коробке с лезвиями.
- Хорошо, что ты не грустишь, - сказала Наташа. - Причины меня не
интересуют. Все, на что находятся причины, уже само по себе подозрительно.
- А то, что я тебя боготворю, тоже подозрительно?
Наташа рассмеялась:
- Это опасно. Человек, который склонен к возвышенным чувствам, обманывает
обычно и себя и других. Я озадаченно посмотрел на нее.
- Почему ты это говоришь?
- Просто так.
- Ты на самом деле это думаешь?
- А отчего бы и нет? Разве ты не Робинзон? Робинзон, который без конца
убеждает себя, что видел следы на песке?
Я не отвечал. Ее слова задели меня сильнее, чем я ожидал. А я-то думал,
что обрел твердую почву под ногами, - оказывается, это была всего-навсего
осыпь, которая при первом же шаге может обрушиться. Неужели я нарочно
преувеличивал прочность наших отношений? Хотел утешить себя?
- Не знаю, Наташа, - ответил я, пытаясь избавиться от неприятных мыслей.
- Знаю только одно: до сих пор мне были заказаны любые привычки. Говорят,
что пережитые несчастья воспринимаются как приключения. Я в этом не уверен.
В чем, собственно, можно быть уверенным?
- Да, в чем можно быть уверенным? - переспросила она.
Я засмеялся:
- В этой водке, что у меня в стакане, в куске мяса на плите и, надеюсь, в
нас обоих... Все равно я тебя боготворю, хоть ты и находишь это опасным.
Боготворить - радостно, и чем раньше этим займешься, тем лучше. [270]
- Вот это правильно. И не нуждается в доказательствах. Такие вещи надо
чувствовать.
- Так и есть. И опять-таки, чем раньше начнешь чувствовать, тем лучше.
- А с чего начнем мы?
- Хоть с этой комнаты! С этих ламп! С этой кровати! Хоть они и не
принадлежат нам. Что в конечном счете принадлежит человеку? И на какой срок?
Все взято взаймы, украдено у жизни и без конца крадется вновь.
Наташа обернулась.
- И самих себя мы тоже обкрадываем?
- Да. Себя тоже.
- Почему же в таком случае человек не впадает в отчаяние и не пускает
себе пулю в лоб?
- Это никогда не поздно. Кроме того, есть более легкие пути.
- Догадываюсь, о чем ты говоришь.
Наташа обошла вокруг стола.
- По-моему, нам надо кое-что отпраздновать.
- Что именно?
- То, что тебе разрешили жить в Америке еще три лишних месяца.
- Ты права.
- А что бы ты делал, если бы разрешение тебе не продлили?
- Пытался бы получить разрешение на въезд в Мексику.
- Почему в Мексику?
- Там более гуманное правительство. Оно впустило бы даже беженцев из
Испании.
- Коммунистов?
- Просто людей. С легкой руки Гитлера, слово "коммунист" употребляется
теперь к месту и не к месту. Каждый человек, выступающий против Гитлера, для
него коммунист. Любой диктатор начинает свою деятельность с того, что
упрощает все понятия.
- Хватит нам говорить о политике. Ты смог бы вернуться из Мексики в
Штаты?
- Только с документами по всей форме. И только если меня не вышлют
отсюда. Допрос на сегодня закончен? [271]
- Нет еще. Почему тебя оставили здесь?
Я рассмеялся.
- Весьма запутанная история. Если бы Америка не была в состоянии войны с
Германией, меня наверняка не впустили бы сюда. Выходит: чем хуже - тем
лучше. Трагичное всегда идет рядом со смешным. Иначе множество людей с моей
биографией уже давно погибли бы.
Наташа села рядом со мной.
- Твою жизнь не так-то легко понять.
- К сожалению.
- Сдается мне, что ты этим гордишься. Я покачал головой.
- Нет, Наташа. Я только делаю вид, что горжусь.
- Очень лихо делаешь вид.
- Как и Кан. Не правда ли? Существуют эмигранты активные и пассивные. Мы
с Каном предпочитали быть активными. И соответственно вели себя во Франции.
Положение обязывает! Вместо того чтобы оплакивать свою долю, мы, по мере
возможности, считали превратности судьбы приключениями. А приключения у нас
были довольно-таки отчаянные.
Поздно вечером мы решили еще раз выйти. До этого я некоторое время в
задумчивости просидел у окна. Небо было очень звездное, и ветер гулял где-то
под нами, над невысокими крышами домов на Пятьдесят пятой и Пятьдесят шестой
улицах; казалось, он готовился взять штурмом небоскребы, которые безмолвно,
подобно башням, возвышались среди зеленых и красных вспышек светофоров. Я
открыл окно и высунул голову.
- Посвежело, Наташа, в первый раз за долгие месяцы. И дышится легко!
Наташа подошла ко мне.
- Скоро осень, - сказала она.
- Слава Богу.
- Слава Богу? Не надо подгонять время!
Я засмеялся.
- Ты рассуждаешь, как восьмидесятилетняя старуха.
- Нельзя подгонять время. А ты только и делаешь, что торопишь его. [272]
- Больше не буду! - обещал я, заведомо зная, что это ложь.
- Куда ты спешишь? Хочешь вернуться?
- Послушай, Наташа, я еще не поселился здесь как следует. Разве мне
пристало думать о возвращении?
- Ты только об этом и думаешь. Ни о чем другом. Я покачал головой.
- Я не загадываю дальше завтрашнего дня... Настанет осень, потом зима и
потом лето и опять осень, а мы по-прежнему будем смеяться, по-прежнему будем
вместе.
Наташа прижалась ко мне.
- Не покидай меня! Я не способна быть одна. Я не героиня. Характер у меня
отнюдь не героический.
- Я встречал среди тевтонцев миллионы женщин с героическим характером.
Это их национальная особенность... Геройство заменяет этим дамам женскую
привлекательность. А часто также секс. От них тошнит. А теперь хватит
хныкать, давай выйдем на улицу в этот первый вечер бабьего лета.
- Хорошо.
Мы спустились на лифте. В кабине никого, кроме нас, не было. Час парада
"звезд" давно миновал. Час пуделей тоже. Ветер, как гончая, рыскал возле
аптеки Эдвардса на углу.
- Лето пролетело, - заметил Ник из своего киоска.
- Слава Богу! - бросила Наташа.
- Не радуйся раньше времени, - сказал я. - Оно еще вернется.
- Ничего никогда не возвращается, - объявил Ник. - Возвращаются только
беда и этот паршивый гад, пудель по кличке Репе, стоит мне зазеваться - и он
уже написал на обложки "Вога" и "Эсквайра". Хотите "Ньюс"?
- Мы заберем ее на обратном пути.
Бесхитростная болтовня с Ником каждый раз приводила меня в волнение. Уже
само сознание, что не надо скрываться, волновало меня. Вечерняя прогулка,
столь обычная для каждого обывателя, казалась мне авантюрой, ибо самой
большой авантюрой для меня была безопасность. Я стал почти человеком;
правда, меня [273] всего лишь терпели, но уже не гнали. Мое американское "я"
успело вырасти примерно до двух третей европейского. Конечно, мой английский
язык был далек от совершенства и весьма беден, тем не менее я уже довольно
свободно болтал. Словарный запас был у меня, как у подростка лет
четырнадцати, но я им умело пользовался. Многие американцы обходились тем же
количеством слов, только они говорили без запинки.
- Как ты относишься к тому, чтобы сделать большой круг? - спросил я.
Наташа кивнула.
- Я хочу света. Столько света, сколько может быть в этом полутемном
городе. Дни становятся короче.
Мы пошли вверх, к Пятой авеню и, миновав гостиницу "Шерри Нэзерленд",
вышли к Сентрал-парку. Несмотря на уличный шум, из зоологического уголка
отчетливо доносился львиный рык. У "Вьей Рюси" мы остановились, чтобы
поглядеть на иконы и пасхальные яйца из оникса и золота, которые Фаберже
изготовлял когда-то для царской фамилии. Русские эмигранты до сих пор
продавали их здесь. И конца этому не предвиделось, точно так же, как донским
казакам, которые из года в год давали концерты и ничуть не старели, словно
герои детских комиксов.
- Там уже начинается осень, - сказала Наташа, показывая на Сентрал-парк.
- Пойдем назад, к "Ван Клеефу и Арпельсу"
Мы медленно брели вдоль витрин, в которых были выставлены осенние моды.
- Для меня это уже давно пройденный этап, - сказала Наташа. - Эти модели
мы снимали в июне. Я всегда живу на одно время года вперед. Завтра мы будем
снимать меха. Может быть, поэтому мне и кажется, что жизнь летит чересчур
быстро. Все люди еще радуются лету, а у меня в крови уже осень.
Я остановился и поцеловал ее.
- Просто удивительно, о чем мы с тобой говорим! - воскликнул я. - Совсем
как персонажи Тургенева или Флобера. Девятнадцатый век! Теперь у тебя в
крови уже зима: вьюги, меха и камины. Ты - провозвестница времен года. [274]
- А что у тебя в крови?
- У меня? Сам не знаю. Наверное, воспоминания о бесчинствах и
разрушениях. С осенью и зимой в Штатах я вовсе не знаком. Эту страну я видел
лишь весной и летом. Понятия не имею, на что похожи небоскребы в снежный
день.
Мы дошли до Сорок второй улицы и вернулись к себе по Второй авеню.
- Ну так как же, останешься сегодня ночью со мной? - спросила Наташа.
- А это можно?
- Конечно, ведь у тебя есть зубная щетка и белье. Пижама не обязательна.
А бритву я тебе дам. Сегодня ночью мне не хотелось бы спать одной. Будет
ветрено. И если ветер меня разбудит, ты окажешься рядом и успокоишь меня.
Мне хочется дать себе волю и расчувствоваться, хочется, чтобы ты меня утешал
и чтобы мы заснули, ощущая приближение осени, хочется забыть о ней и снова
вспомнить.
- Я остаюсь.
- Хорошо. Мы ляжем в постель и прижмемся друг к другу. Увидим наши лица в
зеркале напротив и прислушаемся к вою ветра. Когда ветер усилится, в глазах
у нас промелькнет испуг, и они потемнеют. Ты обнимешь меня крепче и начнешь
рассказывать о Флоренции, Париже в Венеции, обо всех тех городах, где мы
никогда не будем вместе.
- Я не был ни в Венеции, ни во Флоренции.
- Все равно, можешь рассказывать о них так, будто ты там был. Я,
наверное, разревусь и буду ужасно выглядеть. Когда я плачу, я далеко не
красавица. Но ты меня простишь за это и за мою чувствительность тоже.
- Да.
- Тогда иди ко мне и скажи, что ты будешь любить меня вечно и что мы
никогда не состаримся.
XXII
- У меня для вас интересная новость, - сказал Силверс. - Скоро мы с вами
отправимся в путь и завоюем Голливуд. Что вы на это скажете? [275]
- Завоюем своими актерскими талантами?
- Нет, картинами. Я получил оттуда много приглашений и решил прочесать
этот район как специалист.
- Вместе со мной?
- Вместе с вами, - великодушно подтвердил Силверс. - Вы неплохо вошли в
курс дела и будете мне полезны.
- Когда мы поедем?
- Приблизительно недели через две. Для сборов, стало быть, достаточно
времени.
- Надолго? - спросил я.
- Пока что на две недели. Но, может, мы пробудем и дольше, Лос-Анджелес
для торговца картинами - нетронутая целина. К тому же вымощенная золотом.
- Золотом?
- Да, тысячедолларовыми кредитками. Не задавайте мне глупых вопросов.
Другой человек на вашем месте плясал бы от радости. Или, может, вы не хотите
ехать? В таком случае мне придется подыскать себе нового помощника.
- А меня вы уволите?
Силверс разозлился не на шутку.
- Что с вами? Конечно, уволю. А как же иначе? Но почему бы вам не поехать
со мной? - Силверс с любопытством оглядел меня. - Или вы считаете, что вы
недостаточно хорошо экипированы? Могу дать аванс.
- Для закупки, так сказать, спецодежды, которую я буду носить в служебное
время? И эту одежду я должен оплачивать из собственных денежек? Довольно
невыгодное предприятие, господин Силверс.
Силверс рассмеялся. Наконец-то он опять был в своей стихии.
- Вы так считаете?
Я кивнул. Мне хотелось выиграть время. К отъезду из Нью-Йорка я не мог
отнестись равнодушно. В Калифорнии у меня не было ни одной знакомой души, и
перспектива скучать вдвоем с Силверсом мне не улыбалась. Я уже достаточно
изучил его. Это оказалось нетрудно, он не был примечателен ничем, кроме
хитрости. И потом, этот человек беспрестанно рисовался - [276] наблюдать за
