Э.М.РЕМАРК
ТЕНИ В РАЮ
Перевод Л.Черной, В.Котелкина
Э.М.Ремарк. Тени в раю.
М., Харьков, Аст, Фолио, 1999
ПРОЕКТ ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
В квадратных скобках [] номер страницы.
Номер страницы предшествует странице.
В круглых скобках () номер подстраничных примечаний переводчиков.
[3]
Пролог
В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и
ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке
этой страны, почти что второй родиной.
Позади расстилался долгий, полный опасностей путь - via dolorosa(1) всех
тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через
Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела
через Лион на побережье Средиземного моря, другая - через Бордо и Пиренеи в
Испанию и Португалию, в лиссабонский порт.
Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех
странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности,
ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности,
подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку,
приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых
странах еще сохранилось подобие человечности - нас по крайней мере не
выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях.
Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому
бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли
работать легально. Большинство из нас были голодные, жалкие и одинокие. Вот
почему мы и назвали путь наших странствий via dolorosa.
-----------------------------------------(1) Скорбный путь (исп.). [4]
Вокзалами нам служили почтамты в маленьких городишках и побеленные ограды
на шоссе. В почтовых отделениях нас могло ждать письмо, посланное до
востребования родными и близкими, а заборы заменяли доски объявлений. Мелом
и углем на них были выведены фамилии тех, кто потерялся, и тех, кто
разыскивал друг друга, адреса, предостережения, указания. Призывы, брошенные
в пустоту, да к тому же в годы тотального безразличия, вслед за которыми
настала эпоха полной бесчеловечности - война, когда и гестапо, и полиция, а
нередко и жандармы делали общее дело: охотились за нами, изгоями.
I
Несколько месяцев назад я прибыл на грузовом пароходе из Лиссабона в
Америку, по-английски говорил с грехом пополам; казалось, меня, полунемого и
полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета. Ведь
в Европе шла война.
К тому же документы у меня были не в порядке, хотя буквально чудом я стал
обладателем настоящей американской визы, дававшей мне право на въезд. Но
паспорт мой был на чужую фамилию. Иммиграционные власти отнеслись ко мне с
недоверием и засадили на Эллис-Айленд. И лишь шесть недель спустя мне выдали
временное удостоверение на три месяца. За этот срок я должен был обеспечить
себе разрешение на въезд в какую-нибудь другую страну.
Знакомая картина. В Европе я жил долгие годы точно так же, и передышки
длились иногда не месяцы, а дни. Эмигрировав из Германии в тридцать третьем,
я официально стал политическим мертвецом. А теперь мне целых три месяца не
надо было бежать. Непостижимое счастье!
Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя и живу по
паспорту умершего. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил
в наследство во Франкфурте. Фамилия человека, подарившего мне его в день
своей смерти, была Росс. Таким образом, [5] и я теперь звался Роберт Росс.
Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идет
о жизни и смерти.
На Эллис-Айленде я встретил турка, который лет десять назад уже приезжал
в Америку. Не знаю, по какой причине ему сейчас не разрешили въезд в Штаты.
Спрашивать не имело смысла. На моей памяти не раз случалось, что людей
высылали только из-за того, что они не подходили ни под одну рубрику
инструкции.
Турок дал мне адрес одного русского в Нью-Йорке, с которым он был знаком
в давние времена. К сожалению, он не знал, жив ли этот человек. Но когда
меня выпустили, я сразу отправился к нему. Поступок мой был вполне объясним.
Я жил так уже годы. Людям, вынужденным постоянно быть в бегах, не оставалось
ничего другого, как рассчитывать на случай. Чем невероятней был случай, тем
естественнее он казался. И в наши дни обыденность иногда походит на сказку.
Не очень-то веселую сказку, но как ни удивительно, конец у нее часто
оказывается куда более счастливым, чем можно было ожидать.
Русский работал в маленькой обшарпанной гостинице недалеко от Бродвея. Он
назвался Меликовым, говорил по-немецки и сразу же принял во мне участие.
Он-то знал, что мне всего нужнее: пристанище и работа. Пристанище нашлось
без труда: у русского оказалась лишняя койка, и он поставил ее к себе в
комнату. Но работать с туристской визой было запрещено. Тут требовались
другие бумаги - разрешение на въезд с номером иммиграционной квоты. Значит,
работать я мог только нелегально. Так же было и в Европе, и я не очень
сокрушался. Кроме того, у меня еще оставалось немного денег.
- А на что вы будете жить? Об этом вы подумали? - спросил Медиков.
- Во Франции я под конец работал торговым агентом, продавал сомнительные
картины и подделки под старину.
- Вы что-нибудь в этом смыслите?
- Не слишком, но кое-что усвоил. [6]
- Где?
- Я два года провел в Брюссельском музее.
- Работали там? - с удивлением спросил Медиков.
- Нет. Скрывался, - ответил я.
- От немцев?
- От немцев, которые оккупировали Бельгию.
- Два года? - снова удивился Медиков. - И вас так и не нашли?
- Нет. Нашли того человека, который меня прятал. Медиков взглянул на
меня.
- Вы успели удрать?
- Да.
- А что случилось с тем человеком?
- То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь.
- Он был немец?
- Бельгиец. Директор музея.
Медиков кивнул.
- Каким образом вам удалось так долго скрываться? - спросил он, помолчав
немного. - Разве в музее не было посетителей?
- Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник.
Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего
убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет,
разумеется, нельзя было зажигать.
- А служащие музея что-нибудь знали?
- Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я
сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя.
- Вас из-за этого и обнаружили?
- Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто
засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам.
- Понятно, - сказал Медиков. - А читать вы могли?
- Только в летние ночи или при лунном свете.
- Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины?
- Да, пока они были видны. [7]
Медиков улыбнулся и неожиданно спросил:
- Хотите есть?
- Да, - сказал я. - И даже очень.
- Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе - и у него
появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке.
- В аптеке?
- Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают
аспирин и закусывают.
- Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? - спросил
Медиков.
Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя
на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами.
- А что мы тут будем есть? - спросил я в свою очередь.
- Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски - основная пища американцев.
Бифштексы не по карману простому люду.
- Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности
избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро
свихнулся. Впрочем, у меня был опыт - уже несколько лет, как я скрывался.
Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что
допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем
соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца
занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал
ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я
уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал
их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку,
иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня
нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто
любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода
упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь
я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за
ступенькой. Понимаете? [8]
- Да, вы не давали себе покоя, - сказал Меликов. - И у вас была цель. Это
спасает.
- Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега.
Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их
оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я
заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета
днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти
картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по
искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но
все же это был мир.
- Разве музей не охранялся?
- Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье.
- И на несчастье человека, который носил вам еду.
- На несчастье человека, который прятал меня, - сказал я спокойно,
взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не
хотел меня обидеть. Просто констатировал факт.
- Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, - сказал Меликов. -
Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая
возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с
голоду?
- Совсем недолго... Сколько стоит этот завтрак?
- Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает.
- Войны? - сказал я. - Какая здесь война?
- Война идет! - возразил Меликов. - И опять-таки на ваше счастье.
Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться.
- Через два месяца мне снова придется удирать. Меликов рассмеялся,
зажмурив маленькие глазки.
- Америка - огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы
родились?
- Согласно паспорту - в Гамбурге, на самом деле - в Ганновере. [9]
- Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете
угодить в лагерь для интернированных.
- В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, - сказал я, пожав
плечами.
- Бежали?
- Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая
неразбериха.
Меликов кивнул.
- Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в
восемнадцатом году... Но только после победы - как оказалось, впрочем,
весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки?
- Я привык с опаской относиться к алкоголю, - ответил я. - Несколько раз
я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным
результатам... к тюремной камере, кишевшей насекомыми.
- В Испании?
- В Северной Америке.
- И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые.
Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли... А вы романтик? -
спросил он немного погодя.
- Для меня это - непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков
