недель все вс° узнают. А музей нам еще понадобится. Вот в чем дело. Вашу
долю я у них потребую.
- Сколько это будет?
- Сто долларов.
- А сколько получите вы?
- Половину того, что заплатят сверх. Согласны?
- Для вас вся эта история - милая шутка, - сказал я. - А я рискнул ради
нее почти половиной состояния.
Лоу-старший засмеялся. Во рту у него было много золота.
- Кроме того, вы до всего дознались. Теперь и я догадался, как произошла
ошибка. Они взяли в музей нового молодого эксперта. И молодой человек решил
показать, что его предшественник ни черта не смыслил [30] и приобретал
мусор. Могу сделать вам одно предложение: у нас в подвале масса старых
вещей, в которых мы не очень-то разбираемся. Человек не может знать все на
свете. Не хотите ли ознакомиться с нашими сокровищами? Десять долларов в
день. Ну, а если повезет - поощрительные премии.
- Компенсация за китайскую бронзу?
- Только отчасти. Но, конечно, работа временная. Мы с братом вполне
справляемся со своими делами. По рукам?
- По рукам, - сказал я и взглянул через стекло витрины на улицу, где
мчался поток машин.
Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное -
расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье.
Жизнь - как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие.
- Пятьдесят миллионов мертвецов, - сказал Лоу-старший. - Сто.
Человечество пошло вперед только в одном отношении: оно научилось массовым
убийствам. - В ярости он откусил кончик сигары. - Понимаете?
- Нигде человеческая жизнь не дешева так, как в Германии, - сказал я. -
Эсэсовцы высчитали, что один еврей, даже работоспособный и молодой, стоит
всего тысячу шестьсот двадцать марок. За шесть марок в день его выдают
напрокат немецким промышленникам, использующим рабский труд. Питание в
лагере обходится в шестьдесят пфеннигов в день. Еще десять пфеннигов кладут
на амортизацию носильных вещей. Средняя продолжительность жизни - девять
месяцев. Итого, считая прибыль, тысяча четыреста марок. Добавим к этому
рациональное использование трупа: золотые коронки, одежду, ценности, деньги,
привезенные с собой, и, наконец, волосы. За вычетом стоимости сожжения в
сумме двух марок, чистая прибыль составляет около тысячи шестисот двадцати
марок. Из этого следует вычесть еще женщин и детей, не имеющих реальной
ценности. Их умерщвление в газовых камерах и сожжение обходится на круг в
шесть марок. Сюда же надо приплюсовать стариков, больных и так далее. Таким
обра[31] зом в среднем, если округлить сумму, доход все равно составляет не
менее тысячи двухсот марок.
Лоу побледнел как полотно.
- Это правда?
- Так было подсчитано. Официальными немецкими ведомствами. Но до
известной степени эта цифра может колебаться. Сложность вовсе не в
умерщвлении людей. Как ни странно, самое сложное - уничтожение трупов. Для
того чтобы труп сгорел, требуется определенное время. Закапывать в землю
тоже не так-то просто, если речь идет о десятках тысяч мертвецов и если
могильщики славятся своей добросовестностью. Не хватает крематориев. Да и по
ночам они не могут работать с полной нагрузкой. Из-за вражеских самолетов.
Бедным нацистам тяжко приходится. Они ведь хотели только мира, ничего
больше.
- Что?
- Вот именно. Если бы весь свет согласился плясать под дудку Гитлера,
войны не было бы.
- Остряк! - проворчал Лоу. - Остряк паршивый. Здесь не до острот! - Он
понурил свою рыжую голову. - Как это может быть? Вы что-нибудь понимаете?
- Приказ сам по себе почти всегда бескровен. С этого все начинается. Тот,
кто сидит за письменным столом, не должен хвататься за топор. - Я с
сожалением взглянул на собеседника. - А людей, выполняющих приказы, всегда
можно найти, особенно в нацистской Германии.
- Даже кровавые приказы?
- Кровавые тем более. Ведь приказ освобождает от ответственности. Можно,
стало быть, дать волю инстинктам.
Лоу провел рукой по волосам.
- И вы через все это прошли?
- Увы, - сказал я. - Хотелось бы мне, чтобы это было не так.
- А вот сейчас мирный день, и мы с вами стоим в антикварной лавке на
Третьей авеню, - сказал он. - Как же это, по-вашему, называется?
- Только не война. [32]
- Я не об этом говорю. На земле творится Бог знает что, а люди спокойно
живут и делают вид, будто все в порядке.
- Люди не живут спокойно. Идет война. Для меня она, правда, странная,
нереальная. Реальная война - это та, что происходит у тебя на родине. Все
остальное нереально.
- Но людей убивают.
- У человеческого воображения плохо со счетом. Собственно, оно считает
только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой.
Колокольчик на двери лавки задребезжал. Женщина в красном хотела купить
персидский кубок. Ее интересовало, можно ли использовать кубок в качестве
пепельницы. Я незаметно спустился в подвал, который тянулся и под проезжей
частью улицы. Разговоры эти я просто ненавидел. Мне они казались и наивными,
и бессмысленными. Такие разговоры вели люди, которые не видели войны и
думали, что, немного поволновавшись, они уже кое-что сделали. Это были
разговоры людей, не знавших опасности...
В подвале было прохладно, как в комфортабельном бомбоубежище. В
бомбоубежище коллекционера. Сверху приглушенно, словно гул самолетов,
доносился шорох легковых машин и грохот грузовиков. А на стенах висели
картины... Казалось, прошлое беззвучно упрекало нас.
В гостиницу я вернулся поздно вечером. Лоу-старший в порыве великодушия
дал мне пятьдесят долларов задатка. Вскоре он, впрочем, пожалел об этом, и я
это заметил. Но из-за серьезности беседы, которую мы до того вели, не
решился взять деньги обратно. Неожиданная выгода для меня.
Меликова в гостинице не оказалось. Зато появился Лахман. Он, как всегда,
был в волнении и весь потный.
- Все в порядке? - спросил я его.
- С чем?
- Со святой водой из Лурда?
- С лурдской водой? Ты хочешь сказать - с иорданской? Что значит: все в
порядке? Это не так просто. [33]
Но мои шансы растут. Хотя эта женщина буквально сводит меня с ума. Вот
уже вечность, как я нахожусь
между Сциллой и Харибдой. Утомительная штука.
- Сцилла и Харибда?
- Тебе же известно это выражение. Из греческой мифологии. Ловушка для
моряков между двумя утесами. Мне надо лавировать, лавировать. Иначе я
пропал. - Он взглянул на меня глазами загнанного зверя. - Если эта женщина
не станет скоро моей, я превращусь в импотента. Ты ведь знаешь, какой у меня
тяжелый комплекс. Меня опять преследуют кошмары. Я просыпаюсь весь в поту,
просыпаюсь от собственного крика. Ты ведь слышал: эти бандиты хотели меня
кастрировать. Ножницами, не ножом. И гоготали как безумные. Если я не
пересплю с этой женщиной в ближайшие дни, мне будет сниться, что они своего
добились. Ужасные
сны! Все как наяву! Даже вскочив с постели, я слышу их гогот.
- Спи с проституткой.
- Не могу. При всем желании. И с нормальной женщиной тоже не могу. Тут
они своего добились.
Лахман прислушался.
- Вот она идет. Мы поужинаем в "Блу риббон".
Она любит говяжье жаркое. Пойдем с нами! Может, ты на нее повлияешь. Ты
ведь у нас знаменитый говорун.
С лестницы донесся звучный голос.
- Нет времени, - сказал я. - А ты не подумал, что и у женщины может быть
комплекс неполноценности из-за ампутированной ноги? Как у тебя из-за шрамов.
- Ты считаешь? - Лахман уже встал. - Ты так считаешь?
Конечно, я сболтнул первое, что пришло на ум. Хотел его утешить. Но
увидев, как он разволновался, проклял свой длинный язык. Ведь от Меликова я
знал, что дама жила с мексиканцем. Но объясняться было поздно. Да и Лахман
меня не слушал. Он захромал к двери.
Я поднялся к себе в номер, но не стал зажигать свет. Несколько окон
напротив были освещены. В одном я увидел мужчину, который надевал женское
белье. Этого [34] типа я встречал в гостинице уже не раз. Полиция о нем
знала, он был зарегистрирован как неизлечимый. Секунду я смотрел на мужчину
в окне. Потом у меня стало муторно на душе. Что ни говори, неприятное
зрелище! Я решил спуститься вниз и дожидаться там Меликова.
IV
Лахман дал мне адрес Гарри Кана. О легендарных подвигах Кана я слышал еще
во Франции. В качестве испанского консула он появился в Провансе, когда
немецкая оккупация этого края формально окончилась и власть перешла к
созданному Гитлером правительству Виши, которое с каждым днем все
снисходительнее взирало на бесчинства немцев.
И вот в один прекрасный день Кан возник в Провансе под именем Рауля Тенье
с испанским дипломатическим паспортом в кармане. Никто не знал, откуда у
него этот паспорт. По одной версии, документы у него были французские, с
испанским штампом, удостоверяющим, что Кан - вице-консул в Бордо. Другие,
наоборот, утверждали, будто видели паспорт Кана и будто этот паспорт
испанский. Сам Кан загадочно молчал, зато он действовал. У него была машина
с дипломатическим флажком на радиаторе, элегантные костюмы и вдобавок
хладнокровие, доходившее до наглости. Он держал себя настолько блестяще, что
даже сами эмигранты уверовали, будто все у него в порядке. Хотя в
действительности все было, видимо, не в порядке.
Кан свободно ездил по стране. Самое пикантное заключалось в том, что он
путешествовал как представитель другого фашистского диктатора, а тот не имел
об этом ни малейшего понятия. Скоро Кан стал сказочным героем, творившим
добрые дела. Дипломатический флажок на машине отчасти защищал Кана. А когда
его задерживали эсэсовские патрули или немецкие солдаты, он тут же кидался в
атаку, и немцы быстро шли на попятную, боясь получить взбучку от начальства.
Кан хорошо усвоил, что нацистам импонирует грубость, и за словом в карман не
лез. [35]
При любой фашистской диктатуре страх и неуверенность царят даже в рядах
самих фашистов, особенно если они люди подневольные, так как понятие права
становится чисто субъективным и, следовательно, может быть обращено против
любого бесправного индивидуума, коль скоро его поступки перестают
соответствовать меняющимся установкам. Кан играл на трусости фашистов, ибо
знал, что трусость в соединении с жестокостью как раз и являются логическим
следствием любой тирании.
Он был связан с движением Сопротивления. По всей видимости, именно
подпольщики снабдили его деньгами и машиной, а главное, бензином. Бензина
Кану всегда хватало, хотя в то время он был чрезвычайно дефицитен. Кан
развозил листовки и первые подпольные газеты - двухполосные листки
небольшого формата. Мне был известен такой случай: однажды немецкий патруль
остановил Кана, чтобы обыскать его машину, которая как на грех была набита
нелегальной литературой. Но Кан поднял такой скандал, что немцы спешно
ретировались: можно было подумать, что они схватили за хвост гадюку. Однако
на этом Кан не успокоился: он погнался за солдатами и пожаловался на них в
ближайшей комендатуре, предварительно избавившись, правда, от опасной
литературы. Кан добился того, что немецкий офицер извинился перед ним за
бестолковость своих подчиненных. Утихомирившись, Кан покинул комендатуру,
попрощался, как положено фалангисту, и в ответ услышал бодрое "Хайль
Гитлер!" А немного погодя он обнаружил, что в машине у него все еще лежат
две пачки листовок.
Иногда у Кана появлялись незаполненные испанские паспорта. Благодаря им
он спас жизнь многим эмигрантам: они смогли перейти границу и скрыться в
Пиренеях. Это были люди, которых разыскивало гестапо. Кану удавалось долгое
время прятать своих подопечных во французских монастырях, а потом, при
