- Один черт. Никаких перспектив. Постарайтесь начать собственное дело.
Продавайте что угодно, хоть булыжник. Или шпильки для волос. Я сам кое-чем
приторговываю в свободное время. Самостоятельно.
- Хотите стать американцем?
- Я хотел стать австрийцем, потом чехом. Но немцы, увы, захватили обе эти
страны. Тогда я решил стать французом - результат тот же. Хотелось бы мне
знать, не оккупируют ли немцы и Америку?
- А мне хотелось бы знать другое: через какую границу меня выдворят дней
через десять?
Кан покачал головой.
- Это совсем не обязательно. Бетти достанет вам рекомендации трех
известных эмигрантов. Фейхтвангер тоже не отказал бы вам, но его
рекомендации здесь не очень котируются. Он слишком левый. Правда, Америка в
союзе с Россией, но не настолько, чтобы "поощрять" коммунизм. Генрих и Томас
Манны ценятся высоко, но еще лучше, если за вас поручатся коренные
американцы. Один издатель хочет опубликовать мои воспоминания; конечно, я
никогда не напишу их. Но говорить ему это пока преждевременно - узнает года
через два. Мой издатель вообще интересуется эмигрантами. Наверное, чует, что
на них можно сделать бизнес. Выгода в сочетании с идеализмом - дело
беспроигрышное. Завтра я ему позвоню. Скажу, что вы один из тех немцев,
которых я вызволил из лагерей в Гуре.
- Я был в Гуре, - сказал я.
- В самом деле? Бежали?
Я кивнул:
- Подкупил охрану. [43]
Кан оживился.
- Вот здорово! Мы найдем нескольких свидетелей. Бетти знает уйму народа.
А вы не помните кого-нибудь, кто оттуда выбрался бы в Америку?
- Господин Кан, - сказал я, - Америка была для нас землей обетованной. В
Гуре мы не могли и мечтать о ней. Кроме того, простите, я не захватил с
собой никаких документов.
- Ничего. Раздобудем что-нибудь. Для вас сейчас самое главное - продлить
пребывание здесь. Хотя бы на несколько недель. Или месяцев. Для этого
потребуется адвокат - ведь времени осталось в обрез. В Нью-Йорке достаточно
эмигрантов, которые имели в прошлом адвокатскую практику. Бетти это устроила
бы в два счета. Но времени так мало, что лучше найти американского адвоката.
Бетти и в этом нам поможет. А деньги у вас есть?
- Дней на десять хватит.
- То есть это деньги на жизнь. А сумму, которую потребует адвокат,
придется собрать. Думаю, она не будет такой уж большой. - Каи улыбнулся. -
Пока что эмигранты еще держатся вместе. Беда сплачивает людей лучше, чем
удача.
Я взглянул на Кана. Его бледное, изможденное лицо до странности
потемнело.
- У вас передо мной есть некоторое преимущество, - сказал я. - Вы еврей.
И согласно подлой доктрине тех людишек, не принадлежите к их нации. Я не
удостоился такой чести. Я к ним принадлежу.
Кан повернулся ко мне лицом.
- Принадлежите к их нации? - В его голосе слышалась ирония. - Вы в этом
уверены?
- А вы нет?
Кан молча разглядывал меня. И мне стало не по себе.
- Я болтаю чушь! - сказал я наконец, чтобы прервать молчание. - Надеюсь,
все это не имеет к нам отношения.
Кан все еще не сводил с меня глаз. [44]
- Мой народ, - начал он, но тут же прервал сам себя: - Я тоже, кажется,
горожу чушь. Пошли! Давайте разопьем бутылочку!
Пить я не хотел, но и отказаться не мог. Кан вел себя вполне спокойно и
уравновешенно. Однако так же спокойно держался в Париже Иозеф Бер, когда я
не согласился пить с ним ночь напролет из-за безмерной усталости. А наутро я
обнаружил, что он повесился в своем нищенском номере.
Люди, не имевшие корней, были чрезвычайно нестойки - в их жизни случай
играл решающую роль. Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и
его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь
душу, хоты бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг
оказался на чужбине среди чужих людей. И совершил вдобавок роковую ошибку -
написал воспоминания; а ему надо было бежать от них, как от чумы.
Воспоминания захлестнули его. Потому-то и я так страшился воспоминаний. Да,
я знал, что должен действовать, хотел действовать. И сознание это давило на
меня, как тяжелый камень. Но прежде надо, чтобы кончилась война и чтобы я
мог снова поселиться в Европе.
Я вернулся в гостиницу, и она показалась мне еще более унылой, чем
прежде. Усевшись в старомодном холле, я решил ждать Меликова. Вокруг как
будто никого не было, но внезапно я услышал всхлипыванья. В углу, возле
кадки с пальмой, сидела женщина. Я с трудом разглядел Наташу Петрову.
Наверное, она тоже ждала Меликова. Ее плач действовал мне на нервы. К
тому же у меня и так была тяжелая голова после выпивки. Помедлив секунду, я
подошел к ней.
- Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Она не ответила.
- Что-нибудь случилось? - спросил я.
Наташа покачала головой:
- Что, собственно, должно случиться?
- Но вы ведь плачете.
- Что, собственно, должно случиться? [45]
Я долго смотрел на нее.
- Есть же причина. Иначе вы не плакали бы.
- Вы уверены? - спросила она вдруг сердито.
Я бы с удовольствием ушел, но в голове у меня был полный сумбур.
- Обычно причина все же существует, - сказал я после краткой паузы.
- Неужели? Разве нельзя плакать без причины?
Неужели все имеет свои причины?
Я бы не удивился, если бы Наташа заявила, что только тупые немцы имеют на
все причину. Пожалуй, даже ждал этих слов.
- С вами так не случается? - спросила она вместо этого.
- Я могу себе это представить.
- С вами так не случается? - повторила она. Можно было объяснить ей, что
у меня, к сожалению, всегда оказывалось достаточно причин для слез.
Представление о том, что можно плакать без всякой причины - просто от
мировой скорби или от сердечной тоски, - могло возникнуть лишь в другом,
более счастливом столетии.
- Мне было не до слез.
- Ну конечно! Где уж вам плакать!
Начинается, подумал я. Противник идет в атаку.
- Извините, - пробормотал я и собрался уходить. Не хватало мне только
отражать наскоки плачущей женщины!
- Знаю, - сказала она с горечью, - идет война. И в такое время смешно
плакать из-за пустяков. Но я реву - и все тут. Несмотря на то, что где-то
далеко от нас разыгрываются десятки сражений.
Я остановился.
- Мне это понятно. Война здесь ни при чем. Пусть где-то убивают сотни
тысяч людей... Если ты порежешь себе палец, боль от этого не утихнет.
Боже, какой вздор я несу, подумал я. Надо оставить эту истеричку в покое.
Пусть себе рыдает на здоровье. Почему я не ухожу? Но я продолжал стоять,
будто она была последним человеком на этой земле. И вдруг я все понял: я
боялся остаться один. [46]
- Бесполезно, - повторяла она. - Решительно все бесполезно. Все, что мы
делаем! Мы должны умереть. Никому не избежать смерти.
О Господи! Вот до чего договорилась!
- Да, но тут существует много разных нюансов. Один из них состоит в том,
как долго человеку удается избегать смерти.
Наташа не отвечала.
- Не хотите ли выпить чего-нибудь? - спросил я.
- Не выношу эту кока-колу. Дурацкий напиток!
- А как насчет водки?
Она подняла голову.
- Насчет водки? Водки здесь не достанешь, раз нет Меликова. Куда он,
кстати, делся? Почему его до сих пор нет?
- Не знаю. Но у меня в номере стоит початая бутылка водки. Можем распить
ее.
- Разумное предложение, - сказала Наташа Петрова. И прибавила: - Почему
вы не внесли его раньше?
Водки было на донышке. Я взял бутылку и с неохотой пошел обратно. Может,
Меликов скоро явится? Тогда я буду играть с ним в шахматы до тех пор, пока
не приду в равновесие. От Наташи Петровой я не ждал ничего путного.
Я подошел к столу в холле и почти не узнал ее. Слез как не бывало, она
напудрилась и даже встретила меня улыбкой.
- Почему, собственно, вы пьете водку? Ведь у вас на родине ее не пьют.
- Правильно, - сказал я. - В Германии пьют пиво и шнапс, но я забыл свое
отечество и не пью ни пива, ни шнапса. Насчет водки я, правда, тоже не
большой мастак.
- Что же вы пьете?
Какой идиотский разговор, подумал я.
- Пью все, что придется. Во Франции пил вино, если было на что.
- Франция... - сказала Наташа Петрова. - Боже, что с ней сделали немцы!
- Я здесь ни при чем. В это время я сидел во французском лагере для
интернированных. [47]
- Разумеется! Как враг.
- До этого я сидел в немецком концлагере. Тоже как враг.
- Не понимаю.
- Я тоже, - ответил я со злостью. И подумал:
сегодня какой-то злосчастный день. Я попал в заколдованный круг и никак
не вырвусь из него. - Хотите еще рюмку? - спросил я. Решительно, нам не о
чем было разговаривать.
- Спасибо. Пожалуй, больше не надо. Я уже до этого довольно много выпила.
Я молчал. И чувствовал себя ужасно. Вокруг люди - один я какой-то
неприкаянный.
- Вы здесь живете? - спросила Наташа Петрова.
- Да. Временно.
- Здесь все живут временно. Но многие застревают на всю жизнь.
- Может быть. Вы тоже здесь жили?
- Да. Но потом переехала. И иногда думаю, лучше бы я никогда не уезжала
отсюда. И лучше бы я никогда не приезжала в Нью-Йорк.
Я так устал, что у меня больше не было сил задавать ей вопросы. Кроме
того, я знал слишком много судеб, выдающихся и банальных. Любопытство
притупилось. И меня совершенно не интересовал человек, который сокрушался
из-за того, что приехал в Нью-Йорк. Этот человек принадлежал к иному миру,
миру теней.
- Мне пора, - сказала Наташа Петрова, вставая. На секунду меня охватило
нечто вроде паники.
- Разве вы не подождете Меликова? Он должен прийти с минуты на минуту.
- Сомневаюсь. Пришел Феликс, который его заменяет.
Теперь и я увидел маленького лысого человечка. Он стоял у дверей и курил.
- Спасибо за водку, - сказала Наташа. Она взглянула на меня своими серыми
прозрачными глазами. Странно, иногда нужна самая малость, чтобы человеку
помогло. Достаточно поговорить с первым встречным - и все в порядке. [48]
Наташа кивнула мне и двинулась прочь. Она была еще выше ростом, чем я
предполагал. Каблуки ее стучали о деревянный пол громко и энергично, словно
затаптывали что-то. Звук ее торопливых шагов странно не соответствовал
гибкой и тонкой фигуре, слегка покачивавшейся на ходу.
Я закупорил бутылку и подошел к стоявшему у дверей Феликсу - напарнику
Меликова.
- Как живете, Феликс? - спросил я.
- Помаленьку, - ответил он не очень дружелюбно и взглянул на улицу. - Как
мне еще жить?
Я вдруг почувствовал, что ужасно завидую ему. Стоит себе и спокойно
покуривает. Огонек его сигареты стал для меня символом уюта и благополучия.
- Спокойной ночи, Феликс, - сказал я.
- Спокойной ночи. Может, вам что-нибудь нужно? Воды? Сигарет?
- Не надо. Спасибо, Феликс.
Я открыл свой номер, и на меня, подобно огромному валу, накатило прошлое.
Казалось, оно поджидало моего прихода за дверью. Я бросился на кровать и
вперил взгляд в серый четырехугольник окна. Теперь я был совершенно
беспомощен. Я видел множество лиц и не видел иных знакомых лиц. Я беззвучно
взывал о мести, понимая, что все тщетно; хотел кого-то задушить, но не знал
кого. Мне оставалось только ждать. А потом я заметил, что ладони мои намокли
от слез.
V
Адвокат заставил меня просидеть в приемной битый час. Я решил, что это
нарочно: видно, так он обрабатывал клиентов, чтобы сделать их более
податливыми. Но моя податливость была ему ни к чему. Я коротал время,
наблюдая за двумя посетителями, сидевшими, как и я, в приемной. Один из них
жевал резинку, другой пытался пригласить секретаршу адвоката на чашку кофе в
обеденный перерыв. Секретарша только посмеивалась. И правильно делала! У
этого типа была вставная челюсть, а на коротком толстом мизинце с
