какими ребята стреляют из духовых ружей. Эти стрелы не причиняли боль, но я
все же их чувствовал.
- Такая жизнь не для тебя. Правда? - спросила Наташа. - Очень уж
мещанская.
- Наоборот, для меня это самое большое приключение, какое человек может
пережить в наши дни, - возразил я, вдыхая аромат ее волос; они пахли кедром.
- Нынче самая захватывающая жизнь - у простого бухгалтера, он живет так же,
как во время оно [243] жил король Артур. Я согласился бы месяцами слушать
радио и пить пиво; мещанский уют я воспринял бы как накинутую на плечи
пурпурную мантию.
- Ты когда-нибудь смотрел телевизор?
- Очень редко.
- Я так и думала. Тебе бы он скоро осточертел. А от твоей пурпурной
мантии у тебя бы начали зудеть плечи.
- Сейчас меня это не трогает. Знаешь, мы сегодня впервые не шляемся по
разным увеселительным заведениям и гостиницам.
Наташа кивнула.
- Я же тебе говорила. Но ты подозревал, что к этой квартире имеет
отношение Фрезер.
- Я и сейчас подозреваю. Только мне все равно.
- Ты становишься умнее. Успокойся! У тебя нет оснований подозревать меня.
Я огляделся. Это была скромная квартирка на пятнадцатом этаже: гостиная,
спальня и ванная. Для Фрезера квартира была недостаточно шикарной. Из окон
гостиной и спальни открывался великолепный вид па Нью-Йорк от Пятьдесят
седьмой улицы до самой Уолл-стрит... Небоскребы... дома пониже...
- Нравится тебе здесь? - спросила Наташа.
- Дай Бог такое всем жителям Нью-Йорка. Много света, простор, и город как
на ладони. Ты права, сегодня для нас было бы безумием тронуться с места.
- Принеси воскресные газеты. Киоск рядом на углу. Тогда у нас будет все,
что нам требуется. А я за это время попытаюсь сварить кофе.
Я направился к лифту.
На углу я купил воскресные выпуски "Нью-Йорк тайме" и "Геральд трибюн", в
каждом из которых было несколько сотен страниц. И подумал, не было ли
человечество во времена Гете счастливей, хотя в ту пору только богатые и
образованные люди читали газеты? Я пришел к такому выводу: отсутствие того,
что человеку известно, не может сделать его несчастным. Довольно-таки
скромный итог размышлений.
Любуясь ясным небом, в котором кружил самолет, я пытался выбросить из
головы все неприятные мысли, [244] словно это были блохи. Потом я прошелся
по Второй авеню. Слева была мясная какого-то баварца, рядом с ней
гастрономический магазин, принадлежавший трем братьям Штерн.
Я снова свернул на Пятьдесят седьмую улицу и поднялся на пятнадцатый этаж
в одном лифте с гомосексуалистом, назвавшим себя Яспером. Это был рыжий
молодой человек в клетчатом спортивном пиджаке, с белым пуделем по кличке
Рене. Яспер пригласил меня позавтракать с ним. Ускользнув от него, я пришел
в хорошее настроение и позвонил. Наташа открыла мне дверь полуголая - на
голове у нее был тюрбан, вокруг бедер обмотано купальное полотенце.
- Блеск! - сказал я, швырнув газеты на стул в передней. - Твой наряд
вполне подходит к характеристике этого этажа.
- Какой характеристике?
- Той, которую дал мне Ник, продавец газет на углу. Он утверждает, что
раньше здесь помещался бордель.
- Я приняла ванну, - сказала Наташа, - и притом уже во второй раз.
Холодную. А ты все не появлялся. Покупал газеты на Таймс-сквер?
- Нет, соприкоснулся с незнакомым мне миром, миром гомосексуалистов. Ты
знаешь, что здесь их полным-полно?
Наташа кивнула и бросила на пол купальное полотенце.
- Знаю. Эта квартира тоже принадлежит парню из их породы. Надеюсь, теперь
ты, наконец, успокоишься?
- Поэтому ты и встретила меня в таком наряде?
- Я не подумала, что мой вид тебя так взволнует. Впрочем, по-моему, тебе
это не повредит.
Мы лежали на кровати. После кофе мы выпили пива. Стол заказов в магазине
братьев Штерн, работавший и по воскресеньям, прислал нам на дом копченое
мясо, салями, масло, сыр и хлеб. В Штатах достаточно позвонить по телефону,
чтобы приобрести все, что угодно. Даже по воскресеньям. И притом продукты
приносят на дом - тебе остается только приоткрыть дверь [245] и забрать
заказ. Прелестная страна для тех, кому по карману эта благодать.
- Я обожаю тебя, Наташа, - сказал я. В ту минуту у меня была одна забота
- не надеть пижаму с чужого плеча, которую она мне кинула. - Я боготворю
тебя. И это так же верно, как то, что я существую. Но чужую пижаму я все
равно не надену.
- Послушай, Роберт! Она ведь выстирана и выглажена. Да и Джерри
чрезвычайно чистоплотный человек.
- Кто?
- Джерри. Спишь же ты в своей гостинице на простынях, на которых черт
знает кто валялся до тебя.
- Правильно. Но думать об этом мне неприятно. Но это все же другое. Я
понятия не имею, кто на них спал. Люди эти мне незнакомы.
- Джерри тоже незнакомый.
- Я знаю его через тебя. Вот в чем разница. Одно дело есть курицу,
которую ты никогда не видел, другое дело - курицу, которую ты сам вырастил и
выпестовал.
- Жаль! Я с удовольствием поглядела бы на тебя в красной пижаме. Но меня
клонит ко сну. Ты не возражаешь, если я посплю часок? От салями, пива и
любви я совсем разомлела. А ты пока почитай газеты.
- И не подумаю. Я буду лежать с тобой рядом.
- По-твоему, мы так сможем заснуть? По-моему, это трудно.
- Давай попробуем. Я тоже постараюсь заснуть. Через несколько минут
Наташа крепко заснула. Довольно долго я смотрел на нее, но мысли мои были
далеко. Кондиционер почти неслышно гудел, и снизу доносились приглушенные
звуки рояля. Кто-то играл упражнения, видимо, начинающий пианист; он играл
очень плохо, но как раз поэтому я вспомнил детство и жаркие летние дни,
когда нерешительные и медленные звуки рояля просачивались в квартиру с
другого этажа, а за окном лениво шелестели каштаны, колеблемые ветром.
Внезапно я очнулся. Оказывается, я тоже спал. Я осторожно слез с кровати
и прошел в соседнюю комнату. [246] чтобы одеться. Мои вещи были разбросаны
повсюду. Я собрал их, а потом подошел к окну и начал смотреть на этот чужой
город, лишенный воспоминаний и традиций. Никаких воспоминаний! Город был
новый, весь устремленный в будущее. Я долго стоял и думал о всякой всячине.
Кто-то снова начал терзать рояль, на этот раз играли не этюды Черни, а
сонату Клементи. А потом заиграли медленный блюз.
Я встал на середину комнаты, чтобы видеть Наташу. Она лежала поверх
одеяла, обнаженная, закинув руку за голову, лицом к стене. Я очень любил ее.
Любил за то, что она не знала сомнений. И еще она умела стать тебе
необходимой и в то же время никогда не быть в тягость; ты не успевал
оглянуться, а ее уже и след простыл. Я опять подошел к окну и начал
разглядывать эту белую каменную пустыню, напоминавшую Восток. Нечто среднее
между Алжиром и лунным ландшафтом.
Я прислушивался к незатихающему уличному шуму и следил за длинным рядом
светофоров на Второй авеню, свет в которых автоматически переключался с
зеленого на красный, а потом снова на зеленый. В регулярности этого
переключения было что-то успокаивающее и вместе с тем бесчеловечное;
казалось, этим городом управляют роботы. Впрочем, мысль о роботах меня не
пугала.
Я снова встал на середину комнаты; теперь я сделал открытие: когда я
оборачивался, то видел Наташу в зеркале, висевшем напротив нее. Я видел ее в
зеркале и без зеркала. Странное ощущение! Мне скоро стало не по себе, словно
мы оба утратили свою реальность, и я повис в башне между двумя зеркалами,
которые перебрасывались возникавшими в них изображениями, пока не исчезли в
бесконечности.
Наташа зашевелилась. Вздохнув, она повернулась на живот. Я раздумывал -
не вынести ли мне на кухню поднос с жестянками из-под пива, бумажными
салфетками, салями и хлебом. Но потом решил, что не стоит. Я ведь вовсе не
собирался потрясать ее своими хозяйственными способностями. Я даже не
поставил водку в холодильник; правда, я знал, что у нас есть еще вторая
[247] бутылка, в холодильнике. И тут я подумал, что меня до странности
трогает вся эта обстановка, в сущности, очень обыденная: ты пришел домой,
где тебя ждет Другой человек, который доверчиво спит теперь в соседней
комнате и ничего не боится. Очень давно я пережил нечто подобное, но тогда
покой казался призрачным. И я не хотел вспоминать о тех временах, пока не
вернусь назад. Я знал, что воспоминания чрезвычайно опасны; если ты вступишь
на путь воспоминаний, то окажешься на узких мостках без перил, по обе
стороны которых - пропасть; пробираясь по этим мосткам, нельзя ни
иронизировать, ни размышлять, можно только идти вперед не раздумывая.
Конечно, я мог избрать эту дорогу; но при любом неверном шаге мне грозила
опасность, какая грозит акробату под куполом цирка.
Я снова взглянул на Наташу. Я очень любил ее, но в моем чувстве к ней не
было ни малейшей сентиментальности. И до тех пор, пока сентиментальность не
появится, я был в безопасности. Я мог порвать с ней сравнительно
безболезненно. Я любовался ее красивыми плечами, ее прелестными руками,
бесшумно шевеля пальцами, делая пассы и шепча заклинания: "Останься со мной,
существо из другого мира! Не покидай меня раньше, чем я покину тебя! Да
будет благословенна твоя сущность - воплощение необузданности и покоя!"
- Что ты делаешь? - спросила Наташа.
Я опустил руки.
- Разве ты меня видишь? - удивился я. - Ведь ты лежишь на животе!
Она показала рукой на маленькое зеркальце, стоявшее на ночном столике
рядом с радиоприемником.
- Хочешь меня заколдовать? - спросила она. - Или уже успел пресытиться
радостями домашнего очага?
- Ни то, ни другое. Мы не тронемся с места, не выйдем из этой крепости;
правда, из нее уже почти выветрился запах борделя, но зато здесь попахивает
гомосексуализмом. Самое большее, на что я готов решиться - это пройтись
после обеда по Пятой авеню, как все приличные американские граждане, потомки
тех, кто [248] прибыл на "Мейфлауерс"(1). Но мы тут же вернемся к своему
радио, бифштексам, электрической плите и любви.
Мы не вышли на улицу даже после обеда. Вместо этого мы открыли на час
окна, и в комнату хлынул горячий воздух. А потом мы включили на полную
мощность кондиционер, чтобы не вспотеть.
В конце этого дня у меня появилось странное чувство: мне казалось, что мы
прожили почти год в безвоздушном пространстве, в состоянии покоя и
невесомости.
XX
- Я устраиваю небольшой прием, - сообщил Силверс. - Вас я тоже приглашаю.
- Спасибо, - сказал я без особого энтузиазма. - К сожалению, я вынужден
отказаться. У меня нет смокинга.
- И не надо. Сейчас лето. Каждый может прийти в чем хочет.
Теперь у меня не было пути к отступлению.
- Хорошо, - сказал я.
- Смогли бы вы привести с собой миссис Уимпер?
- Вы ее пригласили?
- Пока еще нет. Ведь она ваша знакомая.
Я взглянул на Силверса. Ну и хитрец!
- Не думаю, чтобы ее можно было так вот взять и привести. Кроме того, вы
утверждали, что она ваша знакомая, и притом очень давняя.
- Я сказал это просто так, к слову. У меня будут очень интересные люди.
Я отлично представлял себе, что это за интересные люди. Та часть
человечества, которая живет на доходы от купли-продажи, воспринимает
прикладную психологию весьма примитивно. Люди, на которых можно заработать,
- интересные. Остаток рода человеческого делится на людей приятных и
безразличных. Что же касается людей, из-за которых можно потерять деньги, то
они, безусловно, подлецы. Силверс фактически строго
-----------------------------------------(1) Имеется в виду корабль, на
котором прибыли первые поселенцы в Америку. [249] придерживался этой
