порядке, за ярлычком: господь бог в церкви, святые по своим часовням,
феи в полях, разум у меня во лбу. Они ладят великолепно: у всякого свое
дело и свой дом. Никакому деспотическому королю они не подчинены; но,
подобно господам бернцам и их конфедератам, все они образуют промеж себя
союзные кантоны. Одни послабее, другие посильнее. Но только на это пола-
гаться нельзя! Иной раз против сильных требуются слабые. Разумеется,
господь бог сильнее фей. Однако же и ему приходится с ними считаться. И
сам по себе господь бог не сильнее, чем все остальные, вместе взятые. На
всякого сильного найдется сильнейший, чтобы его съесть. Кто ест, того
съедят. Так-то. Меня, видите ли, не разубедить, что самого большого гос-
пода бога еще никто не видал. Он очень далеко, очень высоко, в самой
глубине, в самой вышине. Как наш государь король. Мы знаем (и слишком
хорошо) его людей, управителей, исполнителей. А сам он там, у себя в
Лувре. Теперешний господь бог, которому молятся ныне, это, так сказать,
господин Кончини... Ладно, ты меня не тузи, Шамай! Я скажу, чтобы ты не
сердился, что это наш добрый герцог, властитель неверский. Да благосло-
вят его небеса! Я его уважаю и люблю. Но перед властителем Лувра он ве-
дет себя смирно, и хорошо делает. Да будет так!
- Да будет так! - сказал Пайар. - Но это не так.
Увы, далеко не так! "Когда нет господина, познаешь челядина". С тех
пор как умер наш Генрих и королевство перешло в бабьи руки, князья игра-
ют им, как прялкой. "Князьям потеха, а нам не до смеха". Эти ворюги удят
рыбу в большом садке и расхищают золото и грядущие победы, спящие в сун-
дуках Арсенала, да охранит их господин де Сюлли! Ах, если бы явился
мститель, чтобы им изрыгнуть собственную голову вместе с золотом, кото-
рого они нажрались!
По этому поводу мы наговорили такого, что было бы неосторожно все это
записывать: ибо, напав на этот лад, все мы распелись дружно. Исполнили
мы также несколько вариаций на тему о долгополых вельможах, о туфленос-
ных святошах, жирных прелатах и о тунеядцах-монахах. Я должен сказать,
что самые лучшие, самые блестящие песнопения импровизировал в данном
случае Шамай. И наше трио продолжало идти в такт, каждый из нас как еди-
ный глас, когда после падочных мы коснулись припадочных, после лицемеров
- всяких изуверов, фанатиков-живоглотов, католиков и гугенотов, всех
этих болванов, которые, желая внушить любовь к всевышнему, дубьем и ме-
чом вгоняют ее ближнему! Господь бог не ослятник, чтобы понукать нас
палкой. Кто желает погубить свою душу, пусть себе ее губит! Надо ли еще
мучить его и жечь живьем? Господи помилуй, оставьте нас в покое! Пусть
всякий живет себе, в нашей Франции, и не мешает жить другим! Последний
нечестивец и тот-христианин: ведь бог принял смерть за всех людей. И по-
том, и наихудший и наилучший, оба они в конце концов жалкие твари: и,
сколь ни будь они суровы и горды, они похожи, как две капли воды.
После чего, устав от разговора, мы запели, затянув в три голоса сла-
вословие Вакху, единственному богу, насчет которого ни я, ни Пайар, ни
кюре не спорили. Шамай заявлял во всеуслышание, что его он предпочитает
тем, о которых разглагольствуют в своих проповедях все эти грязные мона-
хи Кальвина и Лютера и прочая шушера. Вакх - это бог, которого признать
можно, и достойный уважения, бог происхождения благородного, чисто фран-
цузского... да что там - христианского, братья мои дорогие: ведь разве
Иисус на некоторых старых портретах не изображается иной раз в виде Вак-
ха, попирающего ногами виноградные гроздья? Так выпьем же, други, за на-
шего искупителя, за нашего христианского Вакха, за нашего улыбчивого Ии-
суса, чья алая кровь струится по нашим склонам и напояет благоуханием
наши виноградники, языки и души и вселяет свой нежный дух, человечный,
щедрый и незлобно лукавый, в нашу ясную Францию, со здравым разумом и с
кровью здравой!
В этом месте нашей беседы, когда мы содвинули стаканы в честь весело-
го французского разума, который смеется над всякой крайностью ("Мудрец
садится посередине"... почему нередко садится наземь), громкое хлопанье
дверей, тяжелые шаги по лестнице, призывание Иисуса и всех святых и бур-
ные подавленные вздохи возвестили нам пришествие госпожи Элоизы Кюре,
так звали домоправительницу, "Кюрихи" тоже Пыхтя и утирая широкое лицо
краем передника, она возгласила:
- Ох! Ох! Помогите, господин кюре!
- В чем дело, дуреха? - сердито спросил тот.
- Идут! Идут! Это они!
- Кто это? Эти гусеницы, которые расхаживают по полям крестным ходом?
Я тебе сказал, не говори мне об этих язычниках, о моих прихожанах!
- Они вам грозят!
- Мне наплевать. Чем бы это? Жалобой в духовный суд? Пожалуйста! Я
готов.
- Ах, господин, если бы только жалобой!
- А чем же тогда? Говори!
- Они там собрались у долговязого Пика и творят, что называется, ка-
лабистические знаки и заклинания и поют: "Сбирайтесь, мыши и жуки, со
всех полей сбирайтесь и объедать подвал и сад к Шамайю отправляйтесь!"
При этих словах Шамай вскочил:
- О проклятые! В мой сад их жуки! И в мой подвал... Они меня режут! И
надо же придумать! О господи, Симеон угодник, помогите вашему кюре!
Напрасно старались мы его успокоить, напрасно смеялись.
- Смейтесь, смейтесь! - кричал он на нас. - Будь вы на моем месте,
господа мудрые, вы бы поменьше смеялись. Еще бы! Я бы и сам смеялся, си-
ди я в вашей шкуре: это не штука! А посмотрел бы я на вас, как бы вы от-
неслись к такому известию, готовя корм, питье и кров для этаких
жильцов!.. Жуки! Гадость какая... И мыши!.. Я не желаю! Да ведь здесь
хоть голову себе размозжи!
- Полно, чего ты? - сказал я ему. - Ведь ты же кюре? Чего ты боишься?
Разговори их заговор! Ведь ты же в двадцать раз больше знаешь, чем твои
прихожане! Ведь ты посильнее их будешь!
- Какое там! Ничего я не знаю. Долговязый Пик - малый дошлый. Ах,
друзья мои, друзья мои! Ну и новость! Вот разбойники!.. А я-то был так
спокоен, так уверен! Ах, ни на что на свете нельзя полагаться. Один бог
велик. Что я могу поделать? Я попался! Я в их руках... Элоиза, милая,
ступай, беги, скажи им перестать! Я иду, я иду, ничего не попишешь! Ах,
мерзавцы! Ну уж когда придет мой черед, у их смертного ложа... А пока
(да будет воля...) приходится мне плясать под их дудку!.. Что ж, остает-
ся выпить чашу. Я ее выпью. И не такие пивал!..
Он встал. Мы спросили:
- Ты это куда же в конце концов?
- В крестовый поход, - буркнул он, - на жуков.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
БЕЗДЕЛЬНИК. ИЛИ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
Апрель
Апрель, дочурка стройненькая весны, девчурка тоненькая, чьи глазки
так ясны, я смотрю, как цветут твои маленькие грудки на ветке абрикоса,
на белой ветке с острыми розоватыми почками, обласканными свежим утрен-
ним лучом, в моем саду, за моим окном. Какое чудесное утро! Какое бла-
женство думать о том, что будешь жить, что живешь этим днем! Я встаю, я
расправляю мои старые руки, в которых я чувствую славную усталость после
ожесточенной работы. Последние две недели мои подмастерья и я, чтобы ис-
купить невольное безделье, взвивали стружки под самые небеса, и дерево у
нас пело на все голоса. К сожалению, наш рабочий голод прожорливее, чем
аппетит заказчиков. Никто ничего не покупает, и еще того меньше торопят-
ся платить по старым заказам; у всех мошна истощена; нет больше крови в
кошельках; но есть еще в наших руках и полях; земля хороша, та, из кото-
рой я сотворен и на которой живу (это одна и та же). "Молитвой и трудом
станешь королем". Все они короли, люди нашей земли, или станут ими по-
немногу, честное слово, ей-богу, потому что я слышу, сегодня с утра, как
шумят мельницы на реке, как кузнечный мех скрипит невдалеке, на нако-
вальнях молотки звенят веселым плясом, на досках резаки рубят кости с
мясом, как лошадь фыркает и пьет, как сапожник постукивает и поет, гро-
хот колес на дороге, стук башмаков многоногий, щелканье бичей, трескотню
прохожих, гомон голосов, звон колоколов - словом, дыхание города на ра-
боте, в трудовом поте: "Отче наш, мы месим себе хлеб насущный, пока ты
нам его дашь: так оно верней..." А над моей головой - ясное небо весны
голубой, где проносятся белые облака, горячее солнце и свежесть ветерка.
И словно... воскресает молодость! Она стремит ко мне полет из глубины
времен и в старом сердце, в том, что ждет, опять гнездо былое вьет. Ми-
лая беглянка, как ее любишь, когда она вернется вновь! Куда больше, куда
лучше, чем в первый день, эта любовь...
Тут, я слышу, скрипит флюгарка на крыше, и моя старуха резким голосом
кричит кому-то что-то, быть может, мне. (Мне слушать неохота.) Но вспуг-
нутая молодость упорхнула. Черт бы побрал флюгарку... А она вне себя (я
говорю про мою старуху) спускается ко мне, и у меня возле барабанной пе-
репонки раздается голос звонкий:
- Что ты тут делаешь сложа руки, зевая воронам вслед, несчастный дар-
моед, разинув рот шире ворот? Ты пугаешь птиц небесных. Чего ты ждешь?
Чтобы тебе упал в глотку жареный чиж или наплакал стриж? А я тем време-
нем вожусь, тружусь, стараюсь, убиваюсь, работаю в седьмом поту, чтобы
служить этому скоту!.. Небось, слабая женщина, таков твой удел!.. Так
вот нет же, нет, потому что бог не велел, чтобы нам доставался весь
труд, а чтобы Адам шатался и там и тут, заложив руки за спину. Я хочу,
чтобы и он тоже страдал, и хочу, чтобы ему было тяжело. А иначе, если бы
ему было весело, прощелыге, было бы отчего разувериться в боге! К
счастью, имеюсь я, чтобы исполнить его святую волю. Перестанешь ты сме-
яться? За работу, если хочешь, чтобы кипел горшок!.. Извольте видеть,
как он меня слушает! Да сдвинешься ли ты с места?
Я отвечаю с мягкой улыбкой:
- Сдвинусь, красавица. Грех было бы сидеть дома в этакое утро.
Я вхожу в мастерскую, кричу подмастерьям:
- Мне нужен, друзья мои, кусок дерева, упругий, нежный и плотный. Я
схожу к Риу посмотреть, нет ли у него на складе хорошенькой трехдюймовой
доски. Гоп! Каньа! Родине! Пойдемте выбирать!
Мы с ними выходим. Старуха моя кричит. Я ей говорю:
- Пой на здоровье! Можно было и не давать такого совета. Ну и музыка!
Я стал насвистывать, чтобы вышло звучнее. Добряк Каньа говорит:
- Что вы, хозяйка! Можно подумать, что мы отправляемся путешество-
вать. Через каких-нибудь четверть часика мы будем дома.
- С этаким разбойником, - сказала она, - кто может поручиться?
Било девять часов. Мы направлялись в Бейан, путь туда недолгий. Но на
Бевронском мосту останавливаешься мимоходом (надо же осведомиться о здо-
ровье, встречаясь с народом), приветствуешь Фетю, Гадена и Тренке, по
прозвищу Жан-Красавец, которые начинают свой день, сидя на плотине и
глядя, как течет вода. Беседуешь минутку о том о сем. Затем мы двигаемся
дальше, честь честью. Мы люди совестливые, идем прямой дорогой, ни с кем
не заговариваем (правда, навстречу нам никто не попадается). Но только
(человек чувствителен к красотам природы) залюбуешься небом, весенними
побегами, яблоней в цвету, возле стен, во рву, заглядишься на ласточку,
постоишь, поспоришь, откуда ветер...
На полудороге я спохватываюсь, что еще не поцеловал сегодня моей Гло-
ди. Я говорю:
- Вы себе ступайте. Я сделаю крюк. У Риу я вас настигну.
Когда я подходил, Мартина, моя дочь, мыла свою лавку, не жалея воды и
не переставая тараторить, тараторить и тараторить то с одним, то с дру-
гим, с мужем, с мальчишками, с подручным и с Глоди, да еще с двумя-тремя
соседками, с которыми она хохотала до слез, не переставая тараторить,
тараторить и тараторить. А когда она кончила - не тараторить, а мыть, -
она вышла и выплеснула ведро на улицу, со всего размаха. Я остановился
было в нескольких шагах, чтобы ею полюбоваться (она мне радует глаза и
