ко мне окаменевшее лицо. [62]
Я видел немую мольбу в ее испуганных белых глазах, видел черный провал
рта, к которому подползала темная липкая жижа. А потом вдруг появились
"коммандос". Я увидел вспышки выстрелов, услышал пронзительный голос с
саксонским акцентом, увидел мундиры, почуял ужасный запах смерти, тления и
огня, увидел печь с распахнутыми дверцами, где полыхало яркое пламя, увидел
растерзанного человека, который еще двигался, вернее, шевелил рукой, всего
лишь одним пальцем; увидел, как палец этот очень медленно согнулся и как
другой человек растоптал его. И тут же раздался чей-то вопль, вопли
обрушились на меня со всех сторон, отдаваясь гулким эхом...
Я остановился у витрины, но не замечал ничего вокруг. Только спустя
некоторое время я понял, что стою на Пятой авеню перед ювелирным магазином
"Ван Клееф и Арпельс". В непонятном страхе я убежал из лавки братьев Лоу,
ибо подвал антикваров напомнил мне сегодня в первый раз тюремную камеру. Я
инстинктивно искал общества людей, хотел очутиться на широких улицах. Так я
попал на Пятую авеню.
Теперь я не отрывал взгляда от диадемы, некогда принадлежавшей
французской императрице Евгении. При электрическом свете бриллиантовые цветы
диадемы, покоившиеся на черном бархате, ослепительно сверкали. По одну
сторону от нее лежал браслет из рубинов, изумрудов и сапфиров, по другую -
кольца и солитеры.
- Что бы ты выбрала из этой витрины? - спросила девица в красном костюме
свою спутницу.
- Сейчас самое модное - жемчуг. В свете носят только жемчуг.
- Искусственный или настоящий?
- И тот и другой. Черное платье с жемчугом. Только это считается шиком в
высшем обществе.
- По-твоему, Евгения не принадлежала к высшему обществу?
- Когда это было!
- Все равно, от этого браслета я не отказалась бы, - сказала девица в
красном.
- Чересчур пестро, - отрезала ее спутница. [63]
Я двинулся дальше. Время от времени я останавливался у табачных лавок, у
обувных магазинов и магазинов фарфора или у гигантских витрин модных
портных, перед которыми толпа зевак пожирала глазами каскады шелка,
переливавшегося всеми цветами радуги. Я смешивался с толпой зевак и сам
пожирал глазами витрины, жадно прислушиваясь и ловя обрывки фраз, как рыба,
выброшенная из воды, ловит ртом воздух. Я проходил сквозь эту вечернюю
сумятицу жизни, желая слиться с людским потоком, но поток не принимал меня.
Куда бы я ни шел, меня сопровождала белесая тень, подобно тому, как Ореста
сопровождало далекое завывание фурий.
Сперва я хотел разыскать Кана, но потом раздумал. Я не желал видеть
никого, кто напоминал бы мне прошлое. Даже Меликова.
Избавиться от сегодняшнего ночного кошмара было трудно. Обычно при
дневном свете сны выцветали и рассеивались, через несколько часов от них
оставалось лишь слабое, похожее на облачко воспоминание, с каждой минутой
оно бледнело, а потом и вовсе исчезало. Но этот сон, хоть убей, не пропадал.
Я отгонял его, он не уходил. Оставалось ощущение угрозы, мрачной, готовой
вот-вот сбыться.
В Европе я редко видел сны. Я был поглощен одним желанием - выжить. Здесь
же я почувствовал себя спасенным. Между мной и прошлой жизнью пролег океан,
необъятная стихия. И во мне пробудилась надежда, что затемненный пароход,
который словно призрак пробрался между подводными лодками, навсегда
ускользнул от теней прошлого. Теперь я знал, что тени шли за мной по пятам,
они заползали туда, где я не мог с ними справиться, заползали в мои сны, в
мое подсознание, громоздившее каждую ночь причудливые миры, которые каждое
утро рушились. Но сегодня эти призрачные миры не хотели исчезать, они
окутывали меня, подобно липкому мокрому дыму - от этого дыма мурашки бегали
у меня по спине, - подобно отвратительному, сладковатому дыму. Дыму
крематориев.
Я оглянулся: за мной никто не наблюдал. Вечер был такой безмятежный.
Казалось, покой клубится между [64] каменными громадами зданий, на фасадах
которых поблескивают тысячи глаз - тысячи освещенных окон. Золотистые ряды
витрин, высотой в два-три этажа, ломились от ваз, картин и мехов, от
старинной полированной мебели шоколадного цвета, освещенной лампами под
шелковыми абажурами. Вся эта улица буквально лоснилась от чудовищного
мещанского самодовольства. Она напоминала книжку для малышей с пестрыми
картинками, которую перелистывал добродушный бог расточительства,
приговаривая при этом: "Хватайте! Хватайте! Достанет на всех!"
Мир и покой! На этой улице в этот вечерний час вновь пробуждались
иллюзии, увядшая любовь расцветала опять, и всходы надежд зеленели под
благодатным ливнем лжи во спасение. То был час, когда поднимала голову мания
величия, расцветали желания и умолкал голос самоуничижения, час, когда
генералы и политики не только понимали, но на краткий миг чувствовали, что и
они тоже люди и не будут жить вечно.
Как я жаждал породниться с этой страной, которая раскрашивала своих
мертвецов, обожествляла молодость и посылала солдат умирать за тридевять
земель в незнакомые страны, послушно умирать за дело, неведомое им самим.
Почему я не мог стать таким же, как американцы? Почему принадлежал к
племени людей, лишенных родины, спотыкавшихся на каждом английском слове?
Людей, которые с громко бьющимся сердцем подымались по бесчисленным
лестницам или взлетали вверх в бесчисленных лифтах, чтобы потом брести из
комнаты в комнату, - племени людей, которых в этой стране терпели не любя и
которые полюбили эту страну только за то, что она их терпела?
Я стоял перед табачной лавкой фирмы "Данхилл". Трубки из коричневого
дерева с "пламенем" матово блестели своими гладкими боками - они казались
символами респектабельности и надежности, они обещали изысканные радости,
спокойные вечера, заполненные приятной беседой, и ночи в спальной, где от
мужских волос пахнет медом, ромом и дорогим табаком и где из ванной [65]
доносится тихая возня не слишком тощей хозяйки, приготовляющейся к ночи в
широкой постели. Как все это не похоже на сигареты там, в Европе, сигареты,
которые докуривают почти до конца, а потом торопливо гасят; как это не
похоже на дешевые сигареты "Голуаз", пахнущие не уютом и довольством, а
только страхом.
Я становлюсь омерзительно сентиментальным, подумал я. Просто смешно!
Неужели я стал одним из бесчисленных Агасферов и тоскую по теплой печке и
вышитым домашним туфлям? По затхлому мещанскому благополучию и привычной
скуке обывательского житья?
Я решительно повернулся и пошел прочь от магазинов Пятой авеню. Теперь я
шел на запад и, миновав сквер, отданный во власть подонкам и дешевым
театришкам бурлеска, вышел на улицы, где люди молча сидели у дверей своих
домов на высоких крылечках, а детишки копошились между узкими коробками
домов из бурого камня, похожие на грязных белых мотыльков. Взрослые
показались мне усталыми, но не слишком озабоченными, если можно было
доверять защитному покрову темноты.
Мне нужна женщина, думал я, приближаясь к гостинице "Ройбен". Женщина!
Глупая, хохочущая самка с крашеными желтыми волосами и покачивающимися
бедрами. Женщина, которая ничего не понимает и не задает никаких вопросов,
кроме одного, достаточно ли у тебя при себе денег. И еще я хочу бутылку
калифорнийского бургундского и, пожалуй, немного дешевого рома, чтобы
смешать его с бургундским. Эту ночь я должен провести у женщины, ибо мне
нельзя возвращаться в гостиницу. Нельзя возвращаться в гостиницу. В эту ночь
никак нельзя.
Но где найти такую женщину? Такую девку? Шлюху? Нью-Йорк - не Париж. Я
уже по опыту знал, что нью-йоркская полиция придерживается пуританских
правил, когда дело касается бедняков. Шлюхи не разгуливают здесь по улицам,
и у них нет опознавательных знаков - зонтиков и сумок необъятных размеров.
Есть, конечно, номера телефонов, но для этого нужно время и знание этих
номеров. [66]
- Добрый вечер, Феликс, - сказал я. - Разве Меликов еще не пришел?
- Сегодня суббота. - ответил Феликс. - Мое дежурство.
Правильно. Сегодня суббота. Я совсем об этом забыл. Мне предстояло
длинное, унылое воскресенье, и внезапно на меня напал страх.
В номере у меня еще оставалось немного водки и, кажется, несколько
таблеток снотворного. Невольно я подумал о толстом Рауле. А ведь только
вчера я насмехался над ним. Теперь и я чувствовал себя бесконечно одиноким.
- Мисс Петрова тоже спрашивала Меликова, - сказал Феликс.
- Она уже ушла?
- Нет, по-моему. Хотела подождать еще несколько минут.
Наташа Петрова шла мне навстречу по тускло освещенному плюшевому холлу.
Надеюсь, она не будет сегодня плакать, подумал я и снова удивился тому,
какая она высокая.
- Вы опять торопитесь к фотографу? - спросил я.
Она кивнула.
- Хотела выпить рюмку водки, но Владимира Ивановича сегодня нет. Совсем
забыла, что у него свободный вечер.
- У меня тоже есть водка, - сказал я поспешно, - могу принести.
- Не трудитесь. У фотографа сколько угодно выпивки. Просто я хотела
немного посидеть здесь.
- Все равно сейчас принесу. Это займет не больше минуты.
Я взбежал по лестнице и открыл дверь. Бутылка поблескивала на
подоконнике. Не глядя по сторонам, я взял ее и прихватил два стакана. В
дверях я обернулся. Ничего - ни теней, ни призраков. Недовольный собою, я
покачал головой и пошел вниз.
Наташа Петрова показалась мне на этот раз не такой, какой я ее
представлял. Менее истеричной и более похожей на американку. Но вот раздался
ее хриплова[67] тый голос, и я услышал, что она говорит с легким акцентом.
Не с русским, а скорее с французским, - насколько я мог об этом судить. На
голове у нее был сиреневый шелковый платок, небрежно повязанный в виде
тюрбана.
- Чтобы не испортить прическу, - пояснила Наташа. - Сегодня мы снимаемся
в вечерних туалетах.
- Вам нравится здесь сидеть? - спросил я.
- Я вообще люблю сидеть в гостиницах. В гостиницах не бывает скучно. Люди
приходят и уходят. Здороваются и прощаются. Это и есть лучшие минуты в
жизни.
- Вы так считаете?
- Наименее скучные, во всяком случае. А все, что между ними... - Она
нетерпеливо махнула рукой. - Правда, большие гостиницы безлики. Там человек
слишком тщательно скрывает свои эмоции. Тебе кажется, что в воздухе пахнет
приключениями, но приобщиться к ним невозможно.
- А здесь можно?
- Скорее. Здесь люди распускаются. Я, между прочим, тоже. Кроме того, мне
нравится Владимир Иванович. Он похож на русского.
- Разве он не русский?
- Нет, он чех. Правда, деревня, из которой он родом, раньше принадлежала
России, но после девятнадцатого года она стала чешской. Потом ее
оккупировали нацисты. Похоже, что скоро она опять станет русской или
чехословацкой... Навряд ли ее заберут американцы. - Засмеявшись, Наташа
встала. - Мне пора. - Секунду она колебалась, потом предложила: - Почему бы
вам не пойти со мной? Вы с кем-нибудь условились на вечер?
- Ни с кем не уславливался, но боюсь, что фотограф меня выгонит.
- Никки? Странная мысль. У него всегда масса народа. Одним человеком
больше или меньше - какая разница! Все это немножко богема!
Я догадался, почему она пригласила меня к фотографу: чтобы сгладить
неловкость, возникшую в пер[68] вые минуты знакомства. Собственно, мне не
очень хотелось идти с нею. Что мне там делать? Но сегодня вечером я был рад
любому приглашению, лишь бы не сидеть в гостинице. В отличие от Наташи
Петровой я не ждал приключения. А в эту ночь и подавно.
- Поедем на такси? - спросил я в дверях. Наташа расхохоталась.
