кружочки благословенного дождичка, весенних слез, который то перестанет,
то опять забарабанит. Влюбленная белка мяукала в ветвях. Гуси тараторили
на лугах. Дрозды заливались вовсю, а синичка-невеличка разговаривала:
"ти-ти-тю".
Дорогой я решил остановиться, чтобы прихватить с собой в Дорнеси дру-
гого моего приятеля, нотариуса, мэтра Пайара: подобно Грациям, мы бываем
в полном составе только втроем. Я его застал в конторе заносящим в книги
погоду сего дня, сны, ему приснившиеся, и взгляды свои на политику. Ря-
дом с ним лежала раскрытой, возле "De Legibus" [2], книга "Пророчеств
господина Нострадамуса". Когда всю жизнь сидишь взаперти, дух старается
отыграться и принимается странствовать по равнинам мечтаний и в дебрях
воспоминаний; и хоть движет не он земную машину, он считает в грядущем
ее судьбину. Все, говорят, предначертано; я этому верю, но сознаюсь, что
умею вычитывать в "Центуриях" будущее только тогда, когда оно уже испол-
нилось.
При виде меня милейший Пайар просиял; и весь дом сверху донизу огла-
сился нашим смехом. Мне всякий раз радует очи этот человечек, пуза-
тенький, с рябым лицом, толстощекий, красноносый, с морщинками вокруг
живых и хитрых глаз, с видом хмурым, вечно брюзжащий на погоду, на людс-
кую породу, но, в сущности, великий весельчак и зубоскал и еще больший
затейник, чем я сам. Для него истинное удовольствие отпустить вам, со
строгим видом, чудовищную загогулину. И любо на него смотреть, когда он
величественно восседает за столом с бутылкой, призывая Кома и Мома и за-
тягивая песенку. Радуясь мне, он держал меня за руку своими толстыми и
неуклюжими руками, но шустрыми, как и он сам, дьявольски ловко умеющими
управляться со всякого рода инструментами, пилить, тесать, переплетать,
столярничать. Он все в доме смастерил сам; и все это некрасиво, но все -
его работа; и красиво или нет, это его портрет.
Чтобы не утратить привычки, он пожаловался на то, на се; а я из про-
тиворечия похвалил и ее и то. Он - доктор Всехул, а я - Всехвал; таковы
наши роли. Он поворчал на своих клиентов; и, конечно, нельзя не приз-
нать, что они не очень-то прилежно ему платят; ибо некоторым из этих
долгов уже по тридцать пять лет; а он, хоть и заинтересован в этом, не
торопится их взыскивать. Иные если и расплачиваются, то случайно, когда
вздумается, натурой: корзина яиц, пара цыплят. Таков уж обычай; и сочли
бы оскорблением, если бы он стал вдруг требовать деньги. Он ворчит, но
не спорит: и мне кажется, что на их месте он поступал бы совершенно так
же.
К счастью для него, жить ему есть на что. Состояньице кругленькое,
несущее яйца. Потребностей мало. Старый холостяк; за юбками не гоняется;
а что до удовольствий стола, то Природа у нас об этом позаботилась, - у
нас в полях накрытый стол. Наши виноградники, наши крольчатники, наши
плодовые сады, наши рыбные садки - кладовая обильная. Больше всего он
Тратит на книги, которые если и показывает, то издали (не любит ими ссу-
жать, скотина), да на свою страсть - смотреть на луну (проказник!) в
этакую трубу, как их с недавних пор привозят из Голландии. У себя на
чердаке, на крыше, посреди труб, он соорудил шатучую площадку, откуда
важно созерцает круговращение тверди; он старается вычитать в ней, без
особого толка, азбуку наших судеб. Впрочем, сам он этому не верит, но
ему нравится верить. И в этом я его понимаю: приятно Смотреть из окна,
как проходят звезды над головой, словно барышни по мостовой; им приписы-
ваешь истории, романы, интриги; и правда это или неправда, а занятнее
всякой книги.
Мы долго спорили о чуде, о кроваво-пламенном мече, который в прошлую
среду ночью явился людям воочью. И каждый из нас толковал знамения на
свой лад; разумеется, каждый настаивал с пеной у рта, что на его стороне
правота. Но в конце концов обнаружилось с обеих сторон, что ничего не
видели ни я, ни он. Ибо как раз в этот вечер мой астролог за своим инст-
рументом вздремнул часок. Когда видишь, что не ты один в дураках, прими-
ряешься со своей участью. Мы примирились с ней весело.
И мы двинулись в путь, твердо решив скрыть этот случай от нашего кю-
ре. Мы шли полями, рассматривая молодые побеги, розовые веточки кустов,
птиц, вивших себе гнезда, и ястреба над равниной, кружившего в небе ко-
лесом. Мы вспоминали, смеясь, какую славную шутку мы как-то сыграли с
Шамайем. Несколько месяцев кряду мы с Пайаром из кожи лезли вон, обучая
Дрозда в клетке гугенотскому песнопению. Затем пустили его в сад к гос-
подину кюре. Пообжившись там, он сделался наставником прочих дроздов в
деревне. И Шамай, которому их хорал не давал покою, когда он читал свой
молитвенник, крестился, чурался, думал, что дьявол к нему в сад забрал-
ся, заклинал его и в ярости своей, притаясь за ставнем, подстреливал не-
чистого. Впрочем, он не так уж от этого страдал. Потому что, убив дьяво-
ла, он его съедал.
Беседуя, мы, наконец, пришли.
Брав, казалось, спал. Дома вдоль улицы зевали, разинув двери, под
солнышком пригожим в глаза прохожим. Единственным человеческим лицом был
над канавой зад мальчишки, который прохлаждался, спустив штанишки. Но по
мере того как мы с Пайаром, взявшись под руку и разговаривая, подходили
все ближе к середине местечка, шагая по дороге, усеянной соломою и ко-
ровьим пометом, до нас все громче доносилось словно гудение рассерженных
пчел. И когда мы вышли на церковную площадь, она оказалась запруженной
людьми, которые размахивали руками, шумели и голосили. Посередине, у ка-
литки своего сада, Шамай, красный от злости, орал, грозя прихожанам ку-
лаками. Мы старались понять, в чем дело, но слышали только гул голосов:
"Гусеницы, жуки, полевые мыши... Господи, услыши..."
А Шамай кричал:
- Нет! Нет! Я не пойду! А толпа:
- Разрази тебя гром! Поп ты наш или нет"? Отвечай: да или нет? Если
ты наш поп, - а ты наш поп, - то ты нам и служишь.
А Шамай:
- Бродяги! Я служу богу, а не вам...
Галдеж стоял изрядный. Шамай, чтобы покончить с ним, захлопнул калит-
ку перед носом у своих пасомых: сквозь ее прутья еще раз мелькнули его
руки, из которых одна по привычке елейно окропляла народ дождем благос-
ловения, а другая воздымала над землей гром проклятия. Напоследок в окне
дома показались его круглый живот и четырехугольное лицо, которое, не в
силах перекричать орущих, яростно состроило им в ответ длинный нос. За-
тем ставни захлопнулись, и дом принял непроницаемый вид. Крикуны утоми-
лись; площадь опустела; и мы, обогнув поредевших зевак, могли, наконец,
постучать в дверь Шамайя.
Стучали мы долго. Упрямый скот же не желал отворять.
- Эй! Господин кюре! Сколько мы ни взывали (измененным голосом, чтобы
позабавиться):
- Мэтр Шамай, вы дома?
- К черту! Нет меня дома.
И так как мы упорствовали:
- Проваливайте вон! Если вы не уберетесь с моего порога, я вас, со-
бачью ораву, окрещу на славу.
Он чуть не опорожнил на нас свой рукомойник. Мы крикнули:
- Шамай, ты бы хоть вином! При этих словах, словно чудом, гроза утих-
ла. Алая, как солнце, свесилась обрадованная физиономия Шамайя:
- Святые угодники! Брюньон, Пайар, это вы? А я-то чуть не наделал де-
лов! Ах вы, шутники проклятые! Чего же вы не сказали?
И он, как лавина, скатывается по лестнице.
- Входите! Входите! Будьте благословенны! Дайтека я вас расцелую! Ми-
лые мои, до чего же я рад видеть человеческое лицо после всех этих
обезьян! Видели вы, что они тут выплясывали? Пусть себе пляшут, сколько
им угодно, я с места не двинусь. Идемте наверх, выпьем. Вам, небось,
жарко. Требовать, чтобы я пошел со святыми дарами! Скоро дождь: мы бы с
господом богом вымокли до ниточки. Или мы у них на жалованье? Или я по-
денщик? Обращаться со служителем божьим, как с батраком! Дармоеды! Я
поставлен блюсти их души, а не их поля.
- Послушай, - спросили мы, - о чем это ты? На кого это ты так взъел-
ся?
- Идем, идем наверх, - сказал он. - Там нам будет удобнее. Но прежде
всего необходимо выпить. Я не могу, я задыхаюсь!.. Как вы находите это
вино? Ей-ей, оно не из самых плохих. Верите ли, друзья мои, что этим
скотам угодно, чтобы я каждый день, начиная с пасхи и до самого вознесе-
ния, служил молебствия... Почему бы не от крещения до Нового года?.. И
это ради жуков!..
- Жуков! - сказали мы. - Вот ты так действительно как будто муху
убил. Ты заговариваешься, Шамай.
- Я не заговариваюсь! - воскликнул он возмущенно. - Нет, знаете, это
уж слишком! Я должен терпеть все их безумства, и я же и безумен!
- Тогда объяснись, как человек здравомыслящий.
- Вам легко говорить, - отвечал он, яростно отирая лицо. - Я должен
оставаться спокоен, когда нас тормошат, меня и господа бога, господа бо-
га и меня, весь божий день, чтобы мы потакали их ерундовым выдумкам! Бу-
ди вам известно (ух, я задохнусь, положительно!), что эти язычники, ко-
торые в грош не ставят вечное спасение и не омывают ни душ своих, ни
ног, требуют от своего кюре, чтобы он добывал им и дождь и ведро. Я дол-
жен приказывать солнцу, луне: "Чуточку тепла, водички; хватит, достаточ-
но; чуточку солнышка, да чтоб было мягкое, подернутое; легкий ветерок,
главное - без морозов; еще поливочку, господи, для моего винограда;
стой, хватит мочиться! А теперь изволь подогреть..." Послушать этих ло-
дырей, так господу богу остается уподобиться, под бичом молитвы, рабоче-
му ослу, который ходит по кругу и накачивает воду. Вдобавок (это лучше
всего!) они и промеж себя несогласны: одному нужен дождь, другому солн-
це. И вот они скликают святых на подмогу. Их там тридцать семь, поливаю-
щих. Во главе выступает с копьем в руке Медард святитель, великий мочи-
тель. На той стороне их только двое: святой Раймунд и святой Деодат,
чтобы разгонять тучи. Но спешат на выручку святой Власий-ветрогон, Хрис-
тофор-градоборец, Валериан-грозоглот, Аврелиан-громорез, святой
Клар-солнцедар. В небе раздор. Все эти важные особы идут на кулачки.
Святые Сусанна, Елена и Схоластика рвут друг друга в клочки. Не знает и
сам господь бог, какой бы святой тут помог. А если бог не знает, то от-
куда знать кюре? Бедный кюре! В конце концов я в стороне от битвы. Я
здесь на то, чтобы передавать молитвы. А кто Авель, кто Каин, решает хо-
зяин. Поэтому я ничего бы не стал говорить (хотя, между нами, это идоло-
поклонство мне претит. Иисусе милостивый, или ты напрасно умирал?), если
бы эти бродяги меня-то хоть не вмешивали в небесные передряги. Но они
прямо с ума сошли, они желают пользоваться мною и святым крестом, как
талисманом, против всего, что им грозит изъяном. То это крысы, которые у
них пожирают хлеб в амбарах. Крестный ход, заклинания, молитвы святому
Никасию. Морозный декабрьский день, снегу по пояс; я схватил прострел...
То это гусеницы. Молитвы святой Гертруде, крестный ход. На дворе март:
град, талый снег, мерзлый дождь; я охрип, кашляю по сей день... Сегодня
- жуки. Опять крестный ход! Я должен обходить их сады (свинцовый солнце-
пек, тучи пузатые и сизые, как мухи, будет гроза, в самый раз схватить
воспаление легких) и должен распевать: "Ibi ceciderunt делающие беззако-
ние, atque изринуты sunt и не возмогут stare..." [3]. Ведь изринутто бу-
ду я! "Ibi cecidit [4] Шамай Батист, по прозвищу Сладостный, кюре..."
Нет, нет, нет, покорнейше благодарю! Мне спешить некуда. Самая веселая
шутка, и та приедается. Мое ли дело, скажите, пожалуйста, морить им гу-
сениц? Если жуки им мешают, пусть они обезжучиваются сами, бездельники
этакие! Береженого бог бережет. Было бы очень просто сложить руки и го-
ворить кюре: "Исполни то, исполни это!" Я исполняю волю божию и мою: я
пью. Я пью. Пейте и вы... А они, если им угодно, пусть осаждают мой дом!
Мои друзья, мне все равно; пусть будет твердо решено, что они раньше ко
