его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом
прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе
Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция - это
было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и
четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать
и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему
безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции
в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он
уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же
груди были на спине.
- А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, -
горячий мрамор.
- Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я.
- Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв.
Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть
свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. - Что это:
героизм или идиотизм?
На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота.
- Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми
хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе
скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.
- Да и ты тоже ничуть не изменился. - Лахман-Мертон вытер пот со лба
мятым носовым платком. - По-прежнему склонен к философствованию. Правда?
- Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает.
Лахман неожиданно усмехнулся: [17]
- Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!
- Превосходство не может быть дешевкой.
Лахман умолк.
- Зачем возражать? - сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из
кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. - Четки,
собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты
думаешь, на нее это подействует?
- Каким папой?
- Пием. Каким же еще?
- Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше.
- Что? - Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. - Ведь Бенедикт
умер. Что ты мелешь?
- У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех
мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка.
- Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я
тебя видел...
- Замолчи! - сказал я.
- Что?
- Замолчи, Курт. Не надо.
- Ладно. - Лахман поколебался секунду. Потом желание излить душу
победило. Он развернул светло-голубую папиросную бумагу. - Маленький кусочек
оливкового дерева из Гефсиманского сада. Подлинность заверена официально.
Неужели и это не подействует? - Лахман не отрываясь смотрел на меня
умоляющим взглядом.
- Конечно, подействует. А бутылки иорданской воды у тебя не найдется?
- Нет.
- Тогда налей.
- Что?
- Налей воды в бутылку. В вестибюле есть кран. Подмешай немного пыли,
чтобы выглядело естественно. Никто ведь ничего не заподозрит, у тебя уже
есть нотариально заверенные четки и оливковая ветвь. Не хватает только
иорданской водицы. [18]
- Не наливать же ее в водочную бутылку!
- Отчего нет! Соскребем наклейку! У бутылки достаточно восточный вид.
Твоя пуэрториканка наверняка не пьет водку. В лучшем случае ром.
- Она пьет виски. Странно, правда?
- Нет.
Лахман задумался.
- Бутылку надо запечатать - так будет правдоподобнее. У тебя есть сургуч?
- Еще чего захотел? Визу и паспорт? Откуда у меня сургуч?
- У человека бывают самые неожиданные вещи. Я, например, много лет таскал
с собой кроличью лапку, и когда...
- Может, у Меликова найдется?
- Верно! Он постоянно запечатывает посылки. Как я сам не додумался!
Лахман, хромая, отчалил.
Я откинулся на спинку кресла. Было почти темно. Тени и призраки умчались
на вечернюю улицу сквозь светлый дверной проем. В зеркале напротив
тускло-серое пятно тщетно пыталось приобрести серебристый блеск. Плюшевые
кресла стали лиловыми, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась
кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови?.. Кровь на трупах в
маленькой серой комнате, за окнами которой полыхал невиданный закат. И от
этого все предметы потеряли свою яркость и стали как бы грязными -
серо-черными и темно-бурыми, почти лиловыми. Все приобрело эти цвета, даже
человек у окна. Внезапно он повернул голову, и на него упали лучи заходящего
солнца: одна половина лица стала огненной, другая - оказалась в тени. И тут
раздался голос, неожиданно высокий, писклявый. "Продолжаем! Следующий", -
произнес он с легким саксонским акцентом.
Я повернулся и опять щелкнул выключателем. Прошло много лет, прежде чем я
научился спать без света. И стоило мне заснуть, как я тут же в испуге
вскакивал, [19] меня будили омерзительные сны. Даже теперь я с большой
неохотой выключал по ночам свет и не любил спать один.
Я поднялся и вышел из холла. Лахман стоял с Меликовым у маленькой
конторки возле входа.
- Все в порядке, - торжествующе сказал Лахман. - Взгляни! У Владимира
нашлась старая русская монетка, мы припечатаем ею пробку. Древнеславянская
вязь. Кто усомнится, что воду в эту бутылку не налили греческие монахи из
монастыря на реке Иордан?
Сургуч капал на пробку. При свече, которая стояла рядом, он казался
светло-красным.
Что со мной творится, думал я. Ведь все уже позади! Я спасен! Там на
улице бурлит жизнь! Спасен! Разве я спасен? Разве я действительно убежал от
них? И от теней тоже?
- Пойду прогуляюсь немного, - сказал я. - В голове у меня каша из
английских слов! Надо проветриться. Servus!(1)
Когда я вернулся, Меликов уже приступил к своим обязанностям. В этой
гостинице он совмещал множество различных должностей - работал дневным
портье, иногда ночным и одновременно выполнял всякие мелкие поручения. В эту
неделю он был ночным портье.
- Где Лахман? - спросил я.
- Наверху, у своего предмета.
- Ты веришь, что сегодня ему улыбнется счастье?
- Нет. Она поведет его и мексиканца ужинать. Платить будет Лахман. Всегда
он был такой?
- Да. Только более везучий. Утверждает, что стал интересоваться калеками
и увечными лишь после того, как начал хромать. Раньше у него был нормальный
вкус. Быть может, он так деликатен, что стыдится красивых женщин. Кто
знает...
В дверь проскользнула чья-то тень. То была тонкая, высокая женщина с
маленькой головкой. На ее бледном лице выделялись серые глаза, волосы у нее
были русые и казались крашеными. Меликов встал.
-----------------------------------------(1) Привет! (лат.) [20]
- Наташа Петрова(1), - сказал он. - Давно вы вернулись?
- Две недели назад.
Я тоже встал. Женщина была почти одного роста со мной. В темном
облегающем костюме она выглядела очень худой. Говорила она как-то чересчур
торопливо, и голос у нее был, пожалуй, слишком громкий и словно прокуренный.
- Рюмку водки? - спросил Медиков. - Или виски?
- Водки. Один глоток. Мне пора идти фотографироваться.
- В такой поздний час?
- Да, на весь вечер. Фотограф свободен только по вечерам. Платья и шляпы.
Маленькие шляпки. Совсем крохотные.
Только сейчас я заметил, что Наташа Петрова была в шляпке без полей, до
крайности воздушной и надетой слегка набок.
Медиков ушел за водкой.
- Вы не американец? - спросила девушка.
- Нет, немец.
- Ненавижу немцев.
- Я тоже, - согласился я.
Она взглянула на меня с изумлением.
- Я не говорю о присутствующих.
- И я тоже.
- Я - француженка. Вы должны меня понять. Война...
- Понимаю, - сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали
ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно
это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но
не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто
умеет только ненавидеть или только любить, - завидно примитивен.
Медиков принес бутылку и три очень маленькие рюмки, которые налил
доверху.
- Я не хочу, - сказал я.
- Обиделись? - спросила девушка.
- Нет. Просто мне сейчас не хочется пить.
-----------------------------------------(1) В оригинале: "Наташа Петровна".
[21]
Медиков ухмыльнулся.
- Ваше здоровье(1), - сказал он и поднял рюмку.
- Напиток богов! - Девушка залпом осушила свою рюмку.
Я почувствовал себя дураком: зря отказался от водки, но теперь уже было
поздно.
Медиков поднял бутылку.
- Еще по одной, Наталья Петровна?
- Mersi (2), Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au revoir (3). -
Она крепко пожала мне руку. - Au revoir, monsieur.
- Au revoir, madame.
Медиков пошел ее проводить. Вернувшись, он спросил:
- Она тебя разозлила?
- Нет.
- Не обращай внимания. Она всех злит. Сама того не желая.
- Разве она не русская?
- Родилась во Франции. Почему ты спрашиваешь?
- Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их
женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем
рекомендуется.
Меликов осклабился.
- Не вижу здесь ничего худого. Иногда полезно вывести мужчину из
равновесия. Все лучше, чем по утрам с гордым видом начищать пуговицы на его
мундире и надраивать ему сапоги, которыми он будет потом топтать ручонки
еврейских детей.
- Сдаюсь! Сегодня немецкие эмигранты здесь не в чести. Налей-ка мне лучше
водки, от которой я только что отказался.
- Хорошо.
Меликов прислушался.
- Вот и они!
По лестнице спускались двое. Я услышал необыкновенно звучный женский
голос. Это были пуэрториканка и Лахман. Она шла немного впереди, не обращая
-----------------------------------------(1) В оригинале: "Здрасьте".
(2) Спасибо (франц).
(3) До свидания (франц.). [22] внимания на то, следует ли он за ней. И не
хромала. По ее походке не было заметно, что у нее протез.
- Сейчас поедут за мексиканцем, - прошептал Меликов.
- Бедняга Лахман, - сказал я.
- Бедняга? - удивился Меликов. - Нет, он просто хочет того, чего у него
нет.
- Единственное, что нельзя потерять. Правда? - Я засмеялся.
- Бедняга тот, кто больше ничего не хочет.
- Разве? - сказал я. - А я полагал, что тогда становишься мудрецом.
- У меня другое мнение. Что с тобой сегодня случилось? Нужна женщина?
- Обычно эмигранты норовят быть вместе. А тебе, по-моему, ни до кого нет
дела.
- Не хочу вспоминать.
- Поэтому?
- И не хочу увязнуть в эмигрантских делах, окунуться в атмосферу незримой
тюрьмы. Слишком хорошо все это изучил.
- Желаешь, значит, стать американцем?
- Никем я не желаю стать. Просто хочу кем-то быть, наконец. Если мне это
позволят.
- Громкие слова!
- Надо самому набираться мужества. Никто этого за тебя не сделает.
Мы сыграли еще партию в шахматы. Мне объявили мат. Потом постояльцы
начали понемногу возвращаться в гостиницу, и Меликову приходилось то
выдавать ключ, то разносить по номерам бутылки и сигареты.
Я продолжал сидеть. И правда, что со мной случилось? Я решил сказать
Меликову, что хочу снять отдельный номер. Почему - я и сам не знал. Мы друг
другу не мешали, и Меликову было безразлично, живем мы вместе или нет. Но
для меня вдруг стало очень важно попробовать спать в одиночестве. На
Эллис-Айленде мы все спали вповалку в большом зале; во французском лагере
для интернированных было то же самое. Конечно, я знал, что стоит мне
очутиться одному в ком[23] нате, и я начну вспоминать времена, которые
предпочел бы забыть. Ничего не поделаешь! Не мог же я вечно избегать
воспоминаний.
III
