мне следовало идти, я все-таки косился на другую дорогу, струившую в лу-
гах свою красоту, между изгородей в цвету...
"Как было бы хорошо, - говорил я себе, - пройтись в эту сторону! К
черту большие дороги, которые ведут прямо к цели! День долог, ясен не-
босклон. Мой друг, не будем гнать быстрей, чем Аполлон. Поспеем. У нашей
старухи язык от ожидания не отнимется... Боже ты мой, как миловидно это
сливовое деревце с белой мордочкой! Пойдем к нему навстречу. Всего ка-
ких-нибудь пять-шесть шагов. Зефир разносит по воздуху его перышки: точ-
но снег. Сколько щебечущих птиц! Ах, какое блаженство!.. И этот ручей,
что скользит, мурлыкая, под травой, словно котенок, который, играя, го-
няет клубок по ковру!.. Идем за ним следом. Вот древесная занавесь прег-
раждает ему бег. Сейчас он попадется... Ишь ты, плутишка, как же это он
проскользнул? Да вот тут, вот тут, промеж лап, промеж старых узлистых
распухших лап этого обезглавленного вяза. Вот пролаза!.. Но хотелось бы
знать, куда эта дорога меня заведет..."
Так я рассуждал, следуя по пятам за моей болтливой тенью, и притво-
рялся, лицемер, будто не знаю, куда нас хочет завлечь эта приманчивая
тропинка. Как ты складно лжешь, Кола! Хитроумнее Улисса, ты морочишь сам
себя. Ты отлично знаешь, куда идешь! Ты это знал наперед, уже выходя из
замковых ворот. В часе ходьбы отсюда - ферма Селины, нашей былой кручи-
ны. Вот мы ее удивим! Но только кто из нас, она или я, будет больше
удивлен? Уже столько лет я ее не видал! Что-то осталось от ее шуст-
ренькой рожицы, от лукавой гримасочки моей Ласочки? Я могу смело перед
ней предстать; теперь уже нечего бояться, чтобы она изгрызла мне сердце
своими острыми зубками. Сердце мое иссохлось, как старая лоза. Да есть
ли у нее и зубы-то? Ах, Ласочка, Ласонька, в былые дни как умели сме-
яться и кусаться они! И потешалась же ты над бедным Брюньоном! И вертела
же, и крутила же ты им, ой-ой, волчком, ходуном, колесом, как юлой! Что
ж, если это тебя забавляло, милая моя, ты была права. И баранья же я был
голова!..
Я вижу самого себя, как стою, разинув рот, облокотясь обеими руками о
каменный забор мэтра Медара Ланьо, моего хозяина, научившего меня благо-
родному искусству ваяния. А по ту сторону забора, по большому огороду,
смежному со двором, который служил нам мастерской, между грядок латука и
клубники, розовых редисок, зеленых огурцов и золотистых дынь, расхажива-
ла, с босыми ногами, с голыми руками и с полуобнаженной грудью, наряжен-
ная всего лишь в тяжелые рыжие косы, в рубашку из сурового полотна, под
которой торчали ее крепкие груди, и в короткую юбку, доходившую до ко-
лен, красивая, бойкая девушка, наклоняя смуглыми и сильными руками две
лейки, полные воды, над курчавыми головами растений, разевавших свои ма-
ленькие клювы, чтобы пить. А я, обомлев, разевал мой немалый клюв, чтобы
лучше видеть. Она ходила взад и вперед, опоражнивала лейки, возвращалась
к цистерне, наполняла их снова, обе разом, выпрямлялась, как тростинка,
и опять осторожно ступала вдоль узких тропок, по сырой земле, своими
смышлеными ногами с длинными пальцами, которые словно ощупывали на ходу
спелую землянику, всю в меду. Колени у нее были круглые и сильные, как у
мальчишки. Я пожирал ее глазами. Она словно не замечала, что я на нее
гляжу. Но подходила все ближе и ближе, струя свой легкий дождь; и, очу-
тившись совсем вблизи, вдруг стрельнула в меня своим глазом... Ай-ай, я
так и чувствую крючок и тесные петли окрутивших меня сетей. Правду гово-
рят: "Бабий зрачок, что паучок!" Чуть она меня задела, я заметался... Да
уж поздно! И так и приник я, глупая муха, к забору, с прилипшими
крыльями. Она перестала обращать на меня внимание. Присев на корточки,
она пересаживала капусту. И только изредка коварная зверюшка украдкой
поглядывала в мою сторону, дабы удостовериться, что добыча не ушла из
капкана. Я видел, что она посмеивается, и сколько я ни твердил себе:
"Мой бедный друг, уходи, она над тобой издевается", но, видя, что она
посмеивается, я и сам посмеивался. И дурацкий же, должно быть, у меня
был вид! Вдруг она делает прыжок в сторону. Перемахивает через грядку,
через другую, через третью, бежит, подскакивает, ловит на лету пушок
одуванчика, мягко плывущий по воздушным струям, и, помахивая рукой, кри-
чит, глядя на меня:
- Еще один влюбленный попался! С этими словами она засунула пушистую
лодочку в вырез своей сорочки, между грудей. Я хоть и дурак, да в сер-
дечных делах не такой уж сопляк; я ей сказал:
- Суньте и меня туда! Тут она расхохоталась и, подбочась, расставив
ноги, ответила мне прямо в лицо:
- Полюбуйтесь на этого обжору! Не для тебя, губошлеп, зреют мои ябло-
ки...
Так, однажды, в августовский вечер, я познакомился с нею, с Ла-
сонькой, с Ласочкой, с красивой садовницей. Ласочкой ее звали потому,
что, как у той, у остромордой сударушки, у нее было длинное тело и ма-
ленькая голова, хитрый пикардийский нос, рот, слегка выступающий вперед
и хорошо расщепленный, чтобы смеяться и чтобы грызть сердца и орехи. Но
от ее темно-синих глаз, подернутых дымкой солнечного предгрозья, и от
уголков ее губ, губ жеманной фавны с жалящей улыбкой, тянулась нить, из
которой рыжий паук ткал свою паутину, опутывавшую людей.
С тех пор я проводил половину дня, вместо того чтобы работать, за ро-
тозейством у забора, пока ступня мэтра Медара, поддавая мне в зад без
всякой почтительности, не возвращала меня к действительности. Иной раз
Ласочка кричала, сердясь:
- Да уж насмотрелся на меня и спереди и сзади! Чего ты еще не видал?
Должен бы меня знать уже!
А я, хитро подмигивая глазом, говорил:
- Женщину и арбуз узнаешь на вкус.
Как бы охотно я отрезал себе ломтик! Быть может, меня устроил бы и
какой-нибудь плод. Я был молод, с горячей кровью, влюблен в одиннадцать
тысяч дев; ее ли я любил? Бывают в жизни дни, когда готов влюбиться в
козу, ежели на ней чепец. Нет, полно, Брюньон, ты кощунствуешь, ты сам
не веришь тому, что говоришь. Первая, кого любишь, это и есть настоящая,
подлинная, та, кого должен был полюбить; ее сотворили светила, чтобы нас
утолить. И, должно быть, потому, что я ее не испил, меня мучит жажда,
вечная жажда, и будет меня мучить всю жизнь.
И ладили же мы с ней! Мы только и делали, что жучили друг друга. Язы-
чок у нас у обоих был подвешен неплохо. Она осыпала меня поношениями, а
я на пригоршню отвечал охапкой. Глазок и зубок у нас были проворные.
Иной раз мы сами над собой хохотали до хрипоты. И она, чтобы удобнее бы-
ло хохотать, выпалив какое-нибудь злое словцо, садилась на корточки,
опускаясь, как наседка, на свою репу и лук.
Вечером она приходила беседовать к моему забору. Я до сих пор вижу,
как однажды, не переставая говорить и смеяться и смотря мне в глаза сво-
ими смелыми глазами, ищущими слабого места в моем сердце, чтобы заста-
вить его вскрикнуть, я вижу, как подняв руки, она пригибает к себе виш-
невую ветвь, отягченную алыми подвесками, образующими гирлянду вокруг ее
рыжих волос; и, вытянув шею, запрокинув лицо, она, не срывая ягод, отк-
левывает их от дерева, оставляя висеть косточки. Мгновенный образ, веч-
ный и совершенный, молодость, жадная молодость, сосущая грудь небес!
Сколько потом я вырезал изгиб этих красивых рук, этой шеи, этой груди,
этого алчного рта, этой откинутой назад головы - на створках мебели,
среди цветущей вязи! Перегнувшись через забор, протянув руку, я отнял, я
вырвал эту ветвь, которую она обгладывала, я Прильнул к ней ртом, я жад-
но вбирал губами влажные косточки.
Встречались мы также и по воскресеньям, на гулянье или у погреба Бо-
жи. Мы танцевали; я был грациозен, как жердь; любовь меня окрыляла; лю-
бовь, говорят, учит танцам ослят. И, кажется, ни на минуту мы не перес-
тавали воевать. Вот уж задира она была! И наслушался же я от нее зубас-
тых шуточек насчет моего кривого носа, насчет моей разверстой пасти,
где, по ее словам, можно печь пироги, насчет моей бороды, как у сапожни-
ка, и всей этой моей фигуры, которую господин кюре считает созданной по
образу и подобию бога, меня сотворившего. (Вот смеху-то будет, когда мы
с ним встретимся!) Она не давала мне ни минуты покоя. Впрочем, и я не
оставался в долгу.
В конце концов, ей-богу, оба мы начинали распаляться. Помнишь ты, Ко-
ла, сбор винограда у мэтра Медара Ланьо? Пригласили и Ласочку. Мы рабо-
тали с нею рядом, согнувшись меж кустов. Наши головы почти соприкаса-
лись, и по временам моя рука, очищая лозу, задевала случайно ее бедро
или ногу. Тогда она поднимала свое раскрасневшееся лицо и лягалась, как
молодая кобылица, или мазала меня по носу липкой гроздью; а я брал соч-
ную черную кисть и давил об ее золотистую грудь, опаленную солнцем...
Она защищалась, как чертовка. Как я ни преследовал ее, мне так и не уда-
валось застигнуть ее врасплох. Оба мы подстерегали друг друга. Она сама
раздувала огонь и смотрела, как я горю, поддразнивая меня:
- Ты меня не получишь. Кола...
А я, с невинным видом, примостясь на своем заборе - жирный кот, свер-
нувшийся в клубок, который прикидывается спящим и сквозь узкие щелки
приоткрытых век следит за танцующей мышкой, - я заранее облизывался.
- Посмотрим, кто из нас посмеется! И вот однажды днем (это было как
раз в мае), в самом конце месяца (но тогда было куда жарче, чем сейчас),
зной стоял изнуряющий; белое небо веяло на нас своим жгучим дыханием,
как печная пасть; и засев в этом гнезде почти уже с неделю, гроза выси-
живала свои яйца, которые все не желали лопнуть. Можно было растаять от
жары; рубанок был весь мокрый, а сверло прилипало к рукам. Ласочка
только что пела и вдруг замолкла. Я стал искать ее глазами. В саду нико-
го... И вдруг я ее увидел там, в тени шалаша, сидящей на ступеньке. Она
спала, с открытым ртом, откинув голову, на пороге. Одна ее рука повисла
рядом с лейкой. Сон сразил ее сразу. Она отдавалась беззащитно, всем
своим простертым телом, полунагая и сгорая под пламенным небом, как Да-
ная! Я счел себя Юпитером. Я перелез через забор, я прошел по грядкам,
давя капусту и салат, я обнял ее обеими руками, я поцеловал ее прямо в
губы; она была горячая и обнаженная и влажная от пота; она не сопротив-
лялась, полусонная, переполненная желанием; она не открывала глаз, и ее
рот искал мой рот и отвечал на мои поцелуи. Что произошло со мной? Какая
странность! Поток страсти бушевал в моих жилах; я был пьян, я сжимал это
влюбленное тело; добыча, о которой я мечтал, жареный жаворонок падал мне
прямо в рот... И вот (дурак!) я не посмел ее взять. Какая-то глупая со-
весть во мне проснулась. Я слишком ее любил, мне было больно думать, что
она окована сном, что со мною ее тело, но не душа, что моей гордой са-
довницей я овладею предательски. Я оторвался от счастья, я разомкнул на-
ши руки, наши губы и все те узы, которые нас оплели. Это было нелегко:
мужчина - огонь, женщина-пакля, мы оба пылали, я дрожал и пыхтел, как
тот другой дурак, который победил Антиопу. Наконец, я восторжествовал,
то есть убежал. Тридцать пять лет спустя я краснею при мысли об этом.
Ах, глупая молодость!.. Как хорошо думать, что был так глуп когда-то,
как это освежает сердце!..
Начиная с этого дня, она стала сущей дьяволицей. Причудливее, чем
стада три неугомонных коз, изменчивее грез, она то пронзала меня оскор-
бительным презрением или не желала меня знать, то расстреливала меня
томными взорами, вкрадчивым смехом; притаясь за деревом, она целилась в
меня украдкой комком земли. который попадал мне в затылок, если я стоял
спиной, или - хлоп! - сливовой косточкой прямо в лоб. А потом на гулянье
щебетала, стрекотала и тараторила то с одним, то с другим.
Хуже всего было то, что она вздумала, чтобы еще пуще меня позлить,
