и богинюмать, надо было еще поселить
в ваших пантеонах кучу божков в юбках и панталонах, чтобы заменить сок-
рушенных в нишах опустошенных. Но эти боги, нет, ейбогу, не стоят преж-
них. Невесть откуда они берутся; они лезут отовсюду, как улитки, неск-
ладные, худородные, паршивые, убогие, неумытые, покрытые язвами и шишка-
ми, снедаемые вшами; один выставляет напоказ кровоточащий обрубок или на
бедре у себя глянцевитую болячку; другой кокетливо носит загнанную ему в
загривок плаху; этот разгуливает с головой под мышкой; тот торжественно
держит в пальцах собственную кожу и потряхивает ею, как сорочкой. И,
чтобы не ходить далеко, что нам сказать, кюре, про твоего святого, про
того, который царит у тебя в церкви, про Симеона Столпника, того, что
сорок лет простоял на одной ноге на своем столпе наподобие цапли?
Шамай подскочил и воскликнул:
- Стой, стой! Другие святые еще куда ни шло.
Мне их оберегать не поручено. Но этот, язычник ты этакий, это мой, я
у него в доме. Мой друг, будь вежлив!
- Ладно (я твой гость), пусть твоя птица торчит себе, поджав ногу; но
скажи ты мне, что ты думаешь о корбиньийском аббате, который утверждает,
будто у него в бутылке хранится млеко пресвятой девы; и скажи мне свое
мнение о господине де Сермизеле, который однажды, когда у него случился
понос, поставил себе клистир из святой воды с прахом от мощей!
- А думаю я то, - сказал Шамай, - что сам ты, который сейчас сме-
ешься, если бы у тебя болел задний проход, поступил бы, пожалуй, так же,
как и тот. Что же касается корбиньийского аббата, то все эти монахи,
чтобы отбить у нас покупателей, готовы торговать, если бы могли, ан-
гельским молоком, архангельскими сливками и серафимьим маслом. Ты мне
про них не говори! Монах и кюре - это собака и кошка.
- Так ты, кюре, не веришь в эти мощи?
- Нет, в их мощи не верю, я верю в свои. У меня есть плечевой отрос-
ток лопатки святой Диетрины, который лишавым просветляет мочу и цвет ли-
ца. И у меня есть теменная кость святого Паклия, которая изгоняет бесов
из бараньих животов... Нельзя ли не смеяться? Ты скалишь зубы, нехристь?
Так ты ни во что не веришь? У меня имеются грамоты (слепец, кто усомнил-
ся бы! Я за ними схожу), на пергаменте и за подписом; ты убедишься, убе-
дишься в их подлинности!
- Сиди, сиди и оставь свои бумаги. Ты и сам в них не веришь, Шамай, у
тебя нос шевелится... Чья бы она ни была, откуда бы она ни взялась,
кость всегда будет кость, и кто ей поклоняется - идолопоклонник. Всякой
вещи свое место; мертвых - на кладбище! Я так верю в живых, верю тому,
что сейчас день, что я пью и рассуждаю, - и рассуждаю превосходно, - что
дважды два четыре, что земля есть неподвижное светило, затерянное среди
вращающегося пространства; я верю в Ги Кокиля и могу прочесть тебе, если
хочешь, наизусть Свод обычаев нашего Неверского края; я верю также в
книги, где капля за каплей процеживаются человеческое знание и челове-
ческий опыт; но прежде всего я верю в свой разум. И (само собой разуме-
ется) верю также в Священное писание. Нет благомыслящего человека, кото-
рый бы в нем сомневался. Доволен ли ты, кюре?
- Нет, недоволен! - воскликнул Шамай, рассерженный не на шутку. - Или
ты кальвинист, еретик, гугенот, который бормочет себе Библию, поучает
матерь свою церковь и полагает (гадючье племя!), что может обходиться
без кюре?
Тут озлился и мой Пайар, протестуя против того, чтобы его называли
протестантом, заявляя, что он добрый француз, правоверный католик, но
человек разумный, у которого на месте и мозги и кулаки, который видит
днем и без очков, который зовет дурака дураком, а Шамайя - тремя дурака-
ми в одном лице или одним в трех лицах (как ему угодно), и который, что-
бы уважить бога, уважает свой разум, великого светоча прекраснейший луч.
На этом они замолкли и стали пить, ворча и хмурясь, опершись локтями
на стол и сев друг к другу спиной. Я расхохотался. Тогда они заметили,
что я ничего еще не сказал, и сам я это заметил. Я их все время наблюдал
и слушал, забавляясь их спором, передразнивая их глазами и лицом, повто-
ряя про себя их слова, бесшумно шевеля ртом, как кролик, жующий капусту.
Но остервенелые спорщики потребовали, чтобы я заявил, с кем из них я
согласен. Я отвечал:
- С обоими и еще кое с кем. Разве мало охотников порассуждать? Чем
больше соберется дураков, тем смешнее; а чем больше смеха, тем больше
мудрости. Друзья мои, когда вы желаете узнать, что у вас имеется, вы вы-
писываете на бумаге все свои цифры; затем вы их складываете. Почему бы
вам не сложить вместе все ваши враки? Быть может, в итоге получится ис-
тина. Истина вам кажет кукиш, когда вы хотите прибрать ее к рукам. У
вселенной, дети мои, имеется не одно объяснение: ибо каждое из них
объясняет лишь одну сторону вопроса. Я согласен со всеми вашими богами,
и языческими, и христианскими, и богом-разумом, кроме того.
При этих словах оба они, объединясь против меня, гневно заявили, что
я пирроник и безбожник.
- Безбожник! Чего вам надо? Чего вы от меня хотите? Ваш бог или ваши
боги, ваш закон или ваши законы желают пожаловать ко мне? Милости прошу!
Я их приму. Я принимаю всех, я человек радушный. Господь бог мне очень
нравится, а его святые и еще того больше. Я их люблю, я их чту, я им рад
всегда; и они (это люди добрые) охотно заходят ко мне покалякать иногда.
Но, если уж говорить откровенно, одного бога, сознаюсь вам, мне мало.
Что поделаешь. Я человек жадный... а меня сажают на диету! У меня есть
свои святые угодники и святые угодницы, мои феи и духи, воздушные, зем-
ные, лесные и водные; я верю в разум; верю также в безумцев, которые ви-
дят истину; и верю в колдунов. Мне нравится думать, что подвешенная зем-
ля качается в облаках, и мне хотелось бы потрогать, разобрать и снова
собрать весь чудесный механизм мировых часов. Но это не значит, что я не
люблю слушать пение сверчков далеких, звезд круглооких и разглядывать на
луне человека с фонарем... Вы пожимаете плечами? Вы за порядок. Что ж,
порядок вещь хорошая! Но даром он не дается, за него приходится платить.
Порядок - это значит не делать того, что хочется, и делать то, чего не
хочется. Это значит выколоть себе один глаз, чтобы лучше видеть другим.
Это значит рубить леса, чтобы прокладывать длинные, прямые дороги. Это
удобно, удобно... Но, боже мой, до чего это некрасиво! Я старый галл:
много вождей, много законов, все-братья, и каждый сам по себе. Верь, ес-
ли хочешь, и предоставь мне не верить, если я хочу, или верить. Чти ра-
зум. А главное, мой Друг, не трогай богов! Ими кишит, ими дождит сверху,
снизу, над головами и под ногами; мир от них вздут, как супорось. Я ува-
жаю их всех. И я вам разрешаю преподнести мне еще. Но сами вы не отбере-
те у меня ни единого и не подобьете меня его уволить: разве что мошенник
стал бы уж слишком злоупотреблять моим легковерием.
Сжалившись надо мной, Пайар и кюре спросили, как это я разбираю доро-
гу посреди такого кавардака.
- Я разбираю ее отлично, - отвечал я. - Каждая тропинка мне знакома,
я по ним хожу, как дома. Когда я иду лесом один из Шамув Везлэ, неужели,
по-вашему, мне нужна проезжая дорога? Я хожу туда и обратно, с закрытыми
глазами, по браконьерским тропкам; и если я, может быть, и прихожу пос-
ледним, зато я приношу домой набитый ягдташ. В нем все на своем месте, в
