каждому встречному и поперечному. Иначе они потеряют свое очарование. И свою
цену. [81]
- Но ведь они созданы для того, чтобы на них смотрели.
- Возможно. Хотя я в этом сомневаюсь. Торговцу важно, чтобы его картины
не были общеизвестны.
- Странно. Я думал, это как раз подымает цену.
- Далеко не всегда. Картины, которые слишком часто выставляли, на языке
специалистов зовутся "сгоревшими". Их антипод - "девственницы". Эти картины
всегда находились в одних руках, в одной частной коллекции, и их почти никто
не видел. За "девственниц" больше платят. И не потому, что они лучше, а
потому, что любой знаток и собиратель жаждет находок.
- И за это он выкладывает деньги?
Силверс кивнул.
- К сожалению, в наше время коллекционеров раз в десять больше, чем
знатоков. Эпоха истинных собирателей, которые были в то же время и
ценителями, кончилась после первой мировой войны, в восемнадцатом году.
Каждому политическому и экономическому перевороту сопутствует переворот
финансовый. И тогда состояния меняют своих владельцев. Одни все теряют,
другие богатеют. Старые собиратели вынуждены продавать свои коллекции, на их
место приходят новые. У этих новых есть деньги, но зачастую они ничего не
смыслят в искусстве. Чтобы стать истинным знатоком, требуется время,
терпение и любовь.
Я внимательно слушал. Казалось, в этой комнате с двумя мольбертами,
обитой серым бархатом, хранилась утерянная тишина мирных эпох. Силверс
поставил на один из мольбертов новый картон.
- Вы знаете, что это?
- Моне. Поле маков.
- Нравится?
- Необычайно. Какое спокойствие! И какое солнце! Солнце Франции.
- Ну что ж, давайте попытаемся, - сказал Силверс наконец. - Особых знаний
здесь не требуется. Мне нужен человек надежный и молчаливый. Это - главное.
Шесть долларов в день. Согласны? [82]
Я сразу встрепенулся.
- За какие часы? За утренние или за вечерние?
- За утренние и за вечерние. Но в промежутке у вас будет много свободного
времени.
- Это приблизительно та сумма, какую получает вышколенный мальчик на
побегушках.
Я ждал, что он скажет: ваши функции будут примерно такими же! Но Силверс
проявил деликатность. Он вслух подсчитал, сколько получает мальчик на
побегушках. Оказалось, меньше.
- Десять долларов - это минимум. Иначе я не согласен, - сказал я. - У
меня долги, которые я обязан выплачивать.
- Уже долги?
- Да. Я должен адвокату, который продлевает мой вид на жительство.
Я знал, что Силверс уже слышал все это от Лоу, тем не менее он
притворился, будто отсутствие документов бросает на меня тень и будто он
должен вновь обдумать, стоит ли со мной связываться. Наконец-то хищник
показал когти.
Мы сторговались на восьми долларах после того, как Силверс со смущенной
улыбкой пояснил, что, поскольку я работаю нелегально, мне не придется
платить налогов. Кроме того, я недостаточно свободно говорю по-английски.
Тут я его, положим, поймал.
- Зато я говорю по-французски, - сказал я. - А это в вашем деле гораздо
важнее.
Тогда он согласился на восемь долларов, пообещав, что, если я справлюсь с
работой, мы еще вернемся к этому разговору.
Я пришел в гостиницу, и моим глазам представилось необычное зрелище. В
старомодном холле горели все лампы, даже те, которые бережливая
администрация неукоснительно выключала. Посередине стоял стол, вокруг
которого собралась весьма занятная, разношерстная компания. Председательское
место занимал Рауль. Он сидел у торца стола в бежевом костюме гигантских
размеров, похожий на гигантскую потную жабу; стол, [83] к моему удивлению,
был накрыт белой скатертью, и гостей обслуживал официант. Рядом с Раулем
восседал Меликов; кроме них за столом сидели: Лахман и его пуэрториканка;
мексиканец в розовом галстуке, с каменным лицом и беспокойными глазами;
белокурый молодой человек, говоривший басом, хотя можно было предположить,
что у него высокое сопрано, и две жгучие брюнетки неопределенного возраста -
от тридцати до сорока, - востроглазые, темпераментные и привлекательные. По
другую руку от Меликова сидела Наташа Петрова.
- Господин Росс, - крикнул Рауль, - окажите нам честь!
- В чем дело? - спросил я. - Коллективный день рождения? Или, может,
кто-нибудь выиграл крупную сумму?
- Присаживайтесь, господин Росс, - сказал Рауль, еле ворочая языком. -
Один из моих спасителей, - пояснил он белокурому молодому человеку,
говорившему басом. - Пожмите друг другу руки! Это - Джон Болтон.
У меня было такое чувство, точно я коснулся дохлой рыбы. От молодого
человека со столь низким голосом я невольно ждал крепкого рукопожатия.
- Что вы будете пить? - спросил Рауль. - У нас есть все, что вашей душе
угодно: кока-кола, лимонад, американское виски, шотландское виски. И даже
шампанское. Я помню, что вы сказали в тот раз, когда мое сердце исходило
печалью... Все течет, сказали вы. Цитата из какого-то древнего грека.
Правда? Из Гераклита, или Демокрита, или Демократа. Знаете, что говорят в
таких случаях на Седьмой авеню: "Ничто не вечно под луной, и красотка станет
сатаной". Очень справедливо. А на смену приходит другая молодежь. Итак, что
вы будете пить? Альфонс! - Он подозвал официанта жестом, достойным римского
императора.
- Что вы пьете? - спросил я Наташу Петрову.
- Водку, как всегда, - ответила она весело.
- Водку, - сказал я Альфонсу.
- Двойную порцию, - добавил Рауль, глядя на меня осоловелыми глазами.
[84]
- Что это? Мистерия человеческой души - любовь? - спросил я Меликова.
- Мистерия человеческих заблуждений, когда каждый верит, что другой - его
пленник.
- Le coup de fondre(1), - сказала Наташа Петрова. - Любовь без
взаимности.
- Как вы оказались здесь, в этой компании?
- Случайно. - Наташа засмеялась. - Случай. Счастливый случай. Мне давно
хотелось вырваться из стерильной и однообразной атмосферы унылых приемов. Но
такого я не ожидала.
- Вы опять собираетесь к фотографу?
- Сегодня не собираюсь. А почему вы спрашиваете? Пошли бы со мной?
Собственно, я не хотел говорить этого прямо, но почему-то сказал:
- Да.
- Наконец-то я слышу от вас нечто вразумительное, - сказала Наташа
Петрова. - Salut!
- Salut, salve, salute! - крикнул Рауль и начал со всеми чокаться. При
этом он попытался даже встать, но плюхнулся на кресло в виде трона, которое
затрещало под ним. Эта старая гостиница в довершение всего была обставлена
топорной псевдоготической мебелью.
Пока все чокались, ко мне подошел Лахман.
- Сегодня вечером, - шепнул он, - я напою мексиканца.
- А сам не напьешься?
- Я подкупил Альфонса. Он подает мне только воду. Мексиканец думает, что
я пью, как и он, текилу. У нее тот же цвет, то есть она бесцветная.
- Я бы лучше подпоил даму сердца, - сказал я. - Мексиканец не имеет
ничего против. Не хочет сама дама.
На секунду Лахман потерял уверенность в себе, но потом упрямо сказал:
- Ничего не значит. Сегодня это выйдет. Должно выйти. Должно. Понимаешь?
-----------------------------------------(1) Любовь с первого взгляда
(франц.). [85]
- Пей лучше с ними обоими... И с самим собой тоже. Может, спьяну ты
придумаешь что-нибудь такое, до чего бы трезвый не додумался. Бывают пьяные,
перед которыми трудно устоять.
- Но тогда я ничего не почувствую. Все забуду. Будет так, как будто
ничего и не было.
- Жаль, что ты не можешь внушить себе обратное. Что все было, но для тебя
как будто и не было.
- Послушай, ведь это жульничество, - запротестовал взволнованный Лахман.
- Надо вести честную игру.
- А разве это честная игра - пить воду?
- Я честен с самим собой. - Лахман наклонился к моему уху. Дыхание у него
было горячее и влажное, хоть он и пил одну воду. - Я узнал, что у Инее вовсе
не ампутирована нога, она у нее просто не сгибается. Металлическую пластинку
она носит из тщеславия.
- Что ты выдумываешь, Лахман!
- Я не выдумываю. Я знаю. Ты не понимаешь женщин. Может, она потому и
отказывает мне? Чтобы я не дознался.
На секунду я потерял дар речи. Amore, amour(1), думал я. Вспышка молнии в
ночи заблуждений, тщеславия в глубочайшей безнадежности, чудо белой и черной
магии. Будь же благословенна, любовь. Я торжественно поклонился.
- Дорогой Лахман, в твоем лице я привететвую звездный сон любви.
- Вечные твои остроты! Я говорю совершенно серьезно.
Рауль с трудом приподнялся.
- Господа, - начал он, обливаясь потом. - Да здравствует жизнь! Я хочу
сказать: как хорошо, что мы еще живем. Стоит мне подумать, что совсем
недавно я хотел лишить себя жизни, и я готов влепить себе пощечину. Какими
же мы бываем идиотами, когда мним себя особенно благородными.
Пуэрториканка внезапно запела. Она пела по-испански. Наверное, это была
мексиканская песня. Голос -----------------------------------------(1)
Любовь (исп. и франц.). [86] у нее был великолепный, низкий и сильный. Она
пела, не сводя глаз с мексиканца. Это была песня, исполненная печали и в то
же время ничем не прикрытого сладострастия. Почти жалобная песня, далекая от
всяких раздумий и прикрас цивилизации. Песня эта возникла в те стародавние
времена, когда человечество еще не обладало самым своим человечным свойством
- юмором; она была прямая до бесстыдства и ангельски чистая. Ни один мускул
не дрогнул на лице мексиканца. Да и женщина была недвижима - говорили только
ее губы и взгляд. И оба они смотрели друг на друга немигающими глазами, а
песня все лилась и лилась. То было слияние без единого прикосновения. Но они
оба знали, что это так. Я оглянулся - все молчали. Я оглядывал их всех по
очереди, а песня продолжала литься: я видел Рауля и Джона, Лахмана, Меликова
и Наташу Петрову - они молча слушали, эта женщина подняла их над
обыденностью, но сама она никого не видела, кроме мексиканца, кроме его
помятого лица сутенера, в котором сосредоточилась вся ее жизнь. И это не
было ни странно, ни смешно.
VIII
Перед тем как приступить к своим обязанностям, я получил трехдневный
отпуск. В первый день я прошел всю Третью авеню в самый свой любимый час
перед наступлением сумерек, когда в антикварных лавках время, казалось,
замирает, тени становятся синими, а зеркала оживают. В этот час из
ресторанов тянет запахом жареного лука и картофеля, официанты накрывают на
стол, и омары, выставленные в огромных витринах "Морского царя" на ложе
пыток изо льда, пытаются уползти на своих клешнях, изуродованных острыми
деревянными колышками. Я не мог без содрогания смотреть на их круглые
выгнутые тела, - они напоминали мне камеры пыток в концлагерях, на родине
поэтов и мыслителей.
- Имперский егермейстер Герман Геринг не допустил бы ничего подобного, -
сказал Кан, который тоже подошел к витрине с огромными крабами. [87]
- Вы говорите об омарах? Крабы ведь четвертованы. Кан кивнул.
- Третий рейх славится своей любовью к животным. Овчарку фюрера зовут
Блонди, и фюрер лелеет ее как родное дитя. Имперский егермейстер,
министр-президент Пруссии Герман Геринг и его белокурая Эмми Зоннеман держат
у себя в Валгалле молодого льва, и Герман, облачившись в одежду древнего
германца, с охотничьим рогом па боку, подходит к нему с ласковой улыбкой. А
шеф всех концлагерей Генрих Гиммлер нежно привязан к ангорским кроликам.
- Зато при виде четвертованных крабов у Фрикка, имперского министра
внутренних дел, может возникнуть какая-нибудь плодотворная идея. Впрочем,
как человек культурный - и даже доктор, - он отказался от гильотины, сочтя
ее чересчур гуманной, и заменил гильотину ручным топором. Может быть, он
решит теперь четвертовать евреев, наподобие крабов.
