пригодиться для его дома. Скудоумный от нищеты, он создает и измышляет
только то, что идет на ежедневную потребу. Полезное искусство - таков
его удел.
- Полезное искусство! Вот два несочетаемых слова, - сказал мой дура-
чок. - Прекрасно только бесполезное.
- Великие слова! - согласился я. - Истинная правда. Повсюду так, и в
искусстве и в жизни. Нет ничего прекраснее, чем алмаз, принц, король,
знатный вельможа или цветок.
Он ушел, довольный мной. Господин д'Ануа взял меня под руку и сказал
мне на ухо:
- Шутник несчастный! Перестанешь ли ты издеваться? Да, валяй дурачка,
агнец невинный, я тебя знаю. Нечего отпираться. Этого парижского красав-
чика щипли себе на здоровье, сынок! Но если ты когда-нибудь вздумаешь
покуситься и на меня, берегись, Брюньон, милый дружок! Найдется у меня и
батожок.
Я начал распинаться:
- Я, монсеньер! Покуситься на вашу светлость! На моего покровителя!
На моего благотворителя! Да как же можно подозревать Брюньона в подобной
гнусности? Быть гнусным - еще куда ни шло, но, боже мой, быть глупым!
Покорнейше благодарю! За этим я и сам смотрю. Нет, мне шкура дорога, и я
уважаю всякую шкуру, которая умеет заставить себя уважать. До нее я не
дотронусь: дудки, не такой я дурак! Ведь вы не только меня сильнее (это
само собой), но и куда хитрей. Ведь я только малое лися, рядом с Лисом,
что в замке заперся. Сколько у вас тут башен, в вашем каменном мешке! И
сколько вы засадили туда старых и малых, убогих и удалых!
Он расцвел лицом. Ничто так не нравится людям, как когда их хвалят за
талант, менее всего им свойственный.
- Ладно, господин болтун, - сказал он. - Оставим мой мешок, посмотрим
лучше, что-то в твоем. Уж если ты вошел в ворота, так вряд ли спроста.
- Ну, вот видите, говорю, вы опять угадали! Для вас человек - стекло.
Вы читаете в глубине сердец не хуже, чем бог-отец.
Я размотал пеленки, достал свои филенки, а также одну итальянскую ве-
щицу (Фортуну на колесе, некогда купленную в Мантуе), которую я выдал,
для круглого счету, старый сумасброд, за свою работу. Их похвалили уме-
ренно. Затем (ну и путаница!) одну свою вещицу (медальон, изображающий
молодую девицу) я показал им не как свою, а как сделанную в том краю.
Пошли ахи и охи, возгласы и вздохи. Все таяли от восхищения. Майбуа, ко-
торый так и дрожал, заявил, что на ней виден отсвет латинского неба,
отсвет земли, дважды благословенной богами. Назареем и Олимпийцем. Гос-
подин д'Ануа, который так и ржал, отсчитал мне за нее тридцать шесть ду-
катов, а за ту - три.
Вечером мы поехали обратно. Дорогой, чтобы позабавить спутников, я им
рассказал, как однажды господин герцог Бельгард приехал в Кламси постре-
лять птиц. Добрый вельможа ничего не видел в четырех шагах. На моей обя-
занности лежало, когда он стрелял, сбрасывать вниз деревянную птицу и
вместо нее, быстро и ловко, подносить другую, подстреленную в самое
сердце. Все очень смеялись, и вслед за мной всякий, в свою очередь, по-
ведал какую-нибудь занятную штуку про наших господ. Уж эти знатные гос-
пода! Когда они царственно скучают в своем величии, ах, если бы они зна-
ли, до чего они нам смешны!
Но свой рассказ про медальон я предпочел преподнести своим домашним
взаперти. Прослушав его, мой Флоримон стал меня горько попрекать, что я
так дешево продал, как свою, итальянскую работу, раз они так высоко оце-
нили и так щедро оплатили ту, что была итальянской только по прозвищу. Я
ответил, что потешаться над людьми я согласен, но обжуливать их - нет!
Он горячился, спрашивал меня в сердцах, какая мне корысть в том, чтобы
веселиться за собственный свой счет. Чтоб люди казались нам смешны, не
стоит платить из своей мошны.
Тогда Мартина, моя славная дочка, сказала весьма мудро:
- Такие уж мы все у нас в семье, Флоримон, от мала до велика, всегда
всем довольны, речи наши вольны, и своим речам всякий смеется сам. И ты,
мой друг, не жалуйся! Ведь только поэтому и ты по сей день не рогат, как
олень. Мне так забавно знать, что я в любую минуту могу тебя обмануть,
что я обхожусь без этого. Да ты не хмурься так! Жалеть тебе не о чем.
Ведь это все равно, как если бы оно было на самом деле. Улитка, спрячь
рожки. Я вижу их тень на дорожке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЧУМА
Первые дни июля
Правда говорят: "Беда от нас пешком, а к нам верхом". Она явилась к
нам в виде форейтора орлеанского поезда. В понедельник на прошлой неделе
чумный случай был занесен в Сен-Фаржо. Дурное семя, быстрый рост. К кон-
цу недели их оказалось еще десять. Затем все ближе к нам, вчера чума
объявляется в Куланж-ЛаВинез. Ну и переполох в утиной луже! Все храбрецы
- давай бог ноги. Мы погрузили детей, гусей и жен и отправили их по-
дальше, в Монтнуазон. На что-нибудь и беда годна. По крайней мере в доме
тишина. Флоримон также уехал с дамами, заявив, - этакий трус, - что не
может оставить свою Мартину, которая должна родить. Много толстых господ
нашло весьма веские основания для прогулки; заложив повозку, они решили,
что лучше не придумать погоды, чтобы посмотреть, как поживают их всходы.
А мы, оставшиеся, корчили из себя шутов. Тех, кто себя берег, мы выс-
меивали вдоль и поперек. Господа старшины поставили стражу у городских
ворот на Оксеррской дороге, и приказ был строгий гнать всех нищих и бро-
дяг, которые вздумали бы войти. Прочие, господа с гребешком и горожане
со здоровым кошельком, должны были все же подвергнуться осмотру трех на-
ших врачей - мэтра Этьенна Луазо, мэтра Мартена Фротье и мэтра Фильбера
де Во, напяливших на себя, для отвращения заразы, длинные носы, набитые
мазями, маски и очки. Мы над этим очень потешались; и мэтр Мартен
Фротье, человек милый, не выдержал серьезности. Он сорвал с себя нос,
заявив, что не желает заниматься ерундой и всему этому вздору не верит.
Да, но от этого он помер. Правда, что мэтр Этьенн Луазо, который верил в
свой нос и с ним и спал, помер точно так же.
И уцелел один лишь мэтр Фильбер де Во, который, предусмотрительнее
своих коллег, бросил не нос, а должность... Однако куда я заехал, ведь
это уже конец истории, а я еще и предисловия не округлил! Начнем с нача-
ла, сынок, и возьмем опять козу за бороду. Крепко держишь на этот раз?
Итак, мы изображали из себя Бесстрашных Ричардов. Мы были так увере-
ны, что чума не почтит посещением наши дома! У нее, говорили, тонкий
нюх; запах наших кожевен ей претил (всякому известно, что ничего нет
здоровее). Последний раз, когда она появилась в наших краях (это было в
тысяча пятьсот восьмидесятом году, и лет мне было, как старому быку, че-
тырнадцать), она сунула было нос на наш порог, но понюхала - и наутек.
Тогда-то оно и было, что жители Шатель-Сансуара (и трунили же мы над ни-
ми потом!), недовольные своим заступником великим святым Потенцианом,
плохо их защищавшим, прогнали его со двора, взяли на пробу другого, за-
тем третьего, затем четвертого; они меняли заступника семь раз, выбирая
то Севиниана, то Перегрина, то Филиберта, то Гилария. И, не зная уж, к
какому святому припасть, они припали (озорники!) к святой и на место По-
тенциана взяли Потенциану.
Мы вспомнили, смеясь, эту историю, храбрецы, удальцы, вольнодумцы.
Чтобы доказать, что мы всему этому не верим, равно как и врачам и стар-
шинам, мы отважно отправлялись к воротам Шастло побеседовать через рвы с
застрявшими на том берегу. Некоторые, из молодечества, ухитрялись даже
выбраться на волю, чтобы выпить кружку в ближайшей корчме с кем-нибудь
из тех, у кого райские врата захлопнулись под носом, хотя бы с одним из
ангелов, поставленных на страже (ибо службу свою они не принимали
всерьез). Я поступал, как они. Мог ли я допустить, чтобы они шли одни?
Разве мыслимо было стерпеть, чтобы другие на моих глазах забавлялись,
увеселялись и вкушали заодно свежие новости и свежее вино? Я бы лопнул с
досады.
Итак, я вышел тоже, завидев старого мызника, хорошего моего знакомо-
го, отца Гратпена из Майи-ЛеШато. Мы с ним сели пить. Это был веселый
толстяк, круглый, красный и коренастый, лоснившийся на солнце от пота и
здоровья. Он хорохорился еще пуще моего, знать не хотел никакой заразы и
заявлял, что все это лекарские выдумки. По его словам, если иные горемы-
ки и умирают, так не от болезни, а от страха.
Он мне говорил:
- Даю вам даром мой рецепт:
Ходи теплей обутым,
Живот держи не вздутым,
К Матильде будь суров,
Останешься здоров.
Мы посидели часок, меля языком. У него была привычка похлопывать вас
по руке или теребить вам бедро или локоть, разговаривая. Тогда я об этом
не думал. Зато подумал на следующий день.
На следующий день первое, что мне сказал мой подмастерье, было:
- А вы знаете, хозяин, отец Гратпен помер...
Да-с, я важничать не стал, я так и похолодел. Я сказал себе:
- Мой бедный друг, можешь смазывать сапоги; песенка твоя спета, во
всяком случае, ждать недолго...
Я иду к верстаку, начинаю что-то ковырять, чтобы рассеяться; но вы
сами понимаете, что голова у меня была занята совсем не тем. Я думал:
"Глупое животное! Будешь другой раз финтить!"
Но у нас в Бургундии не принято ломать голову над тем, что надо было
сделать третьего дня. Мы в сегодняшнем дне. В нем и останемся, черт
возьми! Приходится защищаться. Враг меня еще не одолел. Я подумал было
обратиться за советом в лавочку святого Кузьмы (то есть к лекарям). Но
остерегся и не стал. У меня, невзирая на волнение, сохранилось достаточ-
но бургундского здравомыслия, чтобы сказать себе:
- Сын мой, врачи знают не больше нашего. Они заберут твои денежки, а
затем попросту отправят тебя в чумной загон, где ты не преминешь и сов-
сем зачуметь. Боже тебя избави им сознаться! Ведь не сошел же ты с ума?
Если требуется всего лишь помереть, так это мы и без них сумеем. И, ей
же богу, как говорится, "назло врачам мы будем жить до кончины".
Но, как я себя ни утешал и как ни бодрился, я чувствовал, что в же-
лудке у меня неладно. Я щупал себя то тут, то там, то... Ай! на этот раз
- это она... И что хуже всего, так это то, что за обедом, перед миской с
жирными красными бобами, сваренными в вине с ломтиками солонины (даже
сейчас, вспоминая об этом, я плачу от сожаления), у меня не хватило сил
разинуть челюсти. Я думал с тоскою в сердце:
"Дело ясно, я погиб. Аппетит умер. Это начало конца..."
Ну что ж, приведем по крайней мере в порядок наши дела. Если я умру
здесь, эти разбойники-старшины сожгут мой дом, потому что, дескать (вот
вздор!), другие от него заразятся. Совершенно новехонький дом! До чего
же люди злы или глупы! Уж лучше я на гноище подохну. Мы их проведем! Не
будем терять времени...
Я встаю, надеваю самое старое мое платье, беру несколько хороших
книг, добрые изречения, галльские скоромные повестушки, римские апофтег-
мы, "Золотые слова Катона", "Вечеринки" Буше и "Нового Плутарха" Жиля
Коррозе; сую их в сумку вместе со свечкой и с краюхой хлеба; отпускаю
подмастерьев, запираю дом и храбро отправляюсь на свой кута [10], за го-
родом, пройдя последний дом, на Бомонской дороге. Жилье невелико. Лачу-
га. Сарайчик, куда складывают орудия, в нем старый сенник и дырявый
стул. Если все это и сожгут, беда невелика.
Едва я туда добрался, как защелкал клювом, словно ворон. Меня жгла
лихорадка, в боку кололо, а нутро сводило так, словно оно выворачивалось
наизнанку... Ну, и что же я сделал, добрые люди? О чем я вам поведаю? О
каких героических деяниях, о каком бестрепетном челе, противопоставлен-
ном, по примеру великой римской публики, враждебной судьбе и желудочной
боли?.. Добрые люди, я был один, никто меня не видел. Так я и стал ло-
маться и разыгрывать перед стенами римского Регула! Я бросился на сенник
и принялся вопить. Вы не слышали? Это было рычание зверево. Слыхать было
