не всеобщим, распространением права голоса и других гражданских прав.
Существует, однако, обширная литература, проводящая ту точку зрения, что
материальный прогресс был достигнут ценой принуждения трудящихся к громадным
жертвам и что даже интеллектуальные достижения далеко не безоблачны, поскольку
налицо недостаточная чувствительность к кричащим нуждам западных масс.
Значительная часть этой литературы была создана в XIX веке для проталкивания
законодательства, от которого ожидали улучшения условий труда на фабриках, по
крайней мере, это писалось ради благих целей. Но сейчас важно не изменять мир
XIX века, а попытаться понять его.
В центре этой литературы была британская текстильная промышленность. В этой
многажды изучавшейся отрасли появление фабрик привело к сравнительно быстрому
устранению ручного труда в прядении и гораздо более медленному вытеснению
ручного труда в ткачестве, В результате было много людей, лишившихся заработка
и испытывавших немалые трудности. Текстильные фабрики втянули некоторую часть
тех, кто лишился дохода, но кроме них сюда пришло множество безземельного
деревенского люда, для кого работа на фабрике была не жертвой, а улучшением
жизненных обстоятельств. В других отраслях, таких как производство чугуна и
стали, в судостроении, в производстве химикатов и машин, ремесленники,
мастерские которых проще преобразовывались в фабрики, легче перенесли их
появление. Другие сферы хозяйства, включая строительство, оптовую и розничную
торговлю, транспорт, страховое и банковское дело, право, медицину и
образование, с приходом промышленной революции переживали исключительно подъем
-- никаких фабрик в этих областях не возникло. Это не значит, что за пределами
текстильной промышленности не было потерявших работу, просто большую часть
лишившихся ее составляли текстильщики, по крайней мере, они больше других
представлены в литературе. В сельском хозяйстве также сокращалась потребность
в рабочих руках. Оно также постоянно поставляло безработных, которые нуждались
в других видах занятости, и их было намного больше, чем высвобожденных
текстильщиков.
Чтобы оценить, был ли фабричный труд с самого начала промышленной революции
благом или пагубой для рабочих, нужно понять те условия жизни, из которых
рабочие приходили на фабрики.
1. Армия труда в XVIII веке: огораживание
При поместной системе работники обрабатывали господские угодья в обмен на
право использовать пашню и пастбища. Лучшая земля возделывалась, а на
остальной крестьяне выпасали свой скот: волов, на которых пахали; овец, с
которых стригли шерсть; молочных коров, а иногда свиней. Такая система
обеспечивала крестьянам некоторый дополнительный доход, если цены были высоки,
а урожай -- хороший; уже в XVI веке рост населения Англии и улучшение аграрных
приемов привели к тому, что оба эти условия нередко, если даже не большей
частью, выполнялись.
К XVIII веку те же условия, которые принесли относительный достаток в жизнь
мелких фермеров, подтолкнули крупных землевладельцев к огораживанию общинных
земель. Хотя права на общинную землю обычно принадлежали крупным
землевладельцам, крестьяне издавна имели своего рода обычные права (как
правило, право выпаса), и для каждого акта огораживания требовалось решение
парламента. Теоретически каждое такое парламентское решение возмещало
крестьянам потерю обычных прав предоставлением части огораживаемой земли. Но
крестьяне не были в достаточной мере представлены в парламенте, и есть
основания полагать, что компенсация была далеко не адекватной. В любом случае,
разведение животных было существенным подспорьем для крестьян, а без общинных
земель оно было невозможно. Так что, помимо любых вопросов о неадекватности
компенсации, в долгосрочной перспективе огораживание вело к обнищанию
сельскохозяйственных работников, и это, вопреки всякой логике, сопровождалось
ростом спроса на продукты питания и расширением их производства.
Писавшие о движении огораживания обычно утверждают, что оно началось в период
значительного процветания сельскохозяйственных работников, но стоит напомнить,
что для них периоды процветания всегда длились недолго. Даже огораживание
общинных земель не было изобретением XVIII века. Первый акт парламента об этом
предмете был принят в 1235 году -- статут Мертона. В тревожные времена чумы
XIV века и в период войн Алой и Белой Роз в XV веке нехватка рабочих рук и
спрос на овечью шерсть побудили многих землевладельцев вывести часть земель из
обработки и отдать ее под овечьи пастбища.
Переход от общинной обработки земли, когда каждая семья обрабатывала несколько
полосок земли в разных полях, к небольшим отрубам также был своего рода
огораживанием. К нему принято относиться одобрительно, поскольку оно шло на
пользу крестьянам, приобретавшим заинтересованность в собственной земле. Но
было бы ошибочным представлять крестьян как некий однородный класс; переход к
отрубам не обязательно оказывался благом для тех, кто, в конце концов, стал
арендатором у крупных землевладельцев, и это было чистым несчастьем для тех,
кто остался вовсе без земли.
В Англии и в других странах Европы в XVIII веке была широко распространена
самая жалкая нищета, и именно из этой массы забытых бедняков первые фабрики
черпали своих рабочих. Бродель считает бедность почти универсальным явлением,
а существование "огромной массы суб-пролетариев" полагает "тормозом для
социальных волнений ... во всех прошлых обществах" [Fernand Braudel, The
Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1979), p. 506].
Мы можем определить принадлежность к суб-пролетариату через границу бедности
-- при всей неточности этого критерия. В соответствии с критериями,
использовавшимися в Лионе в XVI и XVII веках, ниже границы бедности оказывался
тот, чей дневной доход не обеспечивал минимальной потребности в хлебе. В
последней четверти XVI века поденные работники Лиона оказывались ниже этой
черты бедности в каждый год этой четверти века, а неквалифицированные
работники опускались ниже этой черты 17 раз за тот же 25-летний период.
Утверждают, что при Стюартах (XVII век) от четверти до половины населения
Англии, а также сравнимая доля населения Кельна, Кракова и Лилля пребывали
рядом с уровнем бедности или ниже его. [Там же, с. 507. Данные для
неанглийских городов Бродель заимствовал у Р. Laslett, The World We Have Lost
(London: Methuen, 1965).] Если бы бюро статистики труда США приняло подобный
критерий бедности, то ниже черты бедности оказались бы американцы с доходом
примерно 18 дол. в месяц, или 216 дол. в год, -- точная цифра зависит от
местной цены на хлеб. Для нас трудно воспринять эти цифры иначе, как абсурдную
шутку, как нечто совершенно нетерпимое. Но большая часть населения мира до сих
пор принадлежит к доиндустриальным обществам, где душевой доход и сейчас
примерно такой же.
Пожалуй, поразительней всего оценки Броделя, согласно которым в Париже в 1791
году примерно 91 тысяча человек не имели определенного места жительства или
места работы [Braudel, Wheels of Commerce, p. 510]. Он рисует ситуацию как
постоянную, существовавшую с XI или XII века:
Похоже, что на Западе разделение труда между городом и деревней, начавшееся в
XI и XII веках, оставило будущему громадное множество неудачников безо всяких
средств к существованию, не имеющих никакого выбора. Нет сомнения, что
виновато было общество, но еще в большей степени причиной была система
хозяйства, которая не могла обеспечить полной занятости. Многие из безработных
умудрялись как-то перебиваться, работая по несколько часов то здесь, то там,
находя временные убежища. Но остальные -- немощные, старые, выросшие и
вскормленные на дорогах -- не имели почти никакого опыта нормальной трудовой
жизни. В этом особом аду были свои круги, именовавшиеся современиками нищетой
и бродяжничеством (pauperdom, begary and vagrancy). [там же, с. 506]
Романтическое представление о благополучной жизни работников в
доиндустриальной Европе можно отвергнуть как чистую фантазию. Возможно,
Бродель слегка преувеличивает: в конце концов, люди как-то жили, хотя в
среднем и недолго. Но если фабричный режим был жуток, то альтернативы для тех,
кто своими ногами голосовал за фабрики, были еще хуже. Низкая заработная плата
могла привлекать работников на первые фабрики потому, что этот маленький доход
все-таки обеспечивал им жизнь над чертой бедности -- как ее определяли в
Лионе, и это было лучшей из возможностей, открытых для обнищавшего аграрного
населения. Викторианскую Англию возмутил тот факт, что дети работали на
фабриках за несколько шиллингов в день, но когда парламент запретил детский
труд, их места быстро заняли безземельные ирландские иммигранты, которых
привлекала возможность зарабатывать несколько шиллингов в день. Низкая
заработная плата, длинный рабочий день, жестокая дисциплина первых фабрик
повергают в ужас, поскольку готовность бессловесных бедняков работать на таких
условиях красноречивее любых слов говорит о бездонном кошмаре альтернатив,
которые были им доступны до этого. Но в XIX веке романтики совсем иначе
истолковывали эти факты.
2. Вытеснение системы ученичества
Чтобы оценить воздействие фабрик на "суб-пролетариат" Броделя или, в
современных терминах, на наименее благополучных членов общества XVIII века,
следует рассмотреть роль старой системы ученичества в ремесленном
производстве. Тогда было принято готовить работников в процессе долгого
ученичества. Доступ к ученичеству был зачастую изначально ограничен
необходимостью заплатить мастеру значительную сумму вперед -- как за
содержание ученика, так и за его обучение. Доступ ограничивался и цеховыми
правилами, которые устанавливали, сколько учеников дозволено одновременно
иметь мастеру.
Еще более серьезным ограничением была практика продления срока ученичества.
Обычным сроком в средние века были семь лет. Одной из целей при этом было
научить всем деталям ремесла. В некоторых профессиях это означало мастерское
овладение каждым этапом процесса производства конечного продукта. В тех
ремеслах, где не было какого-либо одного конечного продукта, это означало
необходимость освоить набор умений и навыков, определяемых как-то иначе,
например, через материал, которому следовало придать определенную форму
(золото, серебро, дерево, кожа и пр.). Другой целью длительного ученичества
была эксплуатация труда учеников. Неоплаченный труд учеников истолковывался
как часть платы за обучение.
Система ученичества ограничивала доступ к занятости, а значит, и объем
производства благ. Результатом была система монополистических цен, строго
взыскиваемых с тех, кто не принадлежал к кругу своих, -- нередко покупатели
были беднее гильдейских мастеров. Во-вторых, чрезмерно длительное ученичество
вело к растрате ресурсов. Устойчивость этой системы можно объяснить тем, что
гильдии выполняли одновременно политические и экономические функции, а поэтому
располагали достаточной властью, чтобы навязывать свои -- крайне
расточительные -- условия, благоприятные для гильдий и несправедливые для
остальных членов общества, в том числе для самых бедных. К счастью, гильдии
представляли собой городские политические структуры, и их власть не
распространялась за пределы городов. Первые фабрики возникали вне городов, за
пределами юрисдикции гильдий. Средневековый исход в города, предоставлявшие
укрытие от произвола поместной системы, закончился возвратом в деревню,
укрывавшую от произвола гильдий.
В XVIII веке существовал многочисленный суб-пролетариат, не имевший средств
для приобретения орудий труда, не умевший их использовать, не имевший
возможности содержать себя в протяжении долгих лет ученичества, не
располагавший личными связями, которые открыли бы доступ к ученичеству, и
деньгами на его оплату. Первые фабрики зачастую набирали своих работников
именно из среды этого суб-пролетариата, иногда полностью опустошая отдельные
дома для бедных.
Ни предприниматели, заводившие новые фабрики, и никто другой не предполагали,
