что они осуществляют акции социальной благотворительности или демонстрируют
пример социальной ответственности. Но каковы бы ни были их нравственные
намерения, их деятельность улучшала положение втоптанного в грязь
суб-пролетариата, который отчасти являлся, быть может, характерной частью
доиндуетриальных обществ, а отчасти был вытеснен из аграрного сектора
движением огораживания и высоким спросом на сельскохозяйственную продукцию.
Реакция английского среднего класса на все это являет нам образцовый пример
социальной патологии. Не придумав в течение столетий ничего лучшего для
бедняков, чем практиковать на них -- с должной умеренностью и скромностью --
добродетели благотворительности и сострадания, значительная часть английского
среднего класса восприняла фабричную систему не как существенный социальный
прогресс, но как безжалостную эксплуатацию бедняков. Сразу за средним классом
шли ремесленники, гильдейские правила которых не давали возможности трудиться
значительной части населения. Они считали себя не монополистами, которых
наконец-то прижали, а жертвами новой и весьма нечестной формы конкуренции.
Буквально вся Англия разделяла точку зрения среднего класса и ремесленников.
Нельзя было придумать худшей карикатуры на действительность.
3. Общее воздействие на рабочих
Если поведение первых фабричных рабочих, ногами голосовавших за фабрики,
свидетельствовало, что текстильные фабрики улучшали их положение, нет
оснований думать, что одновременно улучшилось положение надомников, терявших
работу. Уменьшение их доходов вследствие развития новых производств могло
пойти на пользу только немногим счастливчикам. Вполне возможно, что фабрики с
самого начала улучшили положение рабочих в среднем, но вопрос очень сложен,
поскольку, как указывает Т. С. Эштон, начальный период быстрого роста фабрик
совпал с наполеоновскими войнами, которые серьезно повлияли на уровень жизни и
распределение доходов в обществе. [Т. S. Ashton, "The Standard of Life of the
Workers in England, 1790--1830", in F. A. Hayek, ed., Capitalism and
Historians (Chicago: University of Chicago Press, 1954), pp. 123--155. "За
время войны доходы перераспределились в пользу землевладельцев, фермеров,
домовладельцев, владельцев государственных облигаций и предпринимателей -- и
это почти наверняка ухудшило экономическое положение рабочих", р. 131.] Эштон
приходит к выводу, что в результате наполеоновских войн относительные доходы
рабочих упали и их реальный жизненный уровень понизился. К 1820 году
воздействие наполеоновских войн на хозяйство Британии исчерпалось, и условия
жизни рабочих начали постепенно улучшаться. Улучшение не было одинаковым для
всех, и некоторые, особенно те, чьи умения устарели из-за развития фабричного
производства, оказались в тяжелом положении. Эштон следующим образом
подытоживает вопрос:
Фабричное производство бурно росло в 1790--1830 годах. Значительная часть
населения выигрывала от этого в качестве как производителей, так и
потребителей. Падение цен на ткани сделало одежду более дешевой.
Правительственные контракты на поставку мундиров и обуви для армии вызвали к
жизни новые отрасли производства, и после войны их изделия нашли сбыт среди
хорошо оплачиваемых ремесленников. Вместо ботинок на деревянной подошве
появились ботинки на коже, а вместо платков, по крайней мере, по воскресным
дням, начали носить шляпы. В быт начали входить множество новых вещей -- от
часов до носовых платков; после 1820 года цены на кофе, чай и сахар
существенно упали. Рост тред-юнионов, обществ взаимопомощи, сберегательных
банков, массовых газет и памфлетов, школ и сектантских церквей -- все это
свидетельствовало о существовании большого класса, жизненный уровень которого
стал существенно выше черты бедности.
Одновременно существовали массы неквалифицированных или малоквалифицированных
рабочих -- сезонных рабочих в деревне, и особенно вручную работающих ткачей --
все доходы которых почти целиком поглощались предметами первой необходимости,
цены на которые, как мы видели, оставались высокими. Я предполагаю, что число
тех, кто был способен разделить выгоды экономического прогресса, было выше,
чем число тех, кто был отрезан от благ прогресса, и что число первых
постепенно росло. Но существование двух групп внутри рабочего класса должно
быть признано. [там же, с. 154--155]
Хотя широко признано, что рабочие первых текстильных фабрик зарабатывали
меньше надомных прядильщиков, реальность была сложнее, потому что доходы
надомников были очень различны -- что обычно и бывает при сдельщине -- и,
кроме того, обычно сравнивают доходы квалифицированных надомников и
неквалифицированных фабричных рабочих. Более того, статистику следует
толковать с осторожностью. Бителл нашел свидетельства, что взрослый
шотландский мужчина, занимавшийся ткачеством на дому, зарабатывал в 1790-х
годах по 10 -- 12 шиллингов в неделю. Для сравнения:
взрослые ткачи на фабрике в Манчестере в 1842 году (все еще переходный период)
зарабатывали около 20 шиллингов в неделю. Взрослые женщины зарабатывали по
8--12 шиллингов, а девочки 12--16 лет -- по 5--7 шиллингов [Duncan Bythell,
The Handloom Weavers: A Study in the English Cotton Industry During the
Industrial Revolution (Cambridge: Cambridge University Press, 1969), pp. 133,
135]. Бителл обнаружил, что сдельная плата за труд ткачей-надомников
постепенно падала в начале XIX века, особенно после депрессии 1826 года, и это
крайне ухудшило положение ткачей, занятых в ручном производстве. Но вопрос о
том, был ли их заработок до появления механических ткацких станков выше, чем у
первых фабричных ткачей, остается открытым, и ответ на этот вопрос зависит от
учета различий в квалификации и от выбора примерного надомника -- средний ли
это работник или стахановец.
Ход времени и изменение ценностей, установок, предположений и ожиданий
затрудняют оценку того, что происходило в процессе перехода от допромышленного
общества к промышленному. Рассмотрим, например, вопрос о том, что у фабричных
рабочих продолжительность рабочего дня была выше, чем у большинства
дофабричных. Большая продолжительность рабочего дня может быть истолкована или
как ухудшение их положения, или как появление новых возможностей
производительного труда.
Есть и третья возможность, которая может оказаться ближе к истине. Отчасти она
исходит из наблюдений за современными условиями в странах третьего мира.
Продолжительность рабочего дня в доиндустриальных экономиках может оказаться
короче просто потому, что у плохо питающегося населения нет сил работать
больше. Укороченный рабочий день может и не свидетельствовать о том, что
сделан выбор в пользу досуга; может быть, им приходится мало работать потому,
что их плохо кормят. Учитывая крайне низкий уровень жизни в Западной Европе в
XVIII веке и ранее, далеко не очевидно, что продолжительность рабочего дня
определялась выбором между трудом и досугом; может быть, как и в странах
третьего мира, они мало работали, потому что плохо питались. [Этот момент
разработан в статье Herman Freudenberger and Gay lord Cummings, "Health, Work
and Leisure before the Industrial Revolution", Explorations in Economic
History 13 (1976): 1--12. Согласно их концепции, усовершенствование сельского
хозяйства Англии в XVII веке сделало возможным улучшение питания, социальные
последствия чего проявились в XVIII веке. Их концепция не вполне совместима с
работой Бителя, который обнаружил, что уже во второй половине XVIII века
продолжительность рабочей недели английских ткачей была меньше шести дней --
скорее они работали в среднем по четыре дня -- и это было явным результатом
добровольного выбора и того, что их доход был выше минимальных потребностей
жизни (см.: The Handloom Weavers, pp. 116, 130--131). В начале промышленной
революции все показатели указывают на существование классического неравновесия
между растущим спросом на текстиль, который не сопровождался соответствующим
ростом предложения со стороны ткачей, результатом чего стали высокие цены на
текстиль, державшиеся до тех пор, пока не был найден способ снизить доход
ткачей до уровня, господствовавшего на рынке труда Англии в то время.]
Улучшение в английском сельском хозяйстве уже до промышленной революции и
ставшее результатом этого улучшение питания населения в целом можно
рассматривать как один из факторов промышленной революции и как одно из
возможных объяснений того, почему она началась в Англии. Сегодня мысль, что
увеличение продолжительности рабочего дня может свидетельствовать о повышении
благосостояния рабочих, кажется почти невозможной, но ведь точно так же нам
трудно представить, что питание рабочих в целом может быть настолько скверным,
что они просто не в состоянии работать достаточно долго или достаточно
напряженно.
Условия жизни западноевропейских рабочих были тяжелы до промышленной
революции, в период этой революции и еще долгое время после нее. Но
совокупность имеющихся фактов показывает, что хотя промышленная революция и не
дала одновременного улучшения положения всех рабочих, она, точно так же, не
сделала их положение в среднем более тяжелым [в XIX веке в Англии многие
незаурядные интеллектуалы -- от Джона Стюарта Милля до Фридриха Энгельса --
ожесточенно нападали на фабрики, добиваясь принятия законов, которые бы
улучшили условия труда. Краткое сравнение тогдашней политической риторики с
действительными фактами, на которые она предположительно опиралась, см.: W. H.
Hutt, "The Factory System of the Early Nineteenth Century", in Hayek ed.,
Capitalism and the Historians, pp. 156--184], а после устранения последствий
наполеоновских войн она привела к серьезному повышению благосостояния рабочего
класса [Peter H. Lindert and Jeffrey G. Williamson, "English Workers' Living
Standards during the Industrial Revolution: A New Look", Economic History
Review (February 1983)]. Этот момент имеет отношение к экономическим проблемам
конца XX века в том отношении, что вопреки мнению многих опыт промышленной
революции не оправдывает призывов пожертвовать благосостоянием современников
(особенно рабочих) в надежде, что потомки будут жить лучше. И если этот первый
исторический пример быстрого экономического прогресса и учит нас чему-либо
относительно необходимости приносить общественные жертвы, то смысл урока в
том, что экономический прогресс оказывается быстрым тогда, когда современники
имеют возможности немедленно вкушать плоды этого прогресса.
Есть смысл оценивать воздействие экономического роста Запада в начале
промышленной революции на благосостояние рабочих только в плане их
материального благосостояния -- просто в силу того, что речь идет об изменении
положения суб-пролетариата, пребывавшего до того на грани голодной смерти, и
превращении его в рабочих, имеющих уже некоторое подобие жизненных удобств. До
1750 года страдания суб-пролетариата были глухими, и мы почти ничего не знаем
о том, какого рода социальные связи существовали в среде нищих и бродяг. Ясно
только, что вряд ли ради них стоило голодать. Для людей, которые впервые
получили возможность потреблять немного сахара, вряд ли что-либо значат
социальные и политические последствия изменений, если, конечно, речь не идет о
таких крайностях, как обращение в рабство. Но ничего в этом роде не
происходило. Городские рабочие в Англии стали обитателями отдельных жилищ, а
не членами семьи своего мастера. Их грамотность выросла, а по закону 1897 года
большинство из них получили право голоса. Предполагая, что за жизнь городского
рабочего пришлось заплатить утратой социальной общности нищих и бродяг, чем бы
ни была такая общность, или даже общности учеников и подмастерий, живущих в
доме мастера, все-таки они получили взамен общность рабочих, о чем
свидетельствовало появление тред-юнионов, кооперативов, сберегательных фондов
и даже -- под руководством Джона Уэсли, основателя методизма, -- своего рода
рабочей церкви. Во Франции, Германии и в Соединенных Штатах события
