Может, я просто оккупант? И к тому же оккупант, который разыгрывает из себя
обиженного?
- Вы тоже поедете? - спросил Фрезер не слишком дружелюбно.
- Я живу недалеко. Могу дойти пешком.
- Глупости, - возразила Наташа. - Идти пешком в такую духотищу! Довези
нас до моего дома, Джек. Оттуда ему два шага.
- Хорошо.
Мы сели в машину. Джек мог еще попытаться высадить меня первым, но у него
хватило ума предположить, что Наташа взбунтуется. Перед Наташиным домом он
вышел из "роллс-ройса" и попрощался с нами. [217]
- Очень приятный вечер! Повторим нашу вылазку как-нибудь еще.
- Большое спасибо. С удовольствием.
"Ни за что!" - поклялся я мысленно, наблюдая за тем, как Фрезер целует
Наташу в щеку.
- Спокойной ночи, Джек, - сказала она. - Мне очень жаль, что я не могу
пойти с тобою, но я слишком устала.
- В другой раз. Спокойной ночи, darling.
Это был его прощальный выпад. "Darling", - думал я. В штатах это слово
ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и
в глаза не видели, и так называли женщин, которых любили больше жизни.
"Darling"... на сей раз Фрезер заложил мину замедленного действия.
Мы с Наташей стояли друг против друга. И я знал, что если не сдержусь
сейчас, все будет кончено.
- Очень милый человек, - сказал я. - Ты на самом деле так устала, Наташа?
Она кивнула.
- На самом деле. Было очень скучно, и Фрезер - омерзительный тип.
- Не нахожу. С его стороны было просто очаровательно повести нас в
немецкий ресторан ради меня. Таких чутких людей не часто встретишь.
Наташа взглянула на меня.
- Darling, - сказала она, и это словечко пронзило меня, как острая зубная
боль. - Не старайся быть джентльменом. Джентльмены удивительно часто
наводили на меня скуку.
- Сегодня вечером тоже?
- Сегодня вечером тоже. Не понимаю, о чем ты думал, когда принимал это
дурацкое приглашение.
- Я?
- Да, ты! Попробуй скажи, что виновата я.
Я уже собирался сказать это. Но тут, к счастью,
вспомнил об уроке, который дал мне отец в день моего
семнадцатилетия.
"Ты, - сказал он, - вступаешь в эпоху женщин.
Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят [218] доказать свою
правоту женщине и взывают к ее логике".
- Виноват я! - пробормотал я в бешенстве. - Если можешь, прости меня за
то, что я свалял дурака. Наташа подозрительно оглядела меня.
- Ты действительно думаешь, что свалял дурака? Или это очередной подвох?
- И то и другое, Наташа.
- И то и другое?
- А как же иначе. Я совершенно сбит с толку, превратился в полного
идиота. Ведь я боготворю тебя.
- Этого я как-то не заметила.
- И не надо. Мужчина, который боготворит женщину у всех на виду,
напоминает слюнявого дога. А мое состояние выражается в растерянности, в
беспричинных вспышках ненависти и в явной тупости. Ты делаешь из меня черт
знает что! И притом все время.
Выражение ее лица изменилось.
- Бедняжка! - сказала она. - И я не могу даже взять тебя наверх. Моя
соседка грохнется в обморок. А очнувшись, начнет подслушивать под дверью.
Нет, это невозможно.
Я бы отдал все на свете, чтобы пойти с Наташей. Тем не менее я вдруг
воспрянул духом от того, что это невозможно. Стало быть, и для других это
тоже невозможно. Я обнял ее за плечи.
- Ведь у нас с тобой еще много времени впереди, - сказала она. -
Бесконечно много времени. Завтра, послезавтра, недели, месяцы... И все же
нам кажется, что из-за этого одного, не совсем удавшегося вечера вся жизнь
пропала.
- Я все еще вижу у тебя в волосах диадему от "Ван Клеефа". Я хотел
сказать, опять вижу. У "Лухова" я ее уже почти не видел. Видел вместо нее
фальшивый жестяной обруч девятнадцатого века.
Наташа рассмеялась.
- В ресторане ты меня терпеть не мог. Правда?
- Да.
- И я тебя тоже. Не будем повторять такие хождения. Мы ведь еще пока на
грани ненависти. [219]
- А разве от этого можно уйти?
- Слава Богу, нет. Не то жизнь превратилась бы в сплошную патоку.
Я подумал, что в этом мире явно не хватает сладкого. Но ничего не сказал.
Вечно меня тянет к дешевым обобщениям. Проклятый характер!
- Мед лучше патоки, - сказал я вслух. - Ты пахнешь медом. И сегодня ты
являлась в разных ипостасях. Не забывай, что я в модах профан. И принимаю их
пока всерьез, верю в них. Даже когда ты надеваешь диадему, взятую напрокат.
Она потянула меня в подъезд.
- Поцелуй меня, - пробормотала она. - И люби меня. Мне нужно, чтобы меня
очень любили. А теперь - убирайся! Уходи! Или я сорву с себя платье!
- Сорви! Нас никто не видит.
Она вытолкнула меня на улицу.
- Иди! Ты сам во всем виноват! Иди!
Она захлопнула дверь. Ночь была душная и влажная, и я медленно побрел к
станции метро. Из метро на меня пахнуло спертым горячим воздухом, словно из
подземелья, где тлела куча угля. Станция была плохо освещена. Поезд выскочил
из темноты и с лязгом остановился. Вагон был почти пустой. Только в углу
сидела пожилая женщина и наискосок от нее - мужчина. Я сел в другом конце
вагона. И мы помчались под землей чужого города.
Это было в одно из тех мгновений, когда имена, которые люди присваивают
вещам, слетают с них, подобно шелухе, и когда вещи эти внезапно предстают
перед человеком без пелены иллюзий, как нечто до ужаса враждебное,
отчужденное по самой своей изначальной сути. Все связи на этой земле
распались. И имена потеряли смысл. Остался лишь мир, полный угрозы, мир,
лишенный имени и потому таивший в себе безымянные опасности, которые
подстерегали тебя на каждом шагу. Опасности эти не обрушивались на человека
сразу, не хватали его за горло, не валили с ног - нет, они были куда
ужасней, ибо они подкрадывались беззвучно, незаметно. [220]
Я взглянул в окно - мимо меня проносилась эта чужая тьма, заглядывавшая в
окна тускло освещенного поезда, в котором еще сохранилась капля
человечности, правда, уже совсем чуждой, призрачной, как полет летучей мыши:
очертания лиц, кивок головы, частичка тепла, прикосновение плеч - язычок
пламени из иного, безымянного мира, походивший на вольтову дугу и
создававший впечатление моста, перекинутого через бездну. Но лишь
впечатление - в действительности уже ничто не могло преодолеть хаос
безграничной отчужденности и безнадежного одиночества. Не безобидного
сентиментального одиночества, но одиночества абсолютного, в котором человек
- это задуваемая ветром искра жизни - первая и последняя.
XVIII
Кан попросил меня сопровождать его.
- Речь идет о разбойничьем нападении, - сказал Кан, - на человека по
имени Гирш. Надо вступиться за доктора Грефенгейма.
- Это тот Гирш, который облапошил Грефенгейма?
- Вот именно! - ответил Кан грозно.
- Тот Гирш, который утверждает, что никогда в жизни не получал ничего от
Грефенгейма. А разве у Грефенгейма есть хотя бы клочок бумаги, обличающий
Гирша?
- Все верно. Поэтому я и называю наш поход разбойничьим. Если бы у
Грефенгейма была в руках хоть какая-нибудь расписка, на худой конец даже
письмо, мы обратились бы к адвокату. Но у него в руках - воздух, в кармане -
ни гроша и - золотая голова. Тем не менее он больше не может сдавать свои
экзамены из-за отсутствия денег. Как-то раз он написал Гиршу и не получил
ответа. До этого он сам заходил к нему. Гирш незамедлительно, хотя и
вежливо, выпроводил его и пригрозил, что если Грефенгейм явится снова, он
привлечет его к ответственности за шантаж. Он решил, что его вышлют. Все это
я знаю от Бетти.
- Вы посвятили Грефенгейма в свой план?
Кан обнажил зубы в усмешке. [221]
- Как бы не так! - сказал он, засмеявшись. - Грефенгейм ляжет костьми у
дверей Гирша, чтобы не допустить нас к нему. Все тот же извечный страх!
- А Гирш знает, что мы к нему придем?
Кан кивнул.
- Я подготовил его. Два телефонных звонка.
- Он вышвырнет нас вон. Или велит сказать, что его нет дома.
Кан опять обнажил зубы. Это была его манера улыбаться, но когда он так
улыбался, я предпочитал не иметь его среди своих врагов. Да и походка у Кана
изменилась. Он шел сейчас быстрее, шаги стали шире, морщины на лице
разгладились. Я подумал, что так он, наверное, выглядел во Франции.
- Нет, Гирш будет дома!
- Со своим поверенным, чтобы привлечь нас за шантаж.
- Не думаю, - сказал Кан и вдруг остановился. - Стервятник живет здесь.
Недурно, не правда ли?
Это был дом на Пятьдесят четвертой улице. Красные ковровые дорожки, по
стенам гравюры на металле, лифтер в причудливой ливрее. Наконец, сам лифт,
обшитый деревянными панелями, с зеркалом. Благосостояние средней руки.
- На пятнадцатый этаж! - сказал Кан. - К Гиршу!
Мы взлетели наверх.
- Не думаю, что он позвал адвоката, - произнес Кан. - Я пригрозил ему,
сказав, что располагаю новыми материалами. И поскольку Гирш жулик, он
захочет увидеть их без свидетелей. А поскольку он еще не стал американским
гражданином, в нем сидит старый добрый страх. Так что он предпочтет узнать
сперва, в чем дело, и только потом доверится адвокату.
Кан позвонил. Дверь открыла горничная и провела нас в комнату,
обставленную позолоченной мебелью под Людовика XV.
- Господин Гирш сейчас придет.
Гирш был круглый, среднего роста господин, лет пятидесяти. Вместе с ним в
этот позолоченный рай вбежала немецкая овчарка. Увидев овчарку, Кан
осклабился. [222]
- Последний раз я видел эту породу в гестапо, господин Гирш, - сказал он.
- Там их держат для охоты на людей.
- Спокойно, Гарро! - Гирш потрепал собаку по спине. - Вы хотели
поговорить со мной. Но не предупредили, что явитесь не один. У меня очень
мало времени.
- Познакомьтесь с господином Россом. Я вас не задержу, господин Гирш. Мы
пришли к вам по делу доктора Грефенгейма, он болен, у него нет денег, и ему
придется прекратить свои занятия в университете. Вы с ним знакомы, не правда
ли?
Гирш не ответил, он продолжал похлопывать по спине собаку, которая
тихонько рычала.
- Значит, вы с ним знакомы, - сказал Кан. - Не знаю только, знакомы ли вы
со мной. Кан - распространенная фамилия, точно так же, как и Гирш. Я - Кан
по прозвищу Кан-Гестапо. Возможно, вы обо мне уже слышали. Во Франции я
довольно долго дурачил гестапо. В этой игре далеко не все приемы были
благородными. Разумеется, с обеих сторон. Я не очень церемонился с ними.
Этим я хочу сказать, что немецкая овчарка в качестве стража рассмешила бы
меня. Она меня и сейчас смешит. Прежде чем ваш пес дотронется до меня,
господин Гирш, он издохнет. Не исключено, что и вы последуете за ним, что,
впрочем, не входит в мои расчеты. Цель нашего визита - сбор денег в пользу
доктора Грефенгейма. Полагаю, вы мне поможете в этом деле? Сколько денег вы
дадите для доктора Грефенгейма?
Гирш не сводил глаз с Кана.
- Почему я должен давать деньги?
- На это есть много причин. Одна из них - сострадание.
Довольно долгое время Гирш, казалось, что-то жевал. При этом он
по-прежнему не сводил глаз с Кана. Наконец он вытащил из кармана пиджака
коричневый бумажник крокодиловой кожи, открыл его и, помусолив палец, достал
из бокового отделения две бумажки.
- Вот вам двадцать долларов. Больше дать не могу. Ко мне приходит слишком
много народа по тому же [223] поводу. Если все эмигранты пожертвуют вам
столько же, вы без труда соберете плату за учение доктора Грефенгейма.
Я думал, Кан швырнет эти деньги в Гирша. Но он
взял бумажки и сунул их в карман.
- Прекрасно, господин Гирш, - сказал он, - с вас причитается еще
девятьсот восемьдесят долларов. При самой скромной жизни, отказавшись от
