но как устройства, способствующие использованию механической энергии в
производстве благ, фабрики были вне конкуренции.
Вторым из двух плодотворных технологических новшеств была замена дерева, как
конструкционного материала, железом и сталью. Эта замена увеличила размеры,
повысила продолжительность эксплуатации, точность изготовления и сложность
устройства широкого круга изделий -- от швейных машин до судов.
Социальные и политические последствия этих изменений в промышленности и на
транспорте были существенно усилены двумя не менее важными изменениями в
других сферах жизни западного общества. Во-первых, быстро увеличивалось
население Запада. Во-вторых, постепенно совершенствовались методы
сельскохозяйственного производства, что вело к высвобождению
сельскохозяйственных работников и лишало этот сектор занятости его
традиционной роли главного источника рабочих мест для растущего населения.
Если бы рост городского населения в достаточной степени опережал увеличение
сельского, то вполне возможно, что спрос на продукты питания обгонял бы рост
предложения рабочих рук в деревне, и, благодаря этому, обеспечил бы рост
заработной платы в сельском хозяйстве, так же как он на деле обеспечил
расширение обрабатываемых площадей и рост цен на землю. Но такого везения у
западных сельскохозяйственных работников не было. Рост сельскохозяйственного
населения был более чем достаточен, чтобы обеспечить растущие нужды городов в
продуктах питания. В Англии понижательное давление на заработки
сельскохозяйственных работников усиливалось огораживанием земель, которые
прежде использовались работниками для выпаса своего скота. В огораживании
отразились одновременно два обстоятельства: рост населения толкал вверх цены
на землю, а рыночная цена сельскохозяйственного труда падала, и поэтому у
землевладельцев были более доходные способы использования земли, чем
предоставление ее своим работникам. Совместное воздействие роста
сельскохозяйственного населения и сокращения занятости в сельском хозяйстве
понуждало западное общество к урбанизации, а для многих сельскохозяйственных
работников в Англии и других западных странах оно обернулось тяготами
длительного экономического и социального приспособления. Именно это соединение
факторов было в значительной степени причиной нищеты в Англии и других странах
Запада, которая заметна еще и в XIX веке.
Сегодня уже очевидно, что новые фабрики и города были не источником
трудностей, а одним из основных способов разрешения важнейшей для Европы
проблемы: обеспечить занятость растущему населению за пределами сельского
хозяйства. Но в то время люди видели все иначе; они считали фабрики и города
ужасными и разрушительными и тогдашняя литература наделила британскую
текстильную промышленность образом врага, разрушающего старые социальные
взаимосвязи и ценности, порождающего нищету и убожество.
Наше толкование западного промышленного развития противоречит и другому
распространенному мнению, что экономический прогресс в 1750--1880 годах был
оплачен ценой невероятных жертв со стороны не только рабочих, но и многих
капиталистов, которые ограничивали себя ради накопления капитала, нужного для
возрастания промышленности. На самом деле, есть хорошие основания полагать,
что работа на фабриках была гораздо привлекательней для рабочих, чем возможные
альтернативы, которыми они предположительно жертвовали, из чего, однако, не
следует, что в фабричной работе было что-либо само по себе привлекательное.
Что касается капиталообразования, то институциональный и технологический
прогресс создавал богатство, которого хватало одновременно на увеличение
капиталов для промышленности и на рост потребления капиталистов -- и порой это
последнее казалось тогдашним социальным консерваторам скорее скандальной
роскошью, а не добровольной аскезой. История промышленной революции не
подтверждает представления, что скудное настоящее есть необходимое или даже
только желательное вступление к славному будущему.
Предшествующее состояние промышленности
К 1750 году уже три столетия постепенного расширения рынков сопровождались
соответствующим ростом сельскохозяйственного и ремесленного производства. Хотя
в этот период ничего подобного будущим фабрикам не появилось, возникшая в
английской текстильной промышленности система, при которой торговцы текстилем
снабжали сельчан сырьем и закупали их продукты, свидетельствовала о растущем
давлении на организацию традиционных производств со стороны расширяющихся
рынков.
За эти три столетия не было недостатка в изменениях конечных продуктов
производства, хотя только изредка такие изменения были результатом не
изменения вкусов, а совершенствования технологии. Почти все изменения
относились к предметам потребления феодалов, богачей и церкви. Например, в
архитектуре в конце XV века начался переход от средневековых к классическим
формам. К концу XVII века полностью изменился облик церквей, дворцов,
особняков, казарм и даже торговых фасадов, но не изб и не хижин. Легко
проследить изменение повозок от громоздких безрессорных возков елизаветинского
периода до гораздо более удобных и изящных экипажей конца XVIII века, но ведь
мало кто пользовался каретами. Одежда изменилась, но в 1750 году
использовались в основном те же материалы, что и в 1450 году.
Приблизительно до 1880 года областью важнейших технических достижений западной
промышленности была механика. Необходимые для нее умения и навыки развились в
значительной части благодаря всеобщему интересу к измерению времени,
возбужденному городскими часами средневековья. Уже в XVI веке появились
страстные коллекционеры часов; говорят, что у императора Карла V было 3 000
часов. Изобретение телескопа и коперниковская революция в астрономии в XVII
веке дали стимул к повышению точности часов. Часовые мастера, мучаясь над
проблемой повышения точности и создания небольших по размеру часовых
механизмов, обеспечили прогресс западного знания в области точного
машиностроения; воздействия температурных изменений на различные материалы;
трении и последствий неправильного использования зубчатых передач, рычагов,
храповиков, пружин и других частей механизмов; выбора подходящих материалов,
смазки и обеспечения продолжительности работы механизмов. К 1750 году, когда
промышленная революция должна была вот-вот предъявить спрос на умения и
мастерство изобретателей механизмов, конструкции западных часовщиков уже
достигли высокого уровня сложности.
В основном, ранний интерес Запада к малым и большим часам не был ни в каком
смысле утилитарным. Чтобы понять причинно-следственные связи в развитии
западной механики от хозяйственных потребностей к технологическому ответу на
них, следует включить в число хозяйственных потребностей человека причуды,
прихоти, моды, восхищение сложными устройствами и тому подобные слабости.
Точное время стало символом фабричной дисциплины уже намного позже, чем
проявился западный интерес к часам. Не носившее утилитарного характера
восхищение часами было свойственно не только Западу. Китайские чиновники
охотно принимали их в подарок от торговцев, и стали жадными коллекционерами
часов, хотя никак их на практике не использовали. Даже средневековые башенные
часы были скорее предметом украшения, чем полезным устройством. Что же
касается покупателей небольших часов, то ими были почти исключительно либо
ценители красоты и изящества, либо коллекционеры и модники. Возникновение
этого рынка оказалось большой удачей, потому что небольшие часы бросали
больший вызов умению и искусству мастеров, чем башенные и настенные, и поэтому
они в большей степени способствовали прогрессу точной механики.
Интерес к часам питался любовью к прекрасному или к астрономии, но за одним
исключением: морские хронометры. Почти до конца XVIII века моряки не
располагали надежными и точными методами для измерения долготы, и в результате
много кораблей, человеческих жизней и грузов погибло на отмелях и рифах,
которые, как предполагалось, отстояли на много миль от места катастрофы. С
помощью инструментов XVIII века можно было с достаточной точностью определить
зенит, -- время, когда солнце достигает максимальной высоты над горизонтом.
Для этого необходимы были часы, которые бы аккуратно показывали время на
долготе 0_, чтобы моряки могли сравнить время местного зенита с показателями
хронометра и вычислить свою долготу: каждый час разницы во времени
соответствует 15_ долготы. В XVIII веке точность часов зависела от маятника,
который не был надежным на такой неустойчивой платформе, как корабль. "Долгота
была великой тайной той эпохи, загадкой для мореплавателей, вызовом для
ученых, камнем преткновения для королей и государственных деятелей. Она
дразнила воображение не меньше, чем живая вода и философский камень, только
долгота-то была реальностью" [David S. Landes, Revolution in Time (Cambridge:
Harvard University Press, 1983), p. 111].
Позднее, в XIX веке, точные часы потребовались и железным дорогам и
пассажирам, чтобы попасть на станцию вовремя. ["Железнодорожные компании и их
служащие были просто обречены на то, чтобы превратиться в крупнейших
потребителей часов, но сильнее всего были затронуты машинисты, которым не
только следовало знать точно часы и минуты, чтобы выдерживать график движения,
но требования и особенности мира железных дорог совершенно изменили их
представление о времени." (там же, с. 285)] Высокоточные часы стали символом
статуса, их гордо носили люди, не имевшие никакого отношения к фабричной
дисциплине. Наручные и настенные часы и время стали важной частью фабричной
жизни. Когда машинный ритм создал рабочий день, измеряемый часами труда и
оплачиваемый по часам, время превратилось в деньги. Это время отличалось от
сельскохозяйственного ритма, задаваемого сменой сезонов, движением солнца,
сменой погоды и потребностями животных. Это время отличалось и от ритма жизни
ткачей-надомников, для которых деньгами было не время, но готовый продукт.
[См.: Е. Р. Thompson, "Time, Work-Discipline, and Industrial Capitalism", в
Past and Present, N 38: pp. 56--97. В надомной текстильной промышленности
рабочие дни приходились на последние три-четыре дня недели: "святой
понедельник" был нерабочим днем. "Ритм жизни определялся чередованием периодов
усиленного труда и праздности, поскольку люди сами распоряжались своим трудом"
(там же, с. 73). Под "праздностью" моралисты того времени обычно подразумевали
"пьянство", что было до известной степени справедливо.]
В XVII веке западная наука сделала поворот, имеющий отношение к развернувшейся
позднее промышленной революции (этот поворот в науке будет подробнее
рассмотрен в главе 8). Научные методы стали экспериментальными: ученые были
настроены на то, что, наблюдая за природой или проводя контролируемые
эксперименты, надо учиться на собственном опыте, все гипотезы стали подлежать
экспериментальной проверке. Как правило, в период промышленной революции к
изобретениям приходили путем проб и ошибок. Однако, зачастую, изобретатели
были скорее людьми терпеливыми и хитроумными, чем образованными. Изобретателю
приходилось настраиваться не на внезапное озарение -- "эврика", но на
мучительную борьбу с малыми погрешностями, которые следовало устранить, чтобы
машина заработала. Греки также были изобретательны, но греческий опыт не
оставил нам ничего похожего на те три десятилетия, которые прошли между первым
и четвертым -- удачным! -- хронометрами Джона Харрисона. (Плотник Харрисон
изобрел первый хронометр, успешно прошедший испытания морем.) Представление,
что поиски истины не завершены, пока они не верифицированы экспериментом,
сделало почтенной настойчивость изобретателя, укрощающего необъяснимое
поведение хлопковых волокон, сражающегося с протекающим поршнем, с малыми
колебаниями состава железной руды, предназначенной для плавильных печей, с
неравномерностью химического состава металлических частей, резко изменяющих
размер при изменении температуры.
