бремени, пилой вспарывая себе брюхо, полное рыб. У меня, глядя на них,
резь в животе начинается... Другие, разинув пасть и запустив туда
пальцы, чтобы ее распялить, давятся, запихивая себе в горло (Пить! Пить!
Пить!) яйца, которые не пролезают. Справа и слева, с высоты колесницы -
хари совиные, рясы длинные - удильщики тянут на лесках поварят, которые
скачут, наподобие козлят, и хапают на лету, кому что попадет, - обсаха-
ренный орешек или птичий помет. А сзади пляшет дьявол, одетый поваром;
он мешает в кастрюле большой ложкой; гнусным варевом пичкает он шестерых
босоногих грешников, которые идут гуськом, просунув между перекладин
лестницы свои перекошенные физиономии в вязаных колпаках.
Но вот и триумфаторы, герои дня! На троне из окороков, под балдахином
из копченых языков, появляется Колбасная королева, увенчанная цервелата-
ми, в ожерелье из сосисок, которые она кокетливо перебирает своими мя-
систыми пальцами, окруженная гайдуками, белыми и черными колбасами,
кламсийскими сосисками, которых Жирколбас, полковник, ведет к победе.
Вооруженные вертелами и шпиговальными иглами, они весьма внушительны,
тучные и лоснящиеся. Люблю я также этих сановников, у которых вместо жи-
вота - котел или вместо туловища - запеченный паштет и которые несут,
словно цари-волхвы, кто свиную голову, кто бутылку сладкого вина, кто
дижонскую горчицу. При звуках меди и кимвалов, шумовок и противней выез-
жает, под общий хохот, верхом на осле, король рогачей, друг Плювьо. Вен-
сан, это он, он избран! Сидя задом наперед, в высоком тюрбане, со стака-
ном в руке, он внимает своей гвардии, навербованной из сплавщиков, рога-
тым чертям, которые, с баграми и шестами на плечах, возвещают зычным го-
лосом, на честном и откровенном французском языке, без всяких покровов,
его славное житье и знаменитое бытье. Он, как мудрец, не выказывает при
этом суетной гордости; равнодушный, он пьет, промачивает горло; но, по-
равнявшись с чьим-либо домом, прославленным той же участью, он восклица-
ет, поднимая стакан: "Эй, собрат, за твое здоровье!"
Наконец, замыкая шествие, выступает красавица весна. Юная девица, ро-
зовая и радостная, с ясным челом, с волосами золотыми, мелким хмелем за-
витыми, в венке из скороспелок, цветочек желт и мелок, и перевязь у ней,
вокруг маленьких грудей, из сережек зелененьких с орешников тоненьких.
Со звонким кошельком у пояса и с корзинкой в руках она поет, подняв
светлые брови, широко раскрыв глаза, голубые, как бирюза, распяливая
губки, показывая острые зубки, она поет ломким голоском, что скоро лас-
точка вернется в свой Дом. Рядом с ней на повозке, запряженной четверкой
больших белых волов, дородные красотки в самой поре, славные молодухи,
стройные и упругие телом, и подростки в невыгодном возрасте, которые,
подобно молодым Деревцам, вытянулись как попало. У каждой чего-нибудь
недостает; но тем, что имеется, волк закусил бы недурно... Милые дурнуш-
ки! У одних клетки в руках, полные перелетных птах, другие, черпая из
корзины у королевы-весны, кидают ротозеям сласти, сюрпризы, бумажные тю-
ки, в которых юбки и колпаки, предсказанный рок, любовный стишок, кусок
пирога, а то и рога.
Доехав до рынка, возле башни, девицы соскакивают с колесницы и пляшут
на площади с писцами и приказчиками, в то время как Масленица, Пост и
король рогачей продолжают свое торжественное шествие, останавливаясь
каждые двадцать шагов, чтобы поведать добрым людям истину или узреть ее
на дне стакана...
Пить! Пить! Пить!
Не так же друзей отпустить!
Нет!
Среди бургундцев нет такого дурака,
Чтоб друга отпустил, не выпив с ним глотка.
Но от чрезмерной поливки язык тяжелеет и настроение подмокает. Моего
приятеля Венсана с его свитой я покидаю у новой остановки, под сенью ка-
бачка. День слишком хорош, чтобы сидеть в клетке. Надо подышать свежим
воздухом!
Мой старый приятель, кюре Шамай, приехавший из своей деревни, в те-
лежке с осликом, попировать у господина настоятеля церкви святого Марты-
на, приглашает меня прокатиться часть пути. Я беру с собой мою Глоди. Мы
садимся в его трясучку. Пошел, длинноухий!.. Он такой маленький, что я
предлагаю посадить его в тележку, между Глоди и мной... Тянется белая
дорога. Дряхлое солнце дремлет; оно не столько греет нас, сколько само
греется у камелька. Ослик засыпает тоже и останавливается, погруженный в
думы. Кюре возмущенно окликает его своим колокольным голосом:
- Магдалинка! Ослик вздрагивает, перебирает ножками, виляет между ко-
леями и снова останавливается в раздумье, не внемля никаким разносам.
- Ах, проклятый! Кабы не крест у тебя на спине, - ворчит Шамай, шпи-
гуя ему палкой бедра, - изломал бы я дубинку о твой хребет!
Чтобы отдохнуть, мы делаем остановку у первой же харчевни, на поворо-
те дороги, спускающейся оттуда к белому селению Арм, которое в зеркале
вод острой мордочкой пьет. На соседнем лугу, вокруг высокого, раскидис-
того орешника, подымающего к лучистому небу свои черные руки и свой мощ-
ный оголенный остов, девушки ведут хоровод. Идем плясать!.. Это они при-
несли масленичный блин кумушке-сороке.
- Видишь, Глоди, видишь Марго-сороку, как она уселась в белом жилете,
на краю гнезда, вон там высоко-высоко, и смотрит вниз! Ишь, любопытная!
Чтобы все подцепить своим круглым глазком и болтливым язычком, она пост-
роила себе дом без окон и дверей, на самой высокой из ветвей, открытый
на все стороны. Она и зябнет, она и мокнет, ну так что? Зато ей все вид-
но. Она не в духе, у нее такой вид, словно она говорит: "На что мне ваши
подарки? Дурачье, уберите их вон! Или вы думаете, что если бы мне захо-
телось вашего блина, то я бы не сумела слетать за ним сама? Дареное есть
невкусно. Я люблю только краденое".
- Тогда почему же, дедушка, дарят ей блин с этими красивыми лентами?
Почему поздравляют с праздником эту воровку?
- Потому что в жизни, видишь ли, со злыми лучше жить в ладу, чем с
ними заводить вражду...
- Однако, Кола Брюньон, хорошему ты ее учишь! - ворчит кюре Шамай.
- Я ей не говорю, чтобы это было похвально, я только говорю, что так
поступают все, и ты, кюре, первый. Выкатывай глаза! Когда тебе приходит-
ся иметь дело с какой-нибудь богомолкой, которая все видит, все знает,
всюду сует нос, у которой рот набит злословьем, как мешок, да неужели же
ты, чтобы ее унять, не заткнул бы ей клюв блинами?
- О господи, если бы это могло помочь! - восклицает кюре.
- Я Марго оклеветал, она лучше всякой женщины. Ее язык хоть иногда на
что-нибудь полезен.
- А на что, дедушка?
- Когда подходит волк, она кричит...
И вдруг при этих словах сорока подымает крик. Она злится, она бранит-
ся, бьет крыльями, кружит в воздухе, осыпает поношениями кого-то или
что-то там, в Армской долине. На лесной опушке ее пернатые кумовья, кук-
ша Шарло и ворон Кола, отвечают ей таким же резким и раздраженным голо-
сом. Люди смеются, люди кричат: "Волк! Волк!" Никто этому не верит. Все-
таки идут взглянуть (верить - хорошо, видеть лучше)... И что же видят?
Батюшки мои! Отряд вооруженных людей, которые рысью поднимаются в гору.
Мы их узнаем. Это эти разбойники, везлэйские войска, которые, зная, что
наш город никем не охраняется, решили застигнуть сороку (только не эту)
в гнезде!..
Вы понимаете сами, что мы не теряем времени на их созерцание! Все
кричат: "Спасайся, кто может!" Толкотня, давка. Улепетывают со всех ног,
по дороге, через поля, кто стремглав, кто на обратной стороне собствен-
ной особы. Мы трое вскакиваем в тележку с осликом. Словно понимая, в чем
дело, Магдалинка летит стрелой, подхлестываемая, что есть мочи, кюре Ша-
майем, который от волнения чувств начисто забыл про уважение, подобающее
ослиной сидне, отмеченной знамением креста. Мы катим в потоке людей, ко-
торые орут, как зарезанные, и, покрытые пылью и славой, первыми въезжаем
в Кламси, опережая остальных беглецов. Мы мчимся вскачь, тележка громы-
хает, Магдалинка летит, кюре подгоняет, мы проносимся через Бейанское
предместье, крича:
- Враг идет! Поначалу люди смеялись, глядя на нас. Но скоро они поня-
ли. И тотчас же все превратилось словно в муравейник, куда воткнули пал-
ку. Всякий метался, выбегал, возвращался, опять выбегал. Мужчины воору-
жались, женщины укладывали пожитки, вещи громоздились на тачки, в корзи-
ны, все население предместья, покинув своих пенатов, хлынуло в город,
под защиту стен; сплавщики, как были, в нарядах и личинах, рогатые, ког-
тистые, пузатые, кто в виде Гаргантюа, кто в виде Вельзевула, бросились
к бастионам, вооруженные баграми и острогами. Так что, когда авангард
господ везлэйцев подошел к стенам, мосты были подняты, и по ту сторону
рвов никого не оставалось, кроме нескольких горемык, которым терять было
нечего, а потому нечего и спасать, да короля рогачей, нашего друга
Плювьо, забытого своей свитой, который, накачавшись до горлышка и
пьяный, как Ной, сопел на своем осле, держа его за хвост.
И вот тут-то и познается вся выгодность иметь своими врагами францу-
зов. Другие остолопы, немцы, швейцарцы или англичане, которые думают жи-
вотом и соображают к троице то, что им скажешь постом, решили бы, что
над ними глумятся; и я бы полушки не дал за шкуру бедного Плювьо. А у
нас понимают друг друга с полуслова: откуда люди ни явись, из
Иль-де-Франса или из Прованса, из Шампани или из Бретани, будь это гуси
из Боса, ослы из Бона или зайцы из Везлэ, сколько бы они ни дрались, как
бы ни старались, в хорошей шутке наш брат француз всегда находит вкус...
При виде нашего Силена весь неприятельский лагерь заржал, носом и ртом,
глоткой и нутром, сердцем и животом. И, клянусь святым Геласием, видя,
как они хохочут, мы сами лопались от смеха на своих бастионах. Затем мы
начали обмениваться через рвы весьма забавной руганью; наподобие Аякса и
Гектора троянского. Но только наши ругательства были на более нежном са-
ле. Мне бы хотелось их записать, да некогда; и все-таки я их запишу (по-
дождем!) в некий сборничек, куда я заношу вот уже двенадцать лет лучшие
шутки, шалости и вольности, мною слышанные, сказанные или читанные (пра-
во, было бы жаль, если бы они пропали) за долгое мое скитание по этой
юдоли слез. При одной мысли о них у меня трясется живот, и я посадил
кляксу, вот эту вот.
Накричавшись вдоволь, надо было переходить к действиям (всякое
действие после долгих речей отдохновительно). Ни у них, ни у нас особой
к тому охоты не было. Их попытка не удалась: мы были за прикрытием;
лезть на стены им не хотелось ни капельки: долго ли поломать себе кости?
Однако же надлежало во всяком случае что-нибудь предпринять, все равно
что. Попалили порох, пощелкали: угодно - на, получай! Никто от этого не
пострадал, кроме воробьев. Сидя, прислонясь к стене, в мирной тишине, мы
ждали, чтобы пули угомонились, дабы пострелять и самим, хоть и не целясь
(не следует слишком высовываться). Выглянуть решались, только когда
слышно было, как вопят их пленники; там было с добрую дюжину бейанских
мужчин и женщин, выстроенных в ряд, к городской стене не лицом, а тылом,
и их пороли. Они орали благим матом, хотя беда была не так уж велика.
Мы, чтобы отомстить, надежно укрытые, прошествовали вдоль наших куртин,
потрясая над стеной пиками с насаженными на них окороками, цервелатами и
колбасами. Нам слышно было, как осаждающие рычат от ярости и вожделения.
Мы пришли в отличное расположение духа; и, чтобы использовать его вполне
(когда затеял шутку, обглодай ее до косточек!), с наступлением вечера мы
расставили под ясным небом на откосах, пользуясь стенами как ширмой,
столы, нагруженные снедью и бутылками; мы сели пировать, с великим шу-
мом, распевая и чокаясь за здравие широкой масленицы. Те чуть не полопа-
лись от бешенства. Так этот день прошел по-хорошему, без особого вреда,
