женные на меня городом; и я, в свой черед возвысив голос, стал увещевать
громил удалиться. Заслышав барабан, они сбились в кучу, как стая мух,
если колотить по котлу. Но когда мы умолкли, они опять яростно загудели
и кинулись на нас, со свистом и гиком, швыряясь камнями. Я попытался
вломиться в дверь подвала; но из чердачных окон они сбрасывали черепицы
и балки. Мы все ж таки вошли, оттеснив этот сброд. Ганньо при этом ли-
шился еще двух пальцев на руке. Калабрийскому королю вышибли левый глаз.
А мне, когда я навалился на захлопнувшуюся дверь, защемило палец, как
лису капканом. Батюшки мои! Я чуть не сомлел, как баба, и не выплюнул
всего, что у меня было в желудке. На мое счастье, я заметил вскрытый бо-
чонок (это была крепкая водка), всполоснул утробу и смочил палец, после
чего, даю вам слово, у меня пропала охота обмирать. Но зато и я тоже
рассвирепел. Горчица ударила мне в нос.
Теперь мы сражались на ступенях лестницы. Пора было кончать. Потому
что эти черти рогатые палили нам в лицо из своих мушкетов и на таком
расстоянии, что у Сосуа загорелись усы. Герлю затушил их своими мозолис-
тыми руками. На наше счастье, у этих пьяниц, когда они целились, двои-
лось в глазах; иначе никто из нас живым бы не вышел. Нам пришлось под-
няться по лестнице вспять и отступить. Но когда мы расположились у вхо-
да, - а я заметил, что пожар тайком подкрадывается от боковых крыльев
дома к среднему жилью, где помещался погреб, - я велел загородить вход
забором из камней и обломков, высотой по пояс; а над ним торчали, прег-
раждая доступ, наши рогатины и багры, подобно щетинистой спине свернув-
шегося в комок дикобраза. И я крикнул:
- А, разбойники! Вы любите огонь? Так нате же, ешьте.
Большинство поняло опасность слишком поздно, перепившись в глубине
подвалов. Но когда от сильного пламени затрещали стены и в его челюстях
хрустнули балки, из-под земли взметнулся ад; волна оборванцев, из кото-
рых иные пылали, хлынула на поверхность, словно пенистое вино, выбившее
втулку. Они ударились об нашу стену; а напиравшие сзади образовали проб-
ку, запрудившую выход. За ними, в глубине ямы, слышался рев огня и рев
горящих. Сами понимаете, что от этой музыки нам было не очень-то уютно!
Невесело слушать, как терзаемое мясо страдает и орет от боли. И будь я
просто частное лицо, обыденный Брюньон, я бы сказал:
- Спасем их! Но когда ты начальник, ты уже не вправе иметь ни сердца,
ни ушей. Глаз и разум. Видеть, и хотеть, и делать, не слабея, то, что
надо. Спасти этих бандитов значило погубить город: потому что, вырвись
они на волю, они оказались бы многочисленнее и сильнее нас, их сторожив-
ших, и, созрев для виселицы, они бы не дали себя взять голыми руками.
Осы - в гнезде; пусть там и остаются!..
И я видел, как оба огненных крыла сблизились и сомкнулись над средним
зданием, треща и рассыпая кругом дымовые перья...
И вдруг в эту самую минуту я вижу над передними рядами, которые наби-
лись в жерле лестницы, слипшись в кучу и шевеля только бровями, глазами,
ртами воющими, моего старого приятеля Элуа, он же Гамби [24], бездельни-
ка, славного малого, но пьяницу (и как это он попал, боже милостивый, в
это осиное гнездо?), который смеялся и плакал, ничего не понимая, совсем
одурев. Поделом ему, лодырю, дармоеду! Однако нельзя же ему дать этак
изжариться... В детстве мы играли вместе и вместе вкусили, в церкви свя-
того Мартына, тела господня: мы с ним братья по первому причастию...
Я раздвигаю рогатины, перескакиваю через ограду, шагаю по бешеным го-
ловам (они кусались!) и сквозь это дымящееся людское месиво добираюсь до
моего Гамби и хватаю его за шиворот. "Тысяча богов! Как теперь вырвать
его из тисков? - подумал я, вцепившись в него. - Придется его разрубить,
чтобы достать хоть кусок..." Но быть же такому счастью (я бы сказал,
есть бог для пьяниц, хоть и не ко всем он был столь же милостив), что
как раз, когда мой Гамби оказался на ребре ступени и качнулся назад,
поднимавшиеся кверху приподняли его на плечах, так что он уже не касался
земли и повис посередке, как плодовая косточка, зажатая между пальцев.
Раздвигая пятками, вправо и влево, человеческие плечи, стиснувшие ему
бока, я все-таки ухитрился вытащить, хоть и не без труда, из пасти толпы
эту косточку, которую так и выперло наружу. Пора было! Пламя смерчем по-
дымалось, как в трубе, вдоль жерла лестницы. Я слышал, как шипели тела в
недре печи и, согнувшись, шагая большими шагами, не глядя, во что ступа-
ют мои подошвы, я пошел обратно, таща Гамби за сальные волосы. Мы выбра-
лись из пропасти и отошли от нее подальше, предоставив огню довершать
свое дело. И, чтобы подавить в себе волнение, мы наминали Гамби бока,
этому скоту, который, почти уже околевая, держал и не выпускал, прижав к
сердцу, два финифтяных блюда и расписную миску, бог весть где стибрен-
ные! И Гамби, протрезвев и плача, расхаживал, побросав свои миски, оста-
навливался, где попало, мочась, как фонтан, и кричал:
- Не надо мне того, что я украл! На рассвете явился прокурор, мэтр
Гильом Куртиньон, сопутствуемый Робине, который вел его с барабанным бо-
ем. Его сопровождали тридцать человек ратников и отряд крестьян. За день
подошли еще другие, приведенные господином старшиной. На следующий день
еще новые, присланные нашим добрым герцогом. Они потрогали горячий пе-
пел, составили опись убыткам, подвели им счет, прибавили к нему свои пу-
тевые и харчевые издержки, а затем вернулись туда, откуда пришли.
Хочешь знать, какова здесь мораль, изволь:
"Подсоби себе сам, подсобит король".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЕРЦОГ С НОСОМ
Конец сентября
Вернулась тишина, остыла и зола, как будто и чума в былое отошла. Но
город на первых порах был точно раздавлен. Обыватели переваривали свой
испуг. Они с опаской нащупывали почву; им еще плохо верилось, что они на
ней, а не под ней. Большей частью они прятались, а то шмыгали по улицам,
вдоль стен, понурив голову и поджав хвост. Да, чваниться было нечем, лю-
ди избегали смотреть друг другу в лицо, да и на самого себя радости было
мало глядеть в зеркало: больно уж хорошо все себя разглядели, узнали се-
бя досконально, природа человеческая предстала без сорочки: зрелище не
из красивых! Царили стыд и недоверие. Мне тоже было не по себе: бойня и
запах жареного не давали мне покою; а главное - воспоминание о подлости,
о жестокости, которые я прочел на знакомых лицах. Те это знали и втайне
злобствовали на меня. Я их понимаю; мне самому было еще более неловко; я
бы охотно сказал им, если бы мог: "Друзья мои, простите. Я ничего не ви-
дел..." А над угнетенным городом нависло тяжелое сентябрьское солнце.
Зной и истома лета на исходе.
Наш Ракен отправился под надежной охраной в Невер, где герцог и ко-
роль оспаривали друг у друга честь судить его, так что, пользуясь этой
распрей, он рассчитывал выскользнуть у них из рук. Что же касается меня,
то наши господа из округа были так добры, что соблаговолили закрыть гла-
за на мое поведение. Оказывается, я учинил, спасая Кламси, два или три
тяжелых преступления, за которые мне грозила по меньшей мере каторга. Но
так как, в сущности, они не были бы учинены, если бы эти господа не уд-
рали, а остались нами править, то ни они не настаивали, ни я. Я не люби-
тель путаться с судами. Можно сколько угодно чувствовать себя невинным;
почем знать? Сунешь палец в эту проклятую машину - прощай рука! Режьте,
режьте, не долго думая, не то втянет целиком... Таким образом, ничего
друг другу не сказав, мы с ними условились, что я ничего не сделал, и
что они ничего не видели, и что все, случившееся в ту ночь под моим ка-
питанством, совершено ими. Но, сколько ни желай, того, что было, сразу
не изгладишь. Люди помнят, а это стеснительно. Я это видел по глазам у
всех: меня боялись; и я сам себя боялся, своих подвигов, этого незнако-
мого, несуразного Кола Брюньона, каким я был вчера. Ну его к черту, это-
го Цезаря, этого Аттилу, этого героя! Герой бутылки, это я понимаю. Но
военное геройство, нет уж, увольте!.. Словом, чувствовали себя присты-
женными, разбитыми и усталыми; у нас ныло на сердце и в животе.
Все мы с остервенением принялись за работу. Работа вбирает и стыд и
боль, как губка. Работа обновляет и кожу и кровь души. Дела было немало:
столько развалин кругом! Но кто нам больше всех помог, так это земля.
Никогда не было видано такого урожая плодов и хлебов; а венцом всего
явился напоследок сбор винограда. Поистине казалось, будто эта добрая
мать хотела выпитую кровь вернуть нам вином. Почему бы и нет в конце
концов? Ничто не пропадает, не должно пропадать. Если бы кровь пропада-
ла, куда бы она девалась? Вода нисходит с неба и туда же возвращается.
Отчего бы и вину точно так же не совершать кругооборот между землей и
нашей кровью? Это тот же сок. Я - виноградный куст, или был им, или бу-
ду. Мне бы хотелось этому верить; и я хочу им быть, и всякое иное бесс-
мертие я отдам за то, чтобы стать виноградником или плодовым садом и
чувствовать, как моя плоть взбухает и наливается красивыми ягодами,
круглыми, полными черного и бархатистого грозда, и напрягать их кожицу
так, чтобы она готова была треснуть под летним солнцем, и (лучше всего)
быть съеденным. Как бы там ни было, а только в этом году виноградный сок
так и хлынул, и земля сквозь все свои поры исходила кровью. Дошло до то-
го, что не хватило бочек; и, за неимением посуды, виноград оставляли в
чанах, а то и просто в бельевых корытах, и его даже не давили! Мало то-
го: случилось такое неслыханное дело, что некий старый андрийский жи-
тель, отец Кульмар, не в силах управиться, стал продавать по тридцать су
бочку винограда, с тем только, чтобы его снимали сами. Можете посудить,
как мы всполошились, мы-то, которые не в силах видеть хладнокровно, как
гибнет божья кровь! Чтобы ее не бросать, пришлось ее распивать. Думали
не долго, все мы люди долга. Но это была Геркулесова работа; и частенько
не Антей, а Геркулес касался земли. Во всяком случае, хорошего в этом
было то, что мысли наши перерядились; чело их прояснилось, и лица пос-
ветлели.
И все ж таки что-то еще оставалось на дне стакана, словно осадок,
привкус какой-то; люди все еще сторонились друг друга, следили друг за
другом. Немножко, правда, приободрились (пошатываясь); но с соседом не
сходились; пили в одиночку, смеялись в одиночку; это очень вредно. Так
могло бы тянуться долго, и не знали, как из этого выпутаться. Но случай
хитер. Он всегда сыщет верный способ, единственный, который сплачивает
людей: объединить их против кого-нибудь. Любовь тоже сближает; но что
всех сливает воедино, так это враг. А враг - это наш хозяин.
И вот случилось так, что этой самой осенью герцог Карл решил запре-
тить нам водить хороводы. Это уж слишком! Черта с два! Не было подагри-
ка, или хромого, или безногого, у которого сразу же не зачесались бы
пятки. Как всегда, поводом к распре послужил Графский луг. Дело с ним
темное, вовеки не распутать. В этот красивый луг, расположенный у под-
ножья горы Крок-Пенсон, у городских ворот, и окаймленный, словно небреж-
но брошенным серпом, излучистым Бевроном, уже триста лет как вцепились и
тянут каждая к себеширокая пасть господина де Невера и наша, которая не
так широка, но что в нее попало, того не выпустит. Ни с той, ни с другой
стороны ни малейшей злобы; улыбаются, учтивцы, говорят: "Мой друг, мои
вернолюбезные, ваша светлость..." Но каждый стоит на своем и не желает
уступать ни пяди. Сказать по правде, сколько мы ни судились, мы всякий
раз оказывались не правы. Суды, палаты. Мраморный стол выносили поста-
новление за постановлением, из которых явствовало, что наш луг не наш.
Как известно давно, правосудие на то и заведено, чтобы за деньги назы-
