меньше, чем в Венеции, они стали совсем ручными, летали и гнездились всюду.
Я прижался лбом к прохладному оконному стеклу. "Где то мне суждено умереть?"
- думал я.
Когда кухарка вернулась, я отправился на свой наблюдательный пост в
запасник - оказалось, что Сил[184] верс уже собственноручно достал оттуда
несколько небольших полотен Ренуара. Это было удивительно, потому что обычно
он любил продемонстрировать, что держит помощника.
Немного спустя он явился ко мне.
- Вы забыли про свой коктейль. Идите к нам.
Миссис Уимпер уже осушила свой стакан.
- А вот и вы! - воскликнула она. - Вы всегда такой вероломный? Или
испугались собственного рецепта "Мартини"?
Она сидела прямо, как кукла, только руки у нее были не мягкие и изящные,
как у куклы, а жесткие и костлявые.
- Что вы думаете об этом Ренуаре? - спросила она.
Это был натюрморт с цветами, помеченный 1880 годом.
- Прекрасная вещь, - сказал я. - Вам будет трудно найти что-нибудь
равноценное, если его продадут. Миссис Уимпер кивнула.
- Выпьем еще немного? В такие дни, как сегодня, меня всегда мучит
мигрень. Воспаление тройничного нерва. Ужасно! Доктор говорит, единственное,
что может помочь, - это немного алкоголя; спирт как будто расширяет
кровеносные сосуды. Чего только не делаешь ради здоровья.
- Я вас понимаю, - сказал я. - У меня тоже несколько лет была невралгия.
Это очень болезненно.
Миссис Уимпер бросила на меня теплый взгляд, будто я сделал ей
комплимент. Я вернулся на кухню.
- Где водка? - спросил я прислугу.
- Лучше б я ушла в монастырь, - сказала она. - Вот там она стоит, ваша
водка! В монастыре, по крайней мере, не соблюдают диету.
- Ошибаетесь. Монахи были первыми, кто ввел строжайшую диету.
- Почему же они такие толстые?
- Потому что едят не то, что надо.
- Постыдились бы насмехаться над простой несчастной женщиной! Зачем же я
училась стряпать, раз [185] никто ничего не ест! Я готовила паштеты в
жокей-клубе в Вене, если хотите знать, дорогой мой господин! А здесь готовлю
одни салаты - без масла, точно капля масла - это цианистый калий! О
приличном торте и говорить нечего! Здесь это считается чуть ли не изменой
родине.
С двумя бокалами "Мартини" я вышел из кухни. Миссис Уимпер уже ждала
меня.
- Слишком много налили, - сказала она и залпом выпила весь стакан. -
Итак, до завтра. В пять. Господин Силверс сказал, что вы сами повесите у
меня картину.
Мы проводили ее на улицу. По ней никак не было видно, что она много
выпила. Я подвел ее к машине. Несмотря на жару, уже чувствовалось
приближение вечера. Тепло скапливалось между домами, как густое невидимое
желе; сухая листва деревьев шуршала, будто это южные пальмы.
Я вернулся в дом.
- Почему вы сразу не сказали мне, что это - миссис Уимпер? - небрежно
заметил Силверс. - Конечно, я отлично знаю ее.
Я остановился.
- Я вам это говорил, - возразил я.
Он махнул рукой.
- Фамилия Уимпер встречается часто. Вы не сказали мне, что речь идет о
миссис Андрэ Уимпер. Я знаю ее давно. Но теперь это уже неважно.
Я был озадачен.
- Надеюсь, вы не обиделись на меня, - саркастически заметил я.
- С чего бы мне на вас обижаться? - возразил Силверс. - В конце концов
она, очевидно, что-нибудь купит. - Силверс махнул рукой, точно хотел
прогнать муху. - Но трудно сказать наверняка. Эти старые дамы по десять раз
возвращают картины, так что даже рамы не выдерживают и разваливаются. А они
так и не покупают. Бизнес вовсе не простая штука, как вы думаете. - Силверс
зевнул. - Пора кончать. В жару очень устаешь. До завтра. Унесите оставшиеся
картины.
Он ушел, а я стоял и смотрел ему вслед. "Какой мошенник, - думал я. - Он,
видно, хочет лишить [186] меня комиссионных на том основании, что я-де
привел к нему не нового, а старого, уже давно известного клиента". Я взял
три полотна Ренуара и отнес в запасник.
- "Роллс-ройс"! - воскликнул я, завернув за угол. Машина стояла у
тротуара, за рулем сидел шофер. Я был счастлив. Я как раз раздумывал о том,
куда бы сводить Наташу сегодня вечером, и ничего не мог придумать. Везде
было слишком душно. Решение подсказал "роллс-ройс". - Авантюры, кажется,
следуют за мной, как тень, - сказал я. - Машина у тебя на весь вечер - до
закрытия театров?
- Дольше, - сказала Наташа. - До полуночи. В полночь она должна стоять
перед рестораном "Эль Марокко".
- Ты тоже?
- Мы оба.
- У миссис Уимпер - "кадиллак", - сказал я. - Может быть, у нее есть и
"роллс-ройс". А у тебя что - появился еще один клиент для Силверса?
- Там видно будет. Как закончилось дело с миссис Уимпер?
- Очень мило. Она купила довольно хорошего Ренуара - картина вполне в
стиле ее кукольного дома.
- Кукольный дом, - повторила Наташа и рассмеялась. - Эта кукла, которая
кажется такой беспомощной и глупой, будто может только хлопать глазами и
улыбаться, на самом деле является президентом двух компаний. И там она не
хлопает глазами, а делом занимается.
- Неужели?
- Ты еще насмотришься чудес, общаясь с американками.
- Зачем мне американки? Ты сама - чудо, Наташа.
К моему удивлению, она покраснела до корней волос.
- Я сама - чудо? - пробормотала она. - Наверное, мне надо почаще посылать
тебя к таким женщинам, как миссис Уимпер. Ты возвращаешься с удивительными
результатами.
Я ухмыльнулся. [187]
- Поедем на Гудзон, - предложила Наташа. - Сначала на пирс, где океанские
пароходы, а потом вдоль Гудзона, пока не наткнемся на какую-нибудь уютную
харчевню. Меня сегодня тянет в какой-нибудь маленький ресторанчик, к лунному
свету и речным пароходам. Собственно, я предпочла бы поехать с тобой в
Фонтенбло. Разумеется, когда кончится война. Но там меня, как возлюбленную
немца, остригли бы наголо, а тебя без лишних слов поставили бы к стенке. Так
что останемся при своем: с котлетами и кока-колой, в этой удивительной
стране.
Она прижалась ко мне. Я почувствовал на своем лице ее волосы и ее
прохладную кожу. Казалось, ей никогда не было жарко, даже в такие дни.
- Ты был хорошим журналистом? - спросила она.
- Нет, второсортным.
- А теперь больше не можешь писать?
- Для кого? Я недостаточно хорошо владею английским. К тому же я уже
давно не могу писать.
- Значит, ты как пианист без рояля?
- Можно и так сказать. Твой неизвестный покровитель оставил тебе
что-нибудь выпить?
- Сейчас посмотрим. Ты не любишь говорить о себе?
- Не очень.
- Понимаю. И о твоем теперешнем занятии тоже?
- Агент по продаже произведений искусства и мальчик на побегушках.
Наташа открыла бар.
- Вот видишь, мы как тени, - сказала она. - Странные тени прошлого.
Станет ли когда-нибудь по-другому? О, да тут польская водка! Что это ему
взбрело в голову? Польши ведь уже не существует.
- Да, - подтвердил я с горечью. - Польши как самостоятельного государства
больше не существует. Но польская водка выжила. Прикажешь плакать или
смеяться по этому поводу?
- Выпить ее, милый.
Она достала две рюмки и налила. Водка была великолепная и даже очень
холодная. Бар, оказывается, был одновременно и холодильником. [188]
- Две тени в "роллс-ройсе", - заметил я, - пьют охлажденную польскую
водку. За твое здоровье, Наташа!
- Ты мог бы попасть в армию? - спросила она. - Если бы захотел?
- Нет. Никому я не нужен. Здесь я нежелательный иностранец и должен
радоваться, что меня не загнали в лагерь для интернированных. Живу на
птичьих правах, но так же было со мной и в Европе. Здесь-то рай. Если
угодно, призрачный рай, отгороженный от всего, что имеет на этом свете
значение, особенно для меня. Если угодно, временный рай, в котором можно
перезимовать. Рай поневоле. Ах, Наташа! Поговорим о том, что у нас осталось!
О ночи, о звездах, об искре жизни, которая еще теплится в нас, но только не
о прошлом. Полюбуемся луной! Пассажирские пароходы "люкс" превратились в
военные транспорты. А мы стоим за железными перилами, отделяющими этот рай
от всемирной истории, и вынуждены беспомощно, бесцельно ждать да почитывать
в газетах сообщения о победах, потерях и разбомбленных странах, и снова
ждать, и снова вставать каждое утро, и пить кофе, и беседовать с Силверсом и
миссис Уимпер, в то время как уровень океана пролитой в мире крови каждый
день поднимается на сантиметр. Ты права, паша жизнь здесь - это жалкий парад
теней.
Мы смотрели на причал. Он был почти пуст, но в зеленом свете сумерек
отшвартовывалось несколько судов - серо-стальных, низко сидящих, без огней.
Мы снова сели в машину.
- Постепенно улетучиваются мои глупые, старомодные грезы, - произнесла
Наташа. - И моя сентиментальность. Прости меня, я, наверное, тебе надоела.
- Надоела? Что у тебя за странные мысли? Это ты должна простить меня за
пошлости, которые я тебе говорил. Уже по одному этому ясно, что я был плохим
журналистом! Смотри, какая прозрачная вода! И полнолуние!
- Куда теперь поедем, мадам? - спросил шофер.
- К мосту Джорджа Вашингтона. Только медленно. Некоторое время мы
молчали. Я упрекал себя за идиотское неумение поддерживать беседу. Я вел
себя [189] как тот человек в "Эль Марокко", который горько оплакивал участь
Франции, и притом вполне искренне. Но он не понимал, что скорбь в отличие от
радости нельзя проявлять на людях, и потому производил смешное впечатление.
Я тщетно пытался выбраться из тупика. Тут вдруг Наташа повернулась ко мне.
Глаза ее сияли.
- Как это прекрасно. Река и маленькие буксиры, а там вдали - мост!
Она давно забыла о нашем разговоре. Я уже не раз замечал это: она быстро
на все откликается и быстро все забывает. Это было очень кстати для такого
слона, как я, - человека, который помнил невзгоды и совсем не помнил
радостей.
- Я тебя обожаю! - воскликнул я. - И говорю это здесь, сейчас, под этой
луной, у этой реки, впадающей в море, в водах которой отражаются сотни тысяч
раздробленных лунных дисков. Я обожаю тебя и даже готов повторить избитую
фразу о том, что мост Вашингтона, как диадема, венчает беспокойный Гудзон.
Только мне хотелось бы, чтобы он действительно стал диадемой, а я -
Рокфеллером, или Наполеоном Четвертым, или на худой конец главою фирмы "Ван
Клееф и Арпельс". По-твоему, это ребячество?
- Почему ребячество? Ты что, всегда стремишься перестраховаться? Или ты в
самом деле не знаешь, как нравится женщинам такое ребячество?
- Я прирожденный трус и каждый раз, прежде чем что-нибудь сказать, должен
собраться с духом, - ответил я, целуя ее. - Мне хотелось бы научиться водить
машину, - сказал я.
- Можешь начинать хоть сегодня.
- Я за рулем "роллс-ройса". Тогда мы могли бы высадить блюстителя
нравственности у ближайшей пивной, а так мне кажется, точно я в Мадриде:
вечно в сопровождении дуэньи.
Она засмеялась.
- Разве шофер нам мешает? Он же не знает немецкого и по-французски тоже
не понимает ни слова. Кроме "мадам", разумеется.
- Значит, он нам не мешает? - переспросил я.
Она на мгновение умолкла. [190]
- Милый, это же беда большого города, - пробормотала она. - Здесь почти
никогда нельзя побыть вдвоем.
- Откуда же тогда здесь берутся дети?
- Одному Богу известно!
Я постучал в стекло, отделявшее нас от шофера.
- Вы не остановитесь вон там, у того садика? - переспросил я, протягивая
шоферу пятидолларовую бумажку. - Сходите, пожалуйста, куда-нибудь поужинать.
А через час приезжайте за нами.
- Да, конечно, сэр.
- Вот видишь! - воскликнула Наташа. Мы вышли из машины и увидели, как она
исчезла в темноте. В тот же миг из открытого окна за сквером раздался грохот
