спрашиваешь?
Она внимательно взглянула на меня.
- Мне показалось, что несколько недель назад это было тебе безразлично.
[230]
- Думаешь? Может быть. У меня нет чувства юмора. Наверняка все дело в
этом.
- Чувства юмора у тебя хватает с избытком. Впрочем, сегодня оно тебе,
возможно, изменило.
- Кто в силах сохранить чувство юмора при такой жарище?
- Фрезер, - тут же ответила Наташа. - В любую погоду юмор бьет в нем
ключом, даже в зной.
Множество мыслей разом пронеслось у меня в голове, но я не сказал того,
что хотел сказать. Вместо этого я спокойно заметил:
- Он мне очень понравился. Да, ты права, юмор бьет в нем ключом. В тот
вечер он был очень занимательным собеседником.
- Дай мне еще полрюмки, - сказала Наташа, смеясь и поглядывая на меня.
Я молча налил ей полрюмки.
Она встала, погладила меня и спросила:
- Куда же ты предлагаешь идти?
- Я не могу затащить тебя к себе в номер, здесь слишком много народа.
- Затащи меня в какой-нибудь прохладный ресторан.
- Хорошо. Но не к рыбам в "Морской царь". В маленький французский
ресторанчик на Третьей авеню. В бистро.
- Там дорого?
- Не для человека, у которого в кармане двести пятьдесят долларов. Каким
бы путем они ему ни достались, - в подарок или не в подарок.
Глаза у Наташи стали ласковые.
- Правильно, darling, - сказала она. - К черту мораль!
Я кивнул. У меня было такое чувство, словно я едва избежал множества
разных опасностей.
Когда мы выходили из ресторана, уже сверкали молнии. Порывы ветра
вздымали пыль и клочки бумаги.
- Началось, - сказал я. - Надо поскорее поймать такси! [231]
- Зачем? В такси воняет потом. Давай лучше пойдем пешком.
- Хлынет дождь. А ты без плаща и без зонтика. Будет ливень.
- Тем лучше. Сегодня вечером я как раз собиралась мыть голову.
- Ты промокнешь до нитки, Наташа.
- На мне нейлоновое платье. Его и гладить не придется. В ресторане было
даже чересчур прохладно. Пойдем! А в случае чего спрячемся в каком-нибудь
подъезде. Ну и ветер! Прямо сбивает с ног. И будоражит кровь!
Мы жались поближе к стенам домов. Молнии сверкали теперь над небоскребами
беспрерывно: казалось, они возникают в густой сети труб и кабелей под
землей. А потом полил дождь; большие темные капли падали на асфальт; сперва
мы увидели дождь, а уже потом ощутили его.
Наташа подставила лицо под дождь. Рот у нее был приоткрыт, глаза
зажмурены.
- Держи меня крепко! - крикнула она.
Ветер усилился, за секунду улица опустела. Только в подъездах жались
люди, да время от времени кто-нибудь, согнувшись, быстро пробегал вдоль
домов, влажно заблестевших под серебристой пеленой дождя. Дождь барабанил по
асфальту, и улица превратилась в темную, бурлящую неглубокую реку, в которую
градом сыпались прозрачные копья и стрелы.
- О Боже! - воскликнула вдруг Наташа. - Ты же в новом костюме.
- Поздно заметила, - сказал я.
- Я думала только о себе. А на мне ничего такого нет. - Наташа подняла
платье почти до бедер, мелькнули короткие белые трусики. Чулок на ней не
было, а в ее белые лаковые босоножки на высоких каблуках ручьями лилась
вода. - Ты - совсем другое дело. Что будет с твоим новым костюмом? Ведь за
него даже не все деньги внесены.
- Слишком поздно, - повторил я. - Кроме того, я его высушу и выглажу.
Кстати, деньги за него уже все внесены. И мы можем и впредь неумеренно
востор [232] гаться разбушевавшимися стихиями! К черту костюм! Давай
выкупаемся в фонтане перед отелем "Плаза". Наташа засмеялась и втолкнула
меня в подъезд.
- Спасем хотя бы подкладку и конский волос. Их ведь не выгладишь. Да и
ливень не такая уж невидаль, не то что новый костюм. А восторгаться можно
также под крышей в парадном. Смотри, как сверкает! Стало совсем холодно.
Какой ветер!
"Наташа умеет быть практичной и в то же время легкомысленной", - думал я,
целуя ее теплое маленькое личико. Мы оказались между витринами двух
магазинов: в одном были выставлены корсеты для пожилых полных дам, другая
была витриной зоомагазина. На полках от самого низа до верха стояли
подсвеченные аквариумы с зеленоватой, как бы шелковистой водой, в которой
плавали яркие рыбки. Когда-то я сам разводил рыбок и узнал теперь некоторые
породы. Удивительное чувство: как будто передо мной в мерцающем свете
возникло собственное детство; казалось, оно беззвучно появилось из какого-то
другого нездешнего и все же знакомого мне мира, окруженное зигзагами молний,
но недоступное им; там все осталось таким, как было; словно добрый волшебник
не дал вещам ни состариться, ни разрушиться, ни запачкаться в крови.
Я держал Наташу в объятиях, ощущал теплоту ее тела, и в то же время
какая-то часть моего "я" была далеко-далеко; там, в этом далеке, "я"
склонился над заброшенным фонтаном, который уже давно не бил, и слушал о
прошлом, очень далеком и потому особенно пленительном. Дни у ручья в лесу, у
маленького озера, над которым повисли трепещущие стрекозы, вечера в садах,
густо заросших сиренью, - все это стремительно и беззвучно проносилось перед
моим взором, будто в немом кино.
- Что ты скажешь, если у меня будет такой зад? - спросила Наташа.
Я обернулся. Она разглядывала витрину с корсетами. На черный манекен,
каким обычно пользуются портнихи, был напялен панцирь, который был бы впору
даже Валькирии. [233]
- У тебя прелестный зад, - сказал я. - И тебе никогда не придется
надевать корсет. Хотя ты и не такая тощая жирафа, как большинство нынешних
девиц.
- Ну и хорошо. Дождь почти перестал. Еле-еле капает. Пошли.
Я подумал, что нет ничего более удручающего, чем возвращаться в прошлое,
и бросил прощальный взгляд на аквариумы.
- Смотри-ка, обезьяны! - воскликнула вдруг Наташа, глядя в ту же витрину,
где на заднем плане стояла большая клетка с обрубком дерева. В клетке
кувыркались две длиннохвостые беспокойные обезьяны. - Настоящие эмигранты! В
клетке! До этого вас еще не довели!
- Разве? - спросил я.
Наташа взглянула на меня.
- Я же ничего о тебе не знаю, - сказала она. - И не хочу ничего знать. У
каждого свои проблемы, своя история, и посвящать в них другого, по-моему,
просто скучно. Скучно до одури. - Она еще раз посмотрела на корсет для
Брунгильды. - Как быстро летит время! Скоро эта броня будет мне впору. И я
запишусь в какой-нибудь дамский клуб! Иногда я просыпаюсь в холодном поту. А
ты?
- Я тоже.
- Правда? По тебе этого не видно.
- И по тебе не видно, Наташа.
- Давай же возьмем от жизни как можно больше!
- Мы так и делаем.
- Недостаточно! - Она крепко прижалась ко мне, и я ощутил ее всю с головы
до ног. Платье у нее стало как купальный костюм. Волосы свисали мокрыми
прядями, лицо побледнело.
- Через несколько дней у меня будет другая квартира, - пробормотала она.
- Тогда ты сможешь приходить ко мне, и нам не придется околачиваться в
гостиницах и ресторанах. - Наташа засмеялась. - И в квартире будет
кондиционер.
- Ты переезжаешь на новую квартиру?
- Нет. Это - квартира моих друзей. [234]
- Фрезера? - спросил я, и тысячи неприятных догадок пронеслись у меня в
мозгу.
- Нет, не Фрезера. - Наташа опять засмеялась. - Никогда не стану больше
делать из тебя сутенера. Если это не будет необходимо для нашего
благополучия.
- Я и так уже стал сутенером, - сказал я. - Мне приходится плясать на
канате морали в свинцовых сапогах. Не мудрено, что я часто падаю. Быть
порядочным эмигрантом - трудное занятие.
- Будь в таком случае непорядочным, - сказала Наташа и пошла впереди
меня.
Похолодало. Между облаками кое-где уже проглядывали звезды. От света фар
на мокром асфальте загорались блики, и казалось, машины мчатся по черному
льду.
- У тебя очень причудливый вид, - сказал я Наташе. - Идя с тобою, можно
вообразить себя человеком будущего, который возвращается с пляжа с
марсианкой. Почему модельеры не придумали до сих пор такие облегающие
платья?
- Они их уже придумали, - сказала Наташа. - Ты их только не видел.
Подожди, может, попадешь на бал в залах "Сосайете".
- Я в них как раз нахожусь, - сказал я, втолкнув Наташу в темное
парадное. От нее пахло дождем, вином и чесноком.
Когда мы дошли до ее дома, дождь совсем перестал. Весь обратный путь я
проделал пешком. Около меня то и дело останавливались такси, предлагая
подвезти. А еще час назад не было ни одной машины. Я упивался прохладным
воздухом, как вином, и вспоминал минувший день. Я чувствовал, что где-то
притаилась опасность. Она не угрожала мне со стороны, она была во мне. Я
боялся, что ненароком переступил какую-то таинственную грань и очутился на
чужой территории, которой управляли силы, неподвластные мне. Особых причин
для тревоги пока не было. И все же я по собственной воле попал в запутанный
мир, где существовали совсем иные ценности, неведомые мне. Многое, что еще
недавно казалось мне безразличным, приобрело вдруг цену. Раньше я считал
себя чужаком, а теперь был им только от[235] части. "Что со мной случилось?
- спрашивал я себя. - Ведь я не влюблен". Впрочем, я знал, что и чужак может
влюбиться и даже не в очень подходящий объект, влюбиться только потому, что
ему необходимо любить, и не так уж это важно, на кого излить свои чувства.
Но знал я также, что на этом пути меня подстерегают опасности: внезапно я
мог оказаться в ловушке и потерять ориентировку.
XIX
- На завтра Бетти назначили операцию, - сказал мне Кан по телефону. - Она
очень боится. Не зайдете ли вы к ней?
- Обязательно. Что у нее?
- Точно не известно. Ее смотрели Грефенгейм и Равик. Только операция
покажет, какая у Бетти опухоль: доброкачественная или нет.
- Боже мой! - сказал я.
- Равик будет за ней наблюдать. Он теперь ассистент в больнице
Маунт-синай.
- Он будет ее оперировать?
- Нет. Только присутствовать при операции. Не знаю, разрешено ли ему уже
оперировать самостоятельно. Когда вы пойдете к Бетти?
- В шесть. Освобожусь и пойду. Что нового с Гиршем?
Я у него был. Все в порядке. Грефенгейм уже получил деньги. Всучить ему
эти деньги было труднее, чем выцарапать их у Гирша. Иметь дело с честными
людьми - наказание Божье. С жуликами ты по крайней мере знаешь, как себя
вести.
- Вы тоже пойдете к Бетти?
- Я только оттуда. До этого я целый час сражался с Грефенгеймом. Думаю,
он вернул бы Гиршу деньги, если бы я не пригрозил, что пошлю их в Берлин в
организацию "Сила через радость". Он, видите ли, не желал брать собственные
деньги из рук подлеца! И при этом он голодает. Пойдите к Бетти. Я не могу
пойти к ней опять. Она и так напугана. И ей покажется подозрительным, если я
навещу ее во второй раз. Она еще [236] пуще испугается. Пойдите к Бетти,
поболтайте с пей по-немецки. Она утверждает, что когда человек болен, ему
уже незачем говорить по-английски.
Я отправился к Бетти. День выдался теплый и пасмурный, и небо было
светло-пепельным. Бетти лежала в постели в ярко-розовом халате; очевидно,
фабрикант из Бруклина считал, что в его халатах будут щеголять мандарины.
- Вы пришли в самый раз, на мою прощальную трапезу, - закричала Бетти, -
завтра меня отправят под нож.
- Что ты говоришь, Бетти, - возмутился Грефенгейм. - Завтра тебя
обследуют в больнице. Обычная процедура. И совершают ее из чистой
предосторожности.
- Нож это нож! - возразила Бетти с наигранной, слишком нарочитой
веселостью. - Неважно, что тебе отрежут - ногти или голову.
Я огляделся вокруг. У Бетти было человек десять гостей. Большинство -
