этим гнусным ремеслом? Что ты хочешь, чтобы тебе повесили на шею? Какую
надпись? "Вот человек, продавший свой город за тридцать сребреников"...
За тридцать сребреников? Не так мы глупы! Цены возросли со времен Иска-
риота. Или: "Вот старшина, который, чтобы спасти свою шкуру, продавал
сограждан с молотка"?
Он рассвирепел и сказал:
- Я делал то, что должен был делать, то, на что я имел право. Зачум-
ленные дома я жгу. Таков закон.
- И ты называешь зачумленными, ты метишь крестом всех тех, кто не за
тебя! "Кто хочет утопить свою собаку..." [22] Это ты тоже, чтобы бо-
роться с чумой, позволяешь грабить зараженные дома?
- Помешать этому я не в силах. А вам-то что за беда, если потом эти
грабители сами мрут, как крысы? Сразу два зайца убиты. Вдвое легче!
- Он будет нам рассказывать, что истребляет чуму громилами, а громил
- чумой! И так, понемножку, он останется победителем в разрушенном горо-
де. Разве я не говорил? Помрет больной, помрет болезнь, и останется один
врач. Так вот, мэтр Ракен, начиная с сегодняшнего дня, мы на тебя тра-
титься не станем, мы сами себя будем лечить; а так как за всякий труд
полагается плата, то мы можем тебе дать...
Ганньо сказал:
- На кладбище кровать.
Это было, как если бы собакам швырнули кость. Они ринулись на добычу,
рыча; кто-то крикнул:
- Уложим малютку спать! К счастью, дичь спряталась в альков и, прис-
лонясь к стене, растерянно смотрела на оскаленные морды. Я отозвал со-
бак:
- Ту-бо! Предоставьте действовать мне! Они не спускали с него глаз.
Бедняга, голый, розовый, как поросенок, дрожал от страха и холода. Я
сжалился. Я ему сказал:
- Ну, натягивай штаны! С нас довольно, милый брат, любоваться на твой
зад.
Они расхохотались до слез. Я воспользовался затишьем, чтобы их урезо-
нить. Тем временем этот скот вползал в свою шкуру, скрежеща зубами и ме-
ча недобрые взгляды, потому что чувствовал, что гроза удаляется. Одев-
шись и поняв, что зайца изловят еще не сегодня, он осмелел и стал нам
дерзить: он назвал нас мятежниками и пригрозил нам судом за оскорбление
должностного лица. Я ему сказал:
- Ты больше не должностное лицо. Старшина, я тебя смещаю.
Тогда его гнев обратился против меня. Желание отомстить взяло верх
над осторожностью. Он сказал, что знает меня хорошо, что это я моими со-
ветами вскружил глупые головы этим бунтарям, что он обрушит на меня бре-
мя их вины, что я негодяй. Объятый неистовством, запинаясь, с присвис-
том, он закидал меня щедрой дланью, самой отборной бранью. Ганньо спро-
сил:
- Убить его, что ли? Я сказал:
- Ты поступил догадливо, Ракен, что разорил меня. Ты знаешь, мерза-
вец, что я не могу велеть тебя повесить, не навлекая на себя подозрения
в том, что действую из мести за мой сожженный дом. А пеньковый воротник
был бы тебе к лицу. Но пусть другие тебя им украшают. Тебя не убудет,
если ты и подождешь. Главное то, что ты попался. Ты теперь ничто. Мы с
тебя срываем твой пышный старшинский наряд. Мы сами берем в руки кормило
и весло.
Он пролепетал:
- А ты знаешь, Брюньон, чем ты рискуешь? Я ему ответил:
- Знаю, милый мой, рискую головой. Что ж, я ею готов сыграть хоть в
поддавки. Потеряю ее, выиграет город.
Его отвели в тюрьму. Там ему досталось еще теплое место, уступленное
ему старым сержантом, которого посадили три дня назад за отказ повино-
ваться его распоряжениям. Пристава и вратарь ратуши, когда дело было
сделано, говорили в один голос, что так и следовало, и они, дескать,
всегда думали, что Ракен предатель. Что толку думать сложа руки!
До сих пор все шло гладко, как ровная доска, где рубанок скользит, не
встречая сучка. И это меня удивляло. Я спрашивал:
- Куда же девались разбойники? Как вдруг слышу крик:
- Пожар! Ясное дело: они грабили не здесь.
На улице запыхавшийся человек сообщил нам, что вся шайка громит скла-
ды Пьера Пуллара в Вифлееме, возле ворот башни Лурдо, бьет, жжет, пьет
вовсю. Я сказал приятелям:
- Ежели им для пляски нужны музыканты, мы к их услугам!
Мы побежали на Мирандолу. С террасы открывался вид на весь нижний го-
род, откуда доносился во тьме грохот шабаша. На башне святого Мартына
прерывисто гудел набат.
- Товарищи, - сказал я, - придется нам спуститься в самое пекло. Бу-
дет жарко. Готовы ли мы? Но прежде всего нужен начальник. Кто им будет?
Хочешь, С осу а?
- Нет, нет, нет, нет, - отвечал он, отступая на три шага назад. - Я
не хочу. Довольно и того, что я здесь разгуливаю в полночь со старым
мушкетом. Что велено будет, что надо будет, я сделаю, - но только не ко-
мандовать. Избави боже! Я никогда ничего не умел решать...
Я спросил:
- Так кто же хочет? Но никто не шевельнулся. Я этих голубчиков знаю!
Говорить, ходить, это еще куда ни шло. Но когда требуется принять ре-
шение, никого нет. Вечная привычка хитрить с жизнью, по-обывательски,
мямлить и щупать раз пятьдесят сукно, которое хочешь купить, торговаться
и тянуть до тех пор, пока не упустишь или случай, или сукно. Случай
представился, я протягиваю руку:
- Если никто не хочет, тогда я.
Они сказали:
- Идет!
- Но только чур: повиноваться мне беспрекословно всю эту ночь! Иначе
мы погибли. До утра я один глава. Судить меня будете завтра. Согласны?
Все сказали:
- Согласны.
Мы спустились с холма. Я шел впереди. Слева от меня шагал Ганньо. По
правую руку я поместил Барде, городского бирюча и барабанщика. Уже при
входе в предместье, на Заставной площади, мы встретили весьма веселую
толпу, которая добродушно направлялась целыми семьями, малюток за руку
держа, прямо к месту грабежа. Совсем как в праздник. Иные хозяйки захва-
тили с собой корзинки, словно в базарный день. Люди останавливались,
глядя на наш отряд; перед нами учтиво расступались; они не понимали, в
чем дело, и, следуя за нами, невольно шагали в ногу. Один из них, ци-
рюльник Перрюш, шедший с бумажным фонарем, под самый нос мне его поднес,
узнал меня и сказал:
- А, Брюньон, приятель! Так ты вернулся? Что ж, как раз вовремя.
Вместе выпьем.
- Все в свое время, Перрюш, - отвечаю я. - Мы с тобой будем пить
завтра.
- Стареешь ты. Кола. Жажда времени не знает. До завтра вино разопьют.
Они уже начали. Поспешим! Или ты, чего доброго, потерял вкус к благород-
ной влаге?
Я сказал:
- К краденому вину, да.
- Оно не краденое, а спасенное. Когда горит дом, лучше, по-твоему,
так и давать по-дурацки гибнуть добру?
Я отстранил его с дороги:
- Вор! И прошел мимо.
- Вор! - повторили ему Ганньо, Барде, Сосуа, все остальные. И прошли
мимо.
Перрюш так и - замер на месте; затем яростно заорал; обернувшись, я
увидел, что он бежит за нами, грозя кулаком. Мы делали вид, что не слы-
шим его и не видим. Настигнув нас, он вдруг умолк и зашагал вместе с на-
ми.
Когда мы вышли на берег Ионны, оказалось невозможным протиснуться к
мосту. Такая толпа. Я велел бить в барабан. Первые ряды расступились,
сами не зная толком зачем. Мы вошли клином, но нас зажало. Тут я увидел
двух сплавщиков, которых хорошо знал, отца Жоашена, по прозванию "Калаб-
рийский король", и Гадена, он же Герлю [23]. Они мне сказали:
- Что такое, мэтр Брюньон, с чего это вы сюда явились с вашей ослиной
кожей и всеми этими навьюченными, важными, как лошаки? Это вы смеха ради
или на войну собрались?
- Ты угадал, Калабр, - говорю ему. - Ибо я, перед тобой стоящий, на
сегодняшнюю ночь капитан Кламси и иду защищать город от его врагов.
- От его врагов? - сказали они. - Да ты в уме ли?
Кто же это такие?
- Те, кто поджигает.
- А тебе не все ли равно, - сказали они, - раз твой-то дом уже сож-
жен? (О нем жалеют; ошиблись, понимаешь.) Но дом Пуллара, этого ви-
сельника, разжиревшего нашими трудами, этого фарисея, который щеголяет в
шерсти, снятой с наших же спин, и, обобрав до нитки всех вокруг, прези-
рает нас с высоты своих заслуг! Кто его пограбит, может быть уверен, что
попадет прямиком в рай. Это святое дело. Так что ты нам не мешай. Те-
бе-то что? Не грабить самому, еще куда ни шло. Но мешать другим!.. Ника-
кого убытка, и верный барыш.
Я сказал (потому что мне было бы тяжело отдубасить этих бедных малых,
не попытавшись сперва их образумить):
- Убыток великий, Калабр. Надо спасать нашу честь.
- Нашу честь! Твою честь! - сказал Герлю. - Пить ее можно, что ли?
Или есть? Завтра нас, чего доброго, и в живых-то не будет. Что от нас
останется? Ничего не останется. Что об нас будут думать? Ничего не будут
думать. Честь - это роскошь для богачей, для дураков, которых хоронят с
эпитафиями. А мы будем лежать все вместе, в общей яме, как ломти трески.
Поди разбери, какая из них смердит честью и какая дерьмом!
Ничего не ответив Герлю, я сказал Жоашену:
- Порознь, в одиночку, мы все ничто, это правда, Калабрийский ты мой
король; но все вместе мы уже многое. Сто малых - это один большой. Когда
исчезнут нынешние богачи, когда позабудутся, вместе с их эпитафиями,
ложь их гробниц и родовые их имена, все еще будут помнить кламсийских
сплавщиков, они будут в истории города его знатью, с жесткими руками, с
головою твердой, как их кулак; и я не желаю, чтобы их прозвали шайкой
бродяг.
Герлю сказал:
- Мне наплевать.
Но Калабрийский король, сплюнув, воскликнул:
- Если тебе наплевать, так ты паршивец. Брюньон прав. Мне тоже было
бы досадно, если бы так стали говорить. И, вот те крест, этого не ска-
жут. Честь - не вотчина богачей. Мы это им покажем. Будь он "сир" или
"мессир", ни один из них нас не стоит!
Герлю сказал:
- Чего нам церемониться? Они-то разве церемонятся? Есть ли большие
обжоры, чем все эти принцы да герцоги, Конде, Суассон, и наш Невер, и
толстый Эпернон, которые, набив себе брюхо и щеки, уписывают, свиньи,
еще столько миллионов, что лопнуть можно, и, когда помрет король, грабят
его казну? Вот какова их честь! Дураки мы будем, если не станем брать с
них пример!
Калабрийский король выругался:
- Все они сволочи. Когда-нибудь наш Генрих еще встанет из гроба, что-
бы их вырвало, мы сами их изжарим, нашпиговав собственным их золотом.
Если знатные ведут себя как свиньи, черт возьми, их зарежут, но в
свинстве ихнем подражать им не будут. Пример подаем мы. В ляжке у сплав-
щика больше чести, чем в дворянском сердце.
- Так ты идешь, король?
- Иду; и этот тоже, Герлю тоже пойдет.
- Нет, к черту!
- Пойдешь, говорю тебе. Или видишь реку: отправишься туда. Ну, живо,
марш! А вы, елки-палки, дорогу, колбасье, я иду!
Он шел, раздвигая толпу ручищами. А мы, в этом водовороте, следовали
за ним, как мелюзга, за крупной рыбиной. Те, что теперь попадались нам
навстречу, были слишком "на взводе", чтобы стоило с ними спорить. Всему
свой черед: сперва доводы языком, а затем кулаком. Только их старались
усаживать наземь, не слишком уж помяв: питух-вещь священная!
Наконец добрались до дверей склада мэтра Пьера Пуллара. Туча громил
кишела в доме, как клопы в соломе. Одни тащили сундуки, тюки; другие вы-
рядились в краденое старье; иные весельчаки кидали, ради шутки, посуду и
горшки из окон верхнего жилья. На двор выкатывали бочки. Я видел одного,
который пил, припав губами к дыре, пока не рухнул, задрав ноги, под хле-
щущей струей. Вино разливалось лужами, и его лакали дети. Чтобы было
светлей, свалили мебель кучами во дворе и подожгли. Из глубины погребов
доносился стук молотков, которыми высаживали донья у бочек и бочонков;
вопли, крики, хриплый кашель; дом под землей урчал, словно у него в ут-
робе засело стадо поросят.
И уже местами из отдушин вырывались языки пламени и лизали стропила.
Мы проникли во двор. На нас никто не смотрел. Всякий был занят своим.
Я сказал:
- Бей, Барде! Барде забил в барабан. Он возвестил полномочия, возло-
