голосок моей Глоди взлетел под небеса и порхал и чирикал, как воробышек.
Ехали не очень быстро. Лошади на подъемах сами останавливались, пере-
водили дух и салютовали задом. Прежде чем тронуться дальше, ждали, пока
не выдохнется их музыка. Возле Буашо наш нотариус, мэтр Пьер Делаво,
попросил нас сделать крюк (нельзя было ему отказать: это был единствен-
ный старшина, который ничего не потребовал), чтобы заехать, по дороге, к
клиенту, составить проект завещания. Все общество это одобряло; но вре-
мени это заняло немало; и наш Флоримон, сходясь в данном случае с апте-
карем, опять нашел повод придраться. "Лучше виноградина, пусть даже зе-
леная, для меня, чем две фиги для тебя". Тем не менее мэтр Пьер Делаво
закончил, не торопясь, свои дела; и аптекарь, рад - не рад, скушал эту
полуфигу, полувиноград.
Наконец, мы приехали (в конце концов всегда приедешь), хоть и поздно-
вато. Наши птицы уже вставали из-за стола, когда мы явились со своим де-
сертом. Чтобы помочь горю, они начали сначала: птицы вечно едят. Наши
господа совет, подъезжая к замку, учинили еще одну, предпоследнюю, оста-
новку, дабы облечься в свои парадные одеяния, бережно сложенные подальше
от солнца, в свои красивые, яркие балахоны, согревающие глаз, веселящие
сердце, зеленый шелковый для городской головы и светло-желтые шерстяные
для четырех его собратьев: ни дать ни взять - огурец и четыре тыквы. Мы
вступили, играя на наших инструментах. На шум из окон повысовывались го-
ловы праздной челяди. Наши четверо шерстоносцев и облаченный в шелк взо-
шли на крыльцо, в дверях коего соблаговолила показаться (мне было до-
вольно плохо видно) на паре брыжей пара голов (у всякой скотинки свой
хомут), завитых, в лентах, ну прямо барашки. Мы, прочие, музыка и мужи-
ки, остались стоять посреди двора. Так что издали я и не расслышал кра-
сивой латинской речи, произнесенной нотариусом. Но я не огорчался: ибо,
по-моему, мэтр Пьер один ее и слушал. Зато я вполне насладился зрелищем,
когда моя крошка Глоди поднималась мелкими шажками по ступеням лестницы,
словно маленькая Мария, вводимая во храм, прижимая ручонками к животу
корзинку с возвышавшимися в ней сухарями, которые доходили ей до самого
подбородка. Она ни одного не обронила: она обнимала их глазами и руками,
лакомка, плутовка, душечка... Господи, я готов был ее съесть!
Детское очарование подобно музыке; оно вернее проникает в сердце, чем
та, которую исполняли мы. Самые надменные люди смягчаются; становишься
ребенком сам, забываешь на миг свою гордость и сан. Мадемуазель де Терм
улыбнулась ласково моей Глоди, поцеловала ее, усадила к себе на колени,
взяла ее за подбородок и, переломив сухарь, сказала: "Дай сюда ротик,
поделимся... - и сунула тот кусок, что побольше, в круглую печурку. Тут
я от восторга закричал во все горло:
- Да здравствует добрая красавица, цветок Невера!
И на своей свирели сыграл веселый напев, который прорезал воздух, как
звонкоголосая ласточка.
Все хохочут, оборотясь ко мне; а Глоди бьет в ладоши и кричит:
- Дедушка!
Господин д'Ануа называет меня по имени:
- Это наш чудак Брюньон...
(Он в этом смыслит, как-никак. Не меньший, чем я сам, чудак.)
Он подзывает меня знаком. Я подхожу с моей свирелью, бойко поднимаюсь
по лестнице и кланяюсь...
(С учтивой речью, шляпу сняв, -
Недорого стоит, и будешь здрав...)
...кланяюсь направо и налево, кланяюсь вперед и назад, кланяюсь каж-
дому и каждой. А тем временем скромным оком озираю барышню, подвешенную
в своих широких фижмах (точь-в-точь колокольный язык); и, раздевая ее
(мысленно, разумеется), смеюсь тому, какая она маленькая и голенькая,
под наверченными на нее фалборками, Она была высокая и стройная, кожей
слегка смугла, пудрой совсем бела, красивые карие глаза, блестящие, как
карбункулы, носик, как у свинки, которая всюду отроет лакомство, рот,
приятный для поцелуя, полный и румяный, а на щеках завитые кудряшки. При
виде меня она спросила снисходительно:
- Это ваш прелестный ребенок? Я ответил увеселительно:
- Откуда мы можем знать, сударыня? Вот господин мой зять. Он и должен
знать. Я за него не могу отвечать. Во всяком случае это наше добро. Ник-
то его у нас не требует. Это не то, что с деньжатами. "Бедные люди бога-
ты ребятами".
Она изволила улыбнуться, а господин д'Ануа громогласно расхохотался.
Флоримон засмеялся тоже; но с кислой рожей. Я хранил серьезную мину, я
разыгрывал дурачину. Тогда мужчина с брыжами и дама с колоколом соблаго-
волили меня спросить (они приняли меня за гудочника), много ли мне при-
носит мое ремесло. Я им ответил, как оно и есть:
- Почти что ничего...
Не сказав, впрочем, чем я занимаюсь. Да и к чему бы я стал говорить?
Они меня об этом не спрашивали. Я ждал, мне хотелось посмотреть, я разв-
лекался. Я нахожу весьма забавным это развязное и церемонное высокоме-
рие, с которым все эти красавчики, все эти богачи считают нужным обра-
щаться к тем, у кого ничего нет и кто беден! Они всякий раз словно чита-
ют им поучение. Бедный человек - что ребенок, своего ума у него нет... И
потом (этого не говорят, но так думают) он сам виноват: господь его на-
казал, это хорошо; благословен господь!
Словно меня тут и не было, Майбуа говорил громко своей куме:
- Благо, сударыня, делать нам все равно нечего, воспользуемся этим
бедным малым; с виду он простоват, ходит себе по дворам, играя на свире-
ли; он, должно быть, знает хорошо кабацкий люд. Разузнаем у него, что
думает здешняя область, если вообще...
- Тш!..
- ...если вообще она думает.
Итак, меня спросили:
- Ну-ка, милейший, скажи нам, как у вас тут настроены умы?
Я переспрашиваю:
- Умы? - напуская на себя придурковатый вид.
И подмигнул моему толстяку д'Ануа, который поглаживал себе бороду и
посмеивался в широкую ладонь, предоставив мне действовать.
- По-видимому, насчет умов у вас тут вообще слабовато, - продолжал
иронически Майбуа. - Я тебя спрашиваю, милейший, что у вас думают, как
на что смотрят. Добрые ли вы католики? Преданы ли королю?
Я отвечаю:
- Бог велик, и король весьма велик. Их обоих очень любят.
- А что думают о принцах?
- Это очень большие господа.
- Так вы, значит, за них?
- Да, сударь, а то как же.
- И против Кончини?
- Мы и за него тоже.
- Как же так, черт возьми? Да ведь они враги!
- Не буду спорить... Может быть... Мы за тех и за других.
- Надо выбирать, помилуй бог!
- Да разве надо, сударь мой? Так уж необходимо? В таком случае я го-
тов. За кого же я тогда?.. Сударь мой, я вам это скажу после дождичка в
четверг. Я об этом поразмыслю. Только на это нужно время.
- Да чего ж тебе ждать?
- Да надобно, сударь, посмотреть, кто окажется сильней.
- Мошенник, и тебе не стыдно? Или ты не способен отличить день от но-
чи и короля от его врагов?
- Признаться, сударь, нет. Вы слишком многого от меня требуете. Я,
конечно, вижу, что сейчас день, я не слеп; но если выбирать между людьми
королевскими и людьми господ принцев, то, право же, я не сумел бы ска-
зать, кто из них лучше пьет и больше безобразит. Я ничего дурного про
них не говорю; у них хороший аппетит: значит, они здоровы. Доброго здо-
ровья я и вам желаю. Славных едоков я люблю; я и сам бы рад им подра-
жать. Но, сказать вам откровенно, я предпочитаю таких друзей, которые
едят не у меня. "КОЛА БРЮНЬОН".
- Чудак, так для тебя ничто не свято?
- Мне, сударь, свята моя хата.
- А ты не можешь ею пожертвовать ради твоего повелителя, короля?
- Я, сударь, готов, раз уж иначе нельзя. Но мне хотелось бы все-таки
знать, если бы у нас во Франции не было вот некоторых таких, которые лю-
бят свои виноградники и поля, каков был бы харч у короля? У всякого свое
ремесло. Одни едят. Другие... на то, чтобы их ели. Политика - это ис-
кусство есть. Она не для нас, мы - мелкая тля. Для вас политика, для нас
земля. Иметь суждение - не наше дело. Мы люди невежественные. Что мы
умеем, кроме того, чтобы, как Адам, наш отец (говорят, он был и вашим
отцом: что до меня, то я этому, простите, не верю... разве что вашим
родственником), - что мы умеем, кроме, значит, того, чтобы брюхатить
землю и делать ее плодородной, вскапывать, вспахивать ее недра, сеять,
выращивать овес и пшеницу, подрезать, прививать виноград, жать, вязать
снопы, молотить зерно, выжимать гроздья, делать хлеб и вино, колоть дро-
ва, тесать камни, кроить сукно, сшивать кожи, ковать железо, чеканить,
плотничать, проводить канавы и дороги, строить, воздвигать города с их
соборами, прилаживать нашими руками к челу земли убор садов, расцветать
по стенам и доскам очарование света, извлекать из каменной оболочки, в
которой они зажаты, прекрасные и белые нагие тела, ловить на лету проно-
сящиеся в воздухе звуки и замыкать их в золотисто-бурое тело стонущей
скрипки или в мою полую флейту, - словом, быть хозяевами французской
земли, огня, воды, воздуха, всех четырех стихий, и заставлять их служить
на утеху вам... что еще мы умеем и с чего бы мы вдруг могли возомнить,
будто что-то смыслим в общественных делах, в княжеских спорах, в священ-
ных помыслах короля, в играх политики и в прочей метафизике? Выше
собственного зада, сударь мой, не стрельнешь. Мы вьючный скот и созданы
для того, чтобы нас били. С этим я не спорю. Но чей кулак нам приятнее и
от чьей дубинки легче нашей спинке... это, сударь мой, вопрос важный и
моим мозгам непосильный! Сказать вам по совести, мне это все равно. Что-
бы вам ответить, надо бы самому взять обе дубинки в руки, взвесить и ту
и другую да самому испытать их как следует. А так, приходится терпеть!
Терпи, пока ты наковальня. Бей, когда будешь молотом...
Тот недоуменно на меня глядел, морщил нос и не знал, смеяться ему или
сердиться; но тут один конюший из свиты, который в былое время видывал
меня у покойного доброго нашего герцога Неверского, сказал:
- Монсеньер, я этого оригинала знаю: хороший работник, отличный плот-
ник, повитийствовать великий охотник. Он по ремеслу резчик.
Благородный граф, невзирая на это сообщение, о Брюньоне остался, ви-
димо, прежнего мнения и проявил некоторый интерес к его тщедушной особе
("тщедушной" сказано здесь из скромности, ибо вешу я, дети мои, немногим
меньше мюи) лишь тогда, когда услыхал от конюшего и от своего хозяина,
господина д'Ануа, что такие-то и такие-то знатные дома мои работы ценят
весьма. Тогда он не менее остальных восхитился показанными ему во дворе
фонтаном, изваянным мной и изображающим девушку с подобранным подолом,
которая держит в переднике двух уток, а те бьются, разинув клювы и хло-
пая крыльями. Затем он осмотрел в замковых покоях мою мебель и мои рез-
ные филенки. Господин д'Ануа распустил хвост. Уж эти мне богатые скоты!
Можно подумать, будто работу, за которую они заплатили своими деньгами,
они и сотворили! Майбуа, дабы оказать мне честь, счел уместным удивиться
тому, что я сижу здесь, в душной дыре, вдали от великих умов Парижа, и
замыкаюсь в таких вот работах, где все - только терпение, правдоподобие,
ничего вымышленного, - только зоркость, никакого полета, - только наблю-
дательность, никаких идей, никакого символа, аллегории, философии, мифо-
логии - словом, всего того, по чему знаток распознает высокую скульпту-
ру. (Человек высокого рода восторгается только высоким.)
Я ответствовал со скромностью (я ведь смирен и простоват), что знаю
отлично, сколь малого я стою, что никто не должен переступать своих гра-
ниц. Бедный человек нашей породы ничего не видел, ничего не слышал, ни-
чего не знает, а потому и держится, если он разумен, нижнего яруса Пар-
наса, где воздерживаются от каких бы то ни было обширных и возвышенных
замыслов; и от вершины, где виднеются крылья священного коня, отвращая
испуганные взоры, он ломает внизу, у подножья горы, камни, которые могут
