халупка расположена вне стен: так что всякий раз, как с башни завидят на
равнине неприятеля, город запирает ворота, и неприятель является ко мне.
Хоть я и не прочь покалякать, но без этих гостей я мог бы и обойтись.
Чаще всего я ухожу, оставляю ключ под дверью. Но, когда я возвращаюсь, я
иной раз не нахожу ни ключа, ни двери: всего-навсего четыре стены. Тогда
я отстраиваюсь. Мне говорят:
- Дуралей! Ты работаешь на врага. Брось ты свою нору и переселяйся в
город. Там ты будешь под защитой.
Я отвечаю:
- Ничего! Мне и тут хорошо. Конечно, за толстой стеной я буду безо-
пасней. Но что я буду видеть за толстой стеной? Стену. Я иссохну от ску-
ки. Мне нужна свобода. Мне нужно, чтобы я мог развлечься на берегу моего
Беврона и, когда я не работаю, смотреть из моего садика на отблески, вы-
резанные в тихой воде, на круги, которые по ее глади выискивают рыбы, на
косматые травы, шевелящиеся на дне, удить, полоскать свои тряпки и опо-
ражнивать свой горшок. И потом, как-никак, я тут жил всегда; переезжать
поздно. Хуже не будет, чем со мной бывало. Дом, вы говорите, опять раз-
рушат? Возможно. Милые мои, я и не притязаю на то, чтобы строить на веки
вечные. Но раз я куда вбит, меня не такто легко вытащить, ей-богу! Я
отстраивался два раза, отстроюсь и десять раз. Не то чтобы я находил в
этом удовольствие. Но мне было бы в десять раз скучнее переселяться. Я
был бы как тело без кожи. Вы мне предлагаете другую, красивее, белее,
новее? Она бы на мне сидела мешком или же лопнула бы. Нет уж, я предпо-
читаю свою...
Итак, перечтем: жена, дети, дом; все ли свои владения я обошел? Оста-
ется еще самое лучшее, я его припас на закуску, остается мое ремесло. Я
из братства святой Анны, столяр. Я ношу на похоронах и в процессиях
древко, украшенное циркулем на лире, а в нем господня бабка учит читать
свою дочурку, благодатную Марию, крохотную девчурку. Вооруженный топори-
ком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за моим верстаком
над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что я из них извлеку? Это
смотря по моему желанию... и по чужому кошельку. Сколько в них дремлет
форм, таящихся и скрытых! Чтобы разбудить спящую красавицу, стоит
только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь. Но красота,
которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджа-
рой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев, я предпочитаю
бургундскую мебель, со смуглым налетом, кряжистую, сочную, отягченную
плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или резной шкаф, в
терпком вкусе мэтра Гюга Самбена. Я одеваю дома филенками, резьбой. Я
разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я вы-
ращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для то-
го места, где я ее привил. Но самое лакомство - это когда я могу занести
на бумагу то, что смеется в моем воображении, какое-нибудь движение,
жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток, гирлянду, гро-
теск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске какой-нибудь
прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ), на
усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весе-
ло чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от злости,
споря из-за кости.
Поработав, выпить; выпив, поработать, - что за чудесное житье!.. Я на
каждом шагу встречаю чудаков, которые ворчат. Они говорят, что нашел я,
мол, тоже время петь, что времена сейчас мрачные... Не бывает мрачных
времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе, господи, не из их
числа. Друг друга грабят? Друг друга режут? Всегда будет так. Даю руку
на отсечение, что через четыреста лет наши правнуки будут с таким же ос-
тервенением драть друг с друга шкуру и грызть друг другу носы. Я не го-
ворю, что они не изобретут сорок новых способов делать это лучше нашего.
Но я ручаюсь, что они не измыслят нового способа пить, и бьюсь об зак-
лад, что лучше, чем я, они пить не научатся... Почем знать, что они бу-
дут выделывать, эти мошенники, через четыреста лет? Быть может, благода-
ря траве медонского кюре, чудодейственному Пантагрюэлиону, они смогут
посещать области Луны, кузницу перунов и запруды дождей, селиться в не-
бесах, бражничать с богами... Что ж, я отправлюсь туда вместе с ними.
Ведь они мое же семя, из моей утробы племя. Плодитесь, голубчики! Но мое
место - надежнее. Кто мне поручится, что через четыре столетия вино бу-
дет такое же доброе?
Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем.
Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные, мясистые ра-
дости и тенежнокожие, сладостные и бархатистые, которые вкушаешь в меч-
тах, божественное безделье, когда чего только не делаешь! (здесь ты
властитель мира, юный, прекрасный, победоносный, ты преобразуешь землю,
ты слышишь, как растет трава, ты беседуешь с деревьями, зверями и богами
- и тебя, старый товарищ, тебя, который не предаст, мой друг, мой Ахат,
мой труд!.. Как хорошо стоять с инструментом в руках у верстака, пилить,
строгать, сверлить, тесать, колоть, долбить, скоблить, дробить, крошить
чудесное и крепкое вещество, которое противится и уступает, мягкий и
жирный орешник, который трепещет под рукой, словно хребет русалки, розо-
вые и белые тела, смуглые и золотистые тела наших дубравных нимф, лишен-
ные своих покровов, срубленные топором! Радость верной руки, понятливых
пальцев, толстых пальцев, из которых выходит хрупкое создание искусства!
Радость разума, который повелевает силами земли, который запечатлевает в
дереве, в железе и в камне стройную прихоть своей благородной фантазии!
Я чувствую себя монархом химерического царства. Мое поле отдает мне свою
плоть, мой виноградник - свою кровь. Духи растительных соков выращивают
для моего искусства, растягивают, утучняют, округляют и лощат прекрасные
тела деревьев, которые я буду ласкать. Мои руки - послушные работники,
управляемые моим старшим помощником, моим старым мозгом, который, будучи
сам мне подчинен, налаживает игру, угодную моим мечтам. Служили ли ко-
му-нибудь лучше, чем мне? Ну, чем я не царек? Разве я не вправе выпить
за мое здоровье? И не забудем также (я чужд неблагодарности) здоровья
моих доблестных подданных. Благословен день, когда я явился на свет!
Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаж-
дающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался,
я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так и текут
слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...
Но я расхвастался, господа: солнце скончалось; стоят холода. Этот жу-
лик мороз забрался даже сюда. Перо спотыкается в моих окоченелых
пальцах. Господи помилуй, в стакане у меня образовалась ледышка, и нос у
меня побелел: ненавистный цвет, покойницкий! Не терплю ничего бледного.
Ну-ка, встряхнемся! Колокола у святого Мартына звенят и заливаются. Се-
годня Сретенье... "Зима либо кончается, либо сил набирается..." Злодей-
ка! Она сил набирается. Так поступим же, как она. Выйдем на улицу встре-
тить ее лицом к лицу...
Славный мороз! Сотни иголок покалывают мне щеки. Ветер, выскакивая
из-за угла, хватает меня за бороду. Я согрелся. Слава тебе, господи, ру-
мянец мой опять заиграл... Люблю слышать, как у меня под ногами звенит
затверделая земля. Я чувствую себя совсем молодцом. Что это у всех такой
унылый вид, неприветливый?..
- Ну-ка, веселей, веселей, соседка! Кто вас обидел? Озорной ветер,
который задирает вам подол? Он прав, он молод; мне бы его молодость! Он
знает, куда куснуть, плутяга, сластена, знает лакомые кусочки. Что де-
лать, кумушка, всякий хочет жить... Да куда вы бежите так, словно вас
черти подхлестывают? К обедне? Восхвалим господа! Он всегда одолеет лу-
кавого. Кто плачет - посмеется, озябший - обожжется... А, вот вы и расс-
меялись? Все в порядке... А я куда бегу? К обедне, как и вы. Но только
не к церковной. К полевой обедне.
Сперва я захожу к дочери, забрать свою маленькую Глоди. Мы каждый
день гуляем вместе. Это моя лучшая подруга, моя маленькая овечка, моя
лягушечкастрекотушечка. Ей уже шестой год - шустрее мышки, хитрее лисич-
ки. Чуть завидит меня, бежит навстречу. Она знает, что у меня всегда
полный короб побасенок; она их любит не меньше моего. Я беру ее за руку.
- Идем, малышка, идем встречать жаворонка.
- Жаворонка?
- Нынче Сретенье. Разве не знаешь, что сегодня он к нам возвращается
с небес?
- А что он там делал?
- Добывал для нас огонь.
- Огонь?
- Тот самый, от которого светло, от которого кипит земная кастрюлька.
- Так огонь улетал?
- Ну да, на Всех святых. Каждый год, в ноябре, он улетает греть не-
бесные звезды.
- Как же он возвращается?
- За ним отправляются три птички.
- Расскажи...
Она семенит по дороге. Тепло укутанная в белую шерстяную душегрейку,
в голубом капоре, она похожа на синичку. Холод ей не страшен; но щечки у
нее раскраснелись, как яблоки, а кочерыжка-носик течет в три ручья.
- Ну-ка, сморчок, сморкнись, сними со свечки. Или ты ее ради Сретенья
зажгла? В небе лампаду затеплили.
- Расскажи, дедушка, про трех птичек...
(Я люблю, чтобы меня просили.)
- Три птички собрались в путь-дорогу. Три отважных приятеля: Королек,
Зарянка и Жаворонок-дружок. Королек, вечно живой и подвижной, как
мальчик-спальчик, и гордый, как Артабан, первый замечает в воздухе кра-
сивей огонь, который катится себе, как просяное зернышко. Он-на него,
крича: "Я, я! Я поймал!" А остальные - вопить, орать: "Я! я! я!" Но уже
Королек хапнул его на лету и - стрелой вниз... "Горю, горю! Горячо!"
Словно горячую кашу, Королек перекатывает его у себя в клюве; не может
больше, разинул рот, язык у него облупился; он огонек выплевывает, под
крылышки засовывает. "Ай, ай, горю!" Крылышки пылают... (Замечала ты его
подпалины и завившиеся перышки?) Зарянка тотчас же спешит ему на помощь.
Она берет клювом огненное зерно и бережно прячет в свой теплый жилет.
И вот ее красивый жилет начинает краснеть, краснеть, и кричит Зарянка:
"Не могу больше, не могу! Я платьице прожгла!" Тут подлетает Жаворонок,
храбрый дружок, хватает на лету огонь, который уже улепетывал на небеса,
и быстро, ловко, метко, как стрела, падает на землю и зарывает клювом
солнечное зерно в наши мерзлые борозды, которые так и млеют от удо-
вольствия...
Сказка моя кончена. Теперь тараторит Глоди. При выходе из города я
посадил ее себе на плечи, чтобы взобраться на холм. Небо пасмурно, снег
под ногами хрустит. Кусты и чахлые деревца с худыми косточками набиты
белым. Дым над хижинами подымается столбом, синий и неторопливый. Нигде
ни звука, слышно только мою лягушечку. Мы достигаем вершины. У моих ног
- мой город, который ленивая Ионна и бездельник Беврон окаймляют своими
лентами. Даже весь заваленный снегом, весь застывший, иззябший и прод-
рогший, он согревает мне душу всякий раз, как я его вижу.
Город красивых отсветов и плавных холмов... Вокруг тебя, переплета-
ясь, словно соломины гнезда, вьются нежные линии возделанных склонов.
Продолговатые волны лесистых гор мягко зыблются, в пять или шесть рядов;
вдали они синие: можно подумать - море. Но это не та вероломная стихия,
которая швыряла ифакийца Улисса и его суда. Ни бурь. Ни козней. Все спо-
койно. Лишь кое-где словно вздох вздымает грудь холма. С волны на волну
уходят прямые дороги не спеша, оставляя за собой точно корабельный след.
На гребне зыбей, вдалеке, возносятся мачты везлэйской Магдалины. А сов-
сем поблизости, на выгибе излучистой Ионны, бассвильские скалы высовыва-
ют из чащи свои кабаньи клыки. В ложбине, в кольце холмов, город, неб-
режный и нарядный, склоняет над водами свои сады, свои лачуги, свои лох-
