обгрызанным [49] ногтем сверкало бриллиантовое кольцо. Напротив стола
секретарши между двумя цветными гравюрами, изображавшими уличные сценки в
Нью-Йорке, висела окантованная табличка с одним словом - "Think!"(1). Этот
лапидарный призыв мыслить я замечал уже не раз. В коридоре гостиницы
"Ройбен" он красовался в весьма неподходящем месте - перед туалетом.
Самое яркое проявление пруссачества, какое мне до сих пор довелось
увидеть в Америке!
Адвокат был широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Он носил очки
в золотой оправе. Голос у него был неожиданно высоким. Он это знал и
старался говорить на более низких нотах и чуть ли не шепотом.
- Вы эмигрант? - прошептал он, не отрывая взгляда от рекомендательного
письма, написанного, видимо, Бетти.
- Да.
- Еврей, конечно.
Я молчал. Он поднял глаза.
- Нет, - сказал я удивленно. - А что?
- С немцами, которые хотят жить в Америке, я дела не имею.
- Почему, собственно?
- Неужели я должен вам это объяснять?
- Можете не объяснять. Объясните лучше, почему вы заставили меня прождать
целый час?
- Госпожа Штейн неправильно меня информировала.
- Я хочу задать вам встречный вопрос: а вы кто?
- Я - американец, - сказал адвокат громче, чем раньше, и потому более
высоким голосом. - И не собираюсь хлопотать за нациста.
Я расхохотался.
- Для вас каждый немец обязательно нацист?
Его голос снова стал громче и выше:
- Во всяком случае, в каждом немце сидит потенциальный нацист.
Я снова расхохотался.
- Что? - спросил адвокат фальцетом.
-----------------------------------------(1) Думай! (англ.) [50]
Я показал на табличку со словом "Think!". Такая табличка висела и в
кабинете адвоката, только буквы были золотые.
- Скажем лучше так: в каждом немце и в каждом велосипедисте, - добавил я.
- Вспомним старый анекдот, который рассказывали в девятнадцатом году в
Германии. Когда кто-нибудь утверждал, будто евреи повинны в том, что
Германия проиграла войну, собеседник говорил: "И велосипедисты тоже". А если
его спрашивали: "Почему велосипедисты?" - он отвечал вопросом на вопрос: "А
почему евреи?" Но это было в девятнадцатом. Тогда в Германии еще разрешалось
думать, хотя это уже грозило неприятностями.
Я ждал, что адвокат выгонит меня, но на его лице расплылась широкая
улыбка, и оно стало еще шире.
- Недурственно, -- сказал он довольно низким голосом. - Я не слышал этого
анекдота.
- Анекдот с бородой, - сказал я. - Сейчас в Германии больше не шутят,
сейчас там только стреляют. Адвокат снова стал серьезным.
- У меня слабость к анекдотам, - сказал он. - Тем не менее я стою на
своем.
- И я тоже.
- Чем вы докажете свою правоту?
Я встал. Дурацкое жонглирование словами мне надоело. Нет ничего
утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум.
В особенности, если ума нет.
Но тут адвокат с широким лицом сказал:
- Найдется у вас тысяча долларов?
- Нет, - ответил я резко. - У меня не найдется и сотни.
Он дал мне дойти почти до самой двери и только тогда спросил:
- Чем же вы собираетесь платить?
- Мне хотят помочь друзья, но я готов снова попасть в лагерь для
интернированных, лишь бы не просить у них такой суммы.
- Вы уже сидели в лагере? [51]
- Да, - сказал я сердито. - И в Германии тоже, но там они называются
иначе.
Я уже ждал разъяснений этого горе-умника насчет того, что в немецких
концлагерях сидят-де и уголовники, и профессиональные преступники. Что было,
кстати, верно. Вот когда я перестал бы сдерживаться. Но на сей раз я не
угадал. За спиной адвоката что-то тихонько скрипнуло, а потом раздалось
грустное "ку-ку, ку-ку". Кукушка прокуковала двенадцать раз. Это были часы
из Шварцвальда. Таких я не слышал с детства.
- Какая прелесть! - воскликнул я иронически.
- Подарок жене, - сказал адвокат слегка смущенно. - Свадебный подарок.
Я с трудом удержался, чтобы не спросить, не сидит ли в этих часах
потенциальный нацист. Мне показалось, что в кукушке я вдруг обрел
неожиданного союзника. Адвокат почти ласково сказал:
- Я сделаю для вас все, что смогу. Позвоните мне послезавтра утром.
- А как же с гонораром?
- Насчет этого я переговорю с госпожой Штейн.
- Я предпочел бы знать заранее.
- Пятьсот долларов, - сказал он. - В рассрочку, если хотите.
- Думаете, вам удастся мне помочь?
- Продлить визу мы во всяком случае сумеем. Потом придется опять
ходатайствовать.
- Спасибо, - сказал я. - Позвоню вам послезавтра... Ну и фокусник! - не
удержался я, спускаясь в тесном лифте этого узкогрудого дома. Моя попутчица
бросила на меня испепеляющий взгляд: она была в шляпке в виде ласточкиного
гнезда, и когда кабина остановилась, со щек у нее посыпалась пудра. Я стоял,
не глядя на даму, изобразив на лице полнейшее равнодушие. Мне уже говорили,
что женщины в Америке чуть что зовут полицейского. "Think!" - было написано
в лифте на дощечке красного дерева; дощечка висела над гневно
покачивавшимися желтыми кудряшками дамы и над неподвижным гнездом с выводком
ласточек.
В кабинах лифта я всегда начинаю нервничать. В них нет запасного выхода,
и убежать из кабины трудно. [52]
В молодости я любил одиночество. Но годы преследований и скитаний
приучили меня бояться его. И не только потому, что оно ведет к размышлениям
и тем самым нагоняет тоску. Одиночество опасно! Человек, который постоянно
скрывается, предпочитает быть на людях. Толпа делает его безымянным. Он
перестает привлекать к себе внимание.
Я вышел на улицу. И мне показалось, что тысячи безымянных друзей приняли
меня в свой круг. Улица была распахнута настежь, и на каждом шагу я различал
входы и выходы, закоулки и проулки. А главное, на улице была толпа, в
которой можно было затеряться.
- Сами того не желая, мы волей-неволей переняли мышление и логику
преступников, - сказал я, обедая с Каном в дешевом кафе. - Вы, может быть,
меньше, чем другие. Ведь вы наступали, отвечали ударом на удар. А мы только
и делали, что подставляли спину. Как вы считаете, это пройдет?
- Страх перед полицией - навряд ли. Он вполне закономерен. Все порядочные
люди боятся полиции. Страх этот коренится в недостатках нашего общественного
строя. А другие страхи... Это зависит от нас самих. И скорее всего, страхи
пройдут именно здесь. Америка создана эмигрантами. И каждый год тысячи людей
получают здесь гражданство. - Кан засмеялся. - Ну и нравы в Америке!
Достаточно ответить утвердительно на два вопроса, чтобы прослыть хорошим
парнем... "Любите ли вы Америку?" - "Да, это самая замечательная страна на
свете". - "Хотите ли вы стать американцем?" - "Да, конечно, хочу!" И вот вас
уже хлопают по плечу и объявляют своим в доску.
Я вспомнил адвоката, от которого только что вернулся.
- Не скажите. И в Америке бывают свои кукушки!
- Что? - удивился Кан.
Я рассказал ему о заключительном эпизоде моей встречи с адвокатом.
- Этот тип обращался со мной как с прокаженным, - сказал я. [53]
Кан не на шутку развеселился.
- Ай да кукушка! - смеялся он. - Но ведь адвокат потребовал с вас всего
пятьсот долларов. Таким способом он принес свои извинения! А как вам
нравится пицца?
- Очень нравится. Не хуже, чем в Италии.
- Лучше, чем в Италии, Нью-Йорк - итальянский город. Кроме того, он
испанский город, еврейский, венгерский, китайский, африканский и исто
немецкий.
- Немецкий?
- Вот именно! Попробуйте сходить на Восемьдесят шестую улицу; там
полным-полно пивных погребков "Гейдельберг", закусочных "Гинденбург",
нацистов, немецко-американских клубов, гимнастических обществ и певческих
ферейнов, исполняющих кантату "Ура герою в лавровом венце". И в каждом кафе
есть столики для постоянных посетителей с черно-бело-красными флажками. Не
подумайте худого! Не с черно-красно-золотыми, а именно с черно-бело-красными
(1).
- Без свастики?
- Свастику на всеобщее обозрение не выставляют. В остальном американские
немцы часто хуже тамошних. Живя вдали от Германии, они видят обожаемую
родину-мать сквозь сентиментальный розовый флер, хотя в свое время покинули
ее, потому что она обернулась для них злой мачехой, - сказал Кан насмешливо.
- Советую вам послушать, как на этой улице разглагольствуют о патриотизме,
пиве, рейнских мелодиях и чувствительности фюрера.
Я взглянул на него.
- Что случилось? - спросил Кан.
- Ничего, - с трудом произнес я. - И все это здесь существует?
- Американцам на все наплевать. Они не принимают такие штуки всерьез.
Несмотря на войну.
- Несмотря на войну, - повторил я.
Слово "война" здесь просто не звучало. Эта страна была отделена от своих
войн океаном и половиной зем-----------------------------------------(1)
Черно-бело-красный флаг - флаг кайзеровской Германии, а черно-красно-золотой
- флаг Веймарской республики. [54] ного шара. Ее границы нигде не
соприкасались с границами вражеских государств. Эту страну не бомбили. И не
обстреливали.
- Войны заключаются в том, что армии переходят через границы и вступают
на территории соседних стран, на территории врага. Где эти границы? В Японии
и в Германии? Война кажется здесь ненастоящей. Ты видишь солдат, но не
видишь раненых. Наверное, они остаются там. Или, может, их вообще у
американцев не бывает?
- Бывают. И убитые тоже.
- Все равно это ненастоящая война.
- Настоящая! Самая настоящая!
Я посмотрел на улицу. Кан проследил за моим взглядом.
- Ну, что скажете: город все тот же? Он не изменился после того, как вы
сильно продвинулись в английском?
- Как сказать! В первые дни он был для меня картиной или пантомимой.
Теперь обрел реальность: в нем обозначились выпуклости и впадины. Город
заговорил, и кое-что я уже улавливаю. Но не так много. Это еще усугубляет
ощущение нереальности. Раньше каждый таксист казался мне сфинксом, а
продавец газет - мировой загадкой. По сию пору я вижу в каждом официанте
маленького Эйнштейна. Правда, этого Эйнштейна я понимаю. Если, конечно, он
не рассуждает в данный момент о физике и математике. Но волшебство
сохраняется только до тех пор, пока тебе ничего не надо. Когда тебе
что-нибудь требуется, сразу возникают трудности. Очнувшись от своих
философских грез, я скатываюсь до уровня школьника, отставшего от своих
сверстников.
Кан заказал двойную порцию мороженого.
- Pistachio and lime!(1) - крикнул он вдогонку официантке. Мороженое Кан
заказывал уже во второй раз. - В Америке есть семьдесят два сорта
мороженого, - сообщил он с мечтательным выражением лица. -
Ко-----------------------------------------(1) фисташковое и лимонное
(англ.). [55] нечно, не в этой закусочной, в больших кафе Джонсона и в
аптеках. Приблизительно сорок сортов я уже перепробовал. Эта страна - рай
для любителей мороженого! Между прочим, это разумное государство посылает
своим солдатам, которые сражаются против японцев возле каких-то коралловых
рифов, корабли, набитые мороженым и бифштексами.
Кан поглядел на официантку так, словно она несла в руках чашу Святого
Грааля.
- Фисташкового мороженого у нас нет, - сказала официантка. - Я принесла
вам мятное и лимонное. О'кей?
- О'кей.
Официантка улыбнулась.
- Какие здесь аппетитные женщины, - сказал Кан, - аппетитные, как все
семьдесят два сорта мороженого, вместе взятые. Треть своих доходов они
тратят на косметику. Кстати, иначе их не возьмут на работу. Пошлые законы
человеческого естества не принимают здесь в расчет. Все обязаны быть
