ля, и разминать миру бока... Но об этом лучше не думать; а не то я пу-
щусь опять... Им смешно! Что поделаешь, я галл, я потомок тех, кто гра-
бил вселенную. "Что же ты награбил? - спрашивают меня и смеются. - И что
ты с собой принес? - "Не меньше, чем они. Полные глаза. Пустые карманы,
это верно. Но набитую голову..." Господи, как хорошо бывает видеть, слы-
шать, вкушать, вспоминать! Все увидеть и все узнать - нельзя, я знаю; но
хотя бы все, что возможно! Я - как губка, сосущая Океан. Или, скорее, я
пузатая гроздь, спелая, полная до отказу чудесным соком земли. Какое ви-
но получится, если ее выжать! Дудки, дети мои, я его выпью сам! Вы им -
пренебрегаете. Что ж, тем лучше для меня. Упрашивать я не стану. Было
время, мне хотелось поделиться с вами крупицами счастия, которое я соб-
рал, всеми моими прекрасными воспоминаниями о лучезарных странах. Но лю-
ди у нас не любопытны, разве что насчет дел соседа или, особенно, сосед-
ки. Все остальное слишком далеко, чтобы этому верить. Ступай смотреть
сам, если тебе не в труд. С меня довольно того, что тут. "Спереди дыра,
сзади дыра, побывавши в Риме, не наживешь добра". Ну и отлично! Говори-
те, что хотите, я никого не неволю. Раз вам этого не нужно, я буду хра-
нить виденное у себя под веками, в глубине глаз. Не следует принуждать
людей к счастию силком. Лучше быть счастливым вместе с ними, на их лад,
а потом на свой. Два счастия дороже, чем одно.
Поэтому, зарисовывая украдкой рыльце Делаво, а заодно и кюре, кото-
рый, разговаривая, хлопает крыльями, я слушаю и подпеваю их песенке, хо-
рошо мне известной: "Какое счастье, боже в небеси, быть гражданином го-
рода Кламси!" Еще бы, как же иначе? Это хороший город. Город, создавший
меня, не может быть плох. Человеческий куст в нем растет свеж и густ,
жирен и мирен, без колючек, не злой, разве что на язычок, который у нас
острехонек. А если и позлословишь про ближнего (каковой ответствует тем
же), то от этого ему хуже не будет, а любишь его только крепче и не тро-
нешь на нем ни волоска. Делаво напоминает нам (и мы гордимся, все, даже
кюре) о спокойной иронии нашего Неверского края посреди безумств всей
остальной страны, о том, как наш старшина Рагон отказался примкнуть к
Гюизам, к лиге, к еретикам, к католикам, к Риму и Женеве, к бешеным псам
и хищным рысям и как Варфоломеевская ночь умывала у нас свои окровавлен-
ные руки. Сплетясь вокруг нашего герцога, мы образовали островок здраво-
го смысла, о который разбивались волны. Покойный герцог Людовик и бла-
женной памяти король Генрих, о них невозможно говорить без умиления! Как
мы любили друг друга! Они были созданы для нас, мы были созданы для них.
У них были свои недостатки, разумеется, как и у нас. Но эти недостатки
были человечны, они делали их ближе к нам, не такими далекими. Люди го-
ворили посмеиваясь: "Герцог Неверский-позеса зверский!" или: "Год будет
урожайным. Ребят будет вдоволь. Король нам еще одного подарил..." Ах,
поели мы тогда весь наш белый хлеб! Потому мы и любим поговорить о тех
временах. Делано, как и я, знавал герцога Людовика. Но короля Генриха
видел я один и пользуюсь этим, и, не дожидаясь, пока меня попросят, я им
рассказываю в сотый раз (для меня это всякий раз - первый, да и для них,
надеюсь, если они добрые французы), как я его видел, серого короля, в
серой шляпе, в сером платье (локти торчали из дыр), верхом на серой ло-
шади, сероволосого и сероглазого, снаружи все серо, а золотое нутро...
К несчастью, письмоводитель господина нотариуса перебивает меня, что-
бы сообщить ему, что умирает клиент и зовет его. Он должен идти, хоть и
весьма сожалеет, - но все-таки сначала награждает нас историйкой, кото-
рую готовил уже целый час (я видел, что она вертится у него на языке, но
раньше я вставил свою). Не стану спорить, его рассказец был хорош, я
очень смеялся. По части побасенок Делаво бесподобен.
Прояснив таким образом ум и взгляд, освежившись и промывшись от глот-
ки до пят, мы вышли все вместе. (Было, должно быть, без четверти пять
или около пяти. За три каких-нибудь часа я подцепил, кроме двух хороших
обедов и веселых воспоминаний, заказ на два баула, которые просил меня
сделать нотариус.) Компания разбрелась, предварительно обмакнув сухарик
в рюмку черносмородинной у Ратри, аптекаря. Тут Делаво досказал свою ис-
торийку и проводил нас, чтобы послушать еще одну, до Мирандолы, где мы
расстались уже окончательно, учинив коротенькую стоянку лицом к стене,
чтобы дать ход последним излияниям.
Так как возвращаться домой было слишком поздно и слишком рано, то я
спустился в Вифлеем с неким угольщиком, который шел рядом со своей по-
возкой, трубя в рожок. Возле башни Лурдо навстречу мне попался тележник,
который бежал, гоня перед собой колесо; и, когда оно замедляло ход, он
подпрыгивал и подгонял его ногой. Словно человек, догоняющий колесо Фор-
туны; и как только он собирается на него вскочить, оно убегает. Я приме-
тил этот образ, чтобы использовать.
Тем временем я раздумывал о том, как мне лучше возвратиться в мой
дом, прямым или кружным путем, как вдруг увидел выходящую из Пантенора
[9] процессию, возглавляемую крестом, который нес, подпирая его животом,
словно копье, сорванец ростом с мою ногу, показывая язык второму служке
и косясь на кончик своей священной палки. Следом четыре старика с крас-
ными и вздутыми руками несли, семеня ногами, усопшего, накрытого просты-
ней, который отправлялся, под крылышком кюре, досыпать свой сон в сырой
земле. Из вежливости проводил его и я до его жилья. Все-таки веселей,
когда ты не один. Должен сознаться, что присоединился я отчасти, чтобы
послушать вдову, которая, как водится, шла рядом со священником, вопя,
повествуя о том, как покойник хворал, какие принимал лекарства и как по-
мирал, излагая его достоинства повседневные, его качества телесные и ду-
шевные - словом, всю его жизнь и жизнь его благоверной. Ее элегия чере-
довалась с песнями кюре. Мы шли за ними следом, любопытствуя: ибо понят-
но само собой, что по пути к нам примыкали, чтобы посочувствовать, доб-
рые души и, чтобы послушать, многие уши. Наконец, прибыв на место назна-
чения, к гостинице тихого упокоения, его поставили в гробу у края раз-
верстой ямы; а так как нищим строгий запрет деревянную рубашку уносить
на тот свет (спать не хуже и нагишом), то, сняв простыню и крышку, его
вытряхнули в дыру.
Бросив туда ком земли, чтобы заправить ему постель, и осенив его
крестным знамением во ограждение от дурных снов, я удалился вполне удов-
летворенный: все-то я видел, все-то я слышал, принял участие в радостях,
принял участие в горестях; моя котомка была полна.
В обратный путь я двинулся берегом. Я рассчитывал, выйдя к слиянию
рек, пойти вдоль Беврона прямо домой; но вечер был такой чудесный, что,
сам того не заметив, я очутился за городом и направился вдоль чаровницы
Ионны, которая завлекла меня до ущелья Ла Форе. Спокойная и гладкая вода
струилась без единой складки на своем светлом платье; зрачки не могли
оторваться, словно рыба, проглотившая крючок; и небо, подобно мне, было
захвачено неводом реки; оно купалось в ней со всеми своими облаками, ко-
торые цеплялись, плывя, за травы, за камыши; и солнце омывало в воде
свои золотые волосы. Я подсел к старику, который стерег, волоча ногу,
двух тощих коров; я осведомился о его здоровье, посоветовал ему надевать
на ногу чулок, набитый колючей крапивой (я на досуге занимаюсь врачева-
нием). Он рассказал мне свою жизнь, свои беды и печали, все это весело;
видимо, обиделся, что я дал ему лет на пять меньше, чем ему было на са-
мом деле (а было ему семьдесят пять); этим он гордился, ему льстило,
что, прожив дольше других, он больше других претерпел. Ему казалось ес-
тественным, чтобы человек терпел, чтобы хорошие страдали вместе с плохи-
ми, потому что зато милость небесная расточается равномерно и на плохих
и на хороших, таким образом, в конечном счете все одинаково, все хорошо;
богатые и бедные, красивые и безобразные, все однажды мирно уснут в
объятиях того же отца... И его думы, его голос, трескучий, как сверчки в
траве, журчание плотины, запах дерева и дегтя, доносившийся с ветром от
пристани, недвижно бегущая вода, красивые отсветы - все сочеталось и
сливалось с вечерней тишиной.
Старик ушел, я двинулся домой один, не торопясь, разглядывая круги,
вращавшиеся на воде, и заложив руки за спину. Я был настолько поглощен
всеми образами, которые струились вдоль Беврона, что не замечал ни где
я, ни куда иду; так что внезапно вздрогнул, услышав, как меня окликает с
того берега хорошо знакомый голос. Я, сам того не заметив, оказался нап-
ротив собственного моего дома! Из окна моя нежная подруга, моя жена, по-
казывала мне кулак. Я притворился, что не вижу ее никак, уставившись
глазами в воду; и в то же время, потешаясь, наблюдал, как она неис-
товствует и машет руками, вниз головой, в зеркале реки. Я молчал; но жи-
вотом своим смеялся, и живот у меня содрогался. Чем сильнее я хохотал,
тем возмущеннее она ныряла в Беврон, и чем глубже она в него кувырка-
лась, тем сильнее я хохотал. Наконец, она яростно хлопнула окном и
дверью и вылетела, как ураган, чтобы мной завладеть... Да, но ей надо
было перейти реку. Слева? Справа? Мы были промеж двух мостов... Она выб-
рала пешеходные мостки, справа. А я, естественно, когда увидел, что ока
направилась этим путем, двинулся противоположным и вернулся через
большой мост, где одинокий Гаден, как цапля, все еще стоически торчал с
утра.
Я был дома. Уже наступила ночь. И как это проходят дни? Я, слава бо-
гу, не похож на Тита, на этого римского бездельника, который вечно охал
о потерянном времени. Я не теряю ничего, я своим днем доволен, я его за-
рабатываю. Но только мне бы нужно два дня, два дня каждый день; а то мне
не хватает. Чуть я начинаю пить, как стакан уже и пуст; он с трещиной! Я
знаю людей, которые прихлебывают себе и кончить не могут. Или, чего доб-
рого, у них стакан больше моего? Вот уж это была бы вопиющая несправед-
ливость! Эй ты там, шинкарь под вывеской Солнца, ты, который разливаешь
дни, отпусти мне полную меру!.. Да нет, благословен ты, господи, судив-
ший мне вставать из-за стола всякий раз несытым и до того любить день
(ночь тоже хороша), что и ночи и дня мне всегда мало!.. Как ты бежишь,
апрель! Уже ты и кончен, день! Ничего! Я вас вполне вкусил, вы были мои-
ми, в моих руках. И я целовал твои маленькие грудки, девчурка тоненькая,
дочурка стройненькая весны... А теперь, ночь, здравствуй и ты! Я беру
тебя. Всякой свой черед! Мы ляжем вместе... Ах, черт, ведь между нами
ляжет еще одна... Вернулась старуха, моя жена...
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЛАСОЧКА
Май
Тому три месяца, мне заказали шкаф с большим поставцом, для замка
Ануа; но, прежде чем начать, я хотел взглянуть еще раз своими глазами на
дом, на комнату, на место. Ибо красивая мебель - это как шпалерный плод;
без дерева он не растет; и каково дерево, таков и плод. Не говорите мне
о красоте, которая уживается везде, которой хорошо и там и тут, как дев-
ке, если ей больше дают. Это площадная Венера. Для пас искусство нечто
родное, гении очага, друг, товарищ: оно высказывает лучше, чем мы сами,
то, что все мы чувствуем; искусство - это наш домашний бог. Чтобы его
знать, надо знать его дом. Бог создан для человека, а произведение ис-
кусства для пространства, которое оно завершает и наполняет. Прекрасно
то, что на своем месте всего прекраснее.
Итак, я пошел взглянуть на место, где бы я мог водрузить мою работу;
и там я провел часть дня, включая еду и питье: ибо ради духа не должно
забывать брюха. Обоих ублаготворив, я двинулся в обратный путь и весело
шагал домой.
Я был уже у перекрестка, и, хоть и не сомневался насчет пути, каким
