музыкального автомата. На сквере валялись бутылки из-под кока-колы, пакеты
из-под пива и обертки мороженого.
- Прелести большого города! - бросила Наташа. - А шофер приедет только
через час!
- Можем погулять вдоль берега.
- Гулять? В этих туфлях?
Я выскочил на середину улицы и замахал руками, как ветряная мельница. В
неярком уличном свете я узнал удлиненный радиатор "роллс-ройса": на Гудзоне
таких было немного, должно быть, это наш шофер повернул назад.
Так оно и оказалось, но теперь он был уже не третьим лишним, а нашим
спасителем. Глаза у Наташи блестели от сдерживаемого смеха.
- Куда дальше? - спросила она. - Где бы нам поесть?
- Жарища везде невыносимая, - сказал шофер. - Разве что в "Блю Риббон"?
Прохладно. И тушеная говядина там - высший класс.
- Тушеная говядина? - сказал я.
- Тушеная говядина! - повторил он. - Высший класс!
- Будь я проклят, если в Нью-Йорке стану есть тушеную говядину или кислую
капусту, - сказал я Наташе. - Это то же самое что кричать "Хайль Гитлер!".
Поехали на Третью авеню. Там много всяких ресторанов. [191]
- В ресторан "Морской царь"? - спросил он. - Хороший ресторан, и воздух
там кондиционированный.
- Кислая капуста - блюдо эльзасское, - сказала Наташа, - если уж мы
решили точно определить ее национальный статус!
- Эльзас долгое время принадлежал Германии.
- Мы без конца возвращаемся к политике. Хорошо, поедем на Третью авеню.
Морские цари пока еще нейтральны.
Я перестал спорить: о, если бы все было так просто! В конце концов я и
сам прибыл сюда с потушенными огнями, передвигаясь зигзагами, чтобы избежать
встречи с подводными лодками. Что уж тут говорить о нейтралитете, если сам
Бог перестал быть нейтральным и перед очередным боем перекочевывает с одного
алтаря на другой?
В ресторане "Морской царь" мы увидели Кана. Он был там единственным
посетителем, одиноко и отрешенно сидевшим перед блюдом, полным огромных
крабовых клешней.
- Человек со множеством хобби, - заметил я. - Он превратил мир в
коллекцию разных хобби и благодаря этому неплохо живет.
- Молодец.
- После крабов будете есть еще мороженое? - спросил я Кана.
- Я это проделал однажды. Не скажу, чтобы мне это пошло на пользу. Нельзя
следовать всем влечениям сразу.
- Очень мудро.
Мы тяжело опустились на стулья, будто проделали долгий путь. Я решил не
водить Наташу в ресторан "Эль Марокко": мне почему-то не хотелось больше
знакомиться с ее друзьями.
XVI
Днем я отправился к Кану. Он пригласил меня отобедать с ним в китайском
ресторане. Кан предпочитал китайскую кухню всем остальным. Началось это его
ув[192] лечение еще в Париже. Но Парижу тут далеко до Нью-Йорка: в Нью-Йорке
есть целый китайский квартал.
Мы доехали на автобусе до Мотт-стрит. Ресторан помещался в подвале, куда
вели несколько ступенек.
- Удивительное дело, - сказал Кан. - В Нью-Йорке почти не встретишь
китаянок. Либо они сидят по домам, либо китайцы разрешили проблему
внеполового размножения. Китайчат на улице сколько угодно, а женщин совсем
не видно. А ведь китаянки самые прекрасные женщины на свете.
- В романах?
- Нет, в Китае, - сказал Кан.
- Вы там были?
- А как же. Поехал в тридцатом. И пробыл два года.
- Но потом вернулись. Почему?
Кан буквально затрясся от смеха.
- Тоска по родине!
Мы заказали креветки, зажаренные в масле.
- Как поживает Кармен? - спросил я. - С виду она нечто среднее между
полинезийкой и очень светлой китаянкой. В ней есть какая-то трагическая
экзотика.
- А между тем она родилась в Померании, в Рюгенвальде. Такие парадоксы
иногда бывают. Хорошо, что она еврейка и не надо доискиваться, откуда она
такая взялась.
- Выглядит она так, словно ее родина Тимбукту, Гонконг или Папеэте.
- Однако по своему интеллектуальному уровню она - местечковая еврейка.
Очаровательная смесь! Я могу представить себе, как вы примерно поступите и
что подумаете в той или иной ситуации. Но когда дело касается Кармен, я -
пас. Она для меня книга за семью печатями. Я никогда не знаю наперед, ни что
она подумает, ни как поступит. Вы ошибаетесь, она вовсе не дитя Иокагамы,
Кантона или других экзотических городов - она просто с другой планеты.
Спустилась к нам с лунных кратеров, поднялась из первозданных глубин
глупости, чистой, святой простоты и чудовищной наивности, о которых мы,
простые смертные, давно потеряли [193] представление. Она чиста, как в
первый день творения. Словом, законченный образец женщины. Ни к чему не
прилагает усилий, не ведает сомнений. Она существует, и слава Богу! Может,
хотите заказать еще порцию креветок? Сказочная еда!
- Хорошо.
- Глупость - ценнейший дар, - продолжал Кан. - Но тот, кто ее утратил,
никогда не приобретет вновь. Она спасает, как шапка-невидимка. Опасности,
перед которыми бессилен любой интеллект, глупость просто не замечает.
Когда-то я пытался искусственно поглупеть. Практиковался в глупости и даже
преуспел. Иначе мои проделки во Франции могли бы плохо кончиться. Но все
это, конечно, жалкий эрзац по сравнению с истинной, бьющей через край
глупостью, особенно если она сочетается с такой внешностью, какой могла бы
позавидовать сама Дузе... - Кан усмехнулся. - Глупость Кармен - это уже
глупость Парсифаля, она почти священна.
Я поперхнулся. Сравнение Кармен с Парсифалем или с Лоэнгрином было
настолько дико - оно просто обезоруживало. Мне нравилось делать
несопоставимые сравнения. В Брюсселе я иногда коротал время, придумывая их.
Они и сейчас мгновенно приводили меня в хорошее настроение, подобно
священному толчку, который, как гласит учение "дзэн", чувствуешь перед
просветлением. Неожиданное сравнение всегда выходит за пределы человеческой
логики.
- А как вы вообще живете? - спросил я. - Как идут дела?
- Умираю от скуки, - ответил Кан и оглянулся по сторонам.
Кроме официантов, в ресторане не было китайцев. Здоровенные потные
бизнесмены неумело орудовали палочками, пиджаки, снятые по случаю жары,
висели на спинках стульев, словно призраки. Кан ел палочками с элегантностью
второразрядного мандарина.
- Я умираю от скуки, - повторил Кан. - А магазин процветает. Через
несколько лет я стану старшим продавцом, еще через несколько - совладельцем.
А по[194] гом, глядишь, пройдет еще какое-то время, и я смогу приобрести все
дело. Заманчивая перспектива. Не правда ли?
- Во Франции она была бы заманчивей.
- Но только перспективой. Безопасность казалась там самой невероятной
случайностью, ибо ее не существовало. Однако между перспективой и
действительностью - дистанция огромного размера. Иногда это - вообще
противоположные понятия. И когда человек оказывается в безопасности, она
поворачивается к нему своим истинным лицом - скукой. Знаете, что я думаю на
этот счет? Многолетние цыганские скитания испортили нас, мы уже не годимся
для буржуазного образа жизни.
- Не ручайтесь за всех, - рассмеялся я. - Большинство еще годится. Многие
скоро забудут свое цыганское житье. Представьте себе, что людей, торговавших
мукой и кормом для кур, заставили работать на трапеции... Как только им
разрешат слезть с трапеции, они тут же вернутся к своей муке и кормам.
Кан покачал головой.
- Далеко не все. Эмигранты куда сильнее отравлены годами скитаний, чем вы
думаете.
- Ну, что ж. Значит, они станут несколько отравленными торговцами.
- А художники? Писатели? Актеры? Все те, кто не может найти в эмиграции
применение своим силам? За это время они стали на десять лет старше. Сколько
же им будет, когда они смогут вернуться и приступить к привычному делу?
Я задумался над словами Кана. Что будет со мной?
Миссис Уимпер приготовила к моему приходу "Мартини". На этот раз он был в
большом графине. Значит, Джону не придется бегать за каждым коктейлем в
отдельности. Мне стало не по себе. По самым скромным подсчетам, в графине
было от шести до восьми двойных порций "Мартини".
Стремясь поскорее уйти, я заговорил бойко и деловито:
- Куда мне повесить Ренуара? Я захватил все, что надо, - это не займет и
двух минут. [195]
- Сперва давайте подумаем. - Миссис Уимпер, облаченная во все розовое,
показала на графин. - По вашему рецепту. С водкой. Очень вкусно. Не
освежиться ли нам немного? Сегодня такой жаркий день.
- "Мартини", по-моему, чересчур крепок для такой жарищи!.
- Не нахожу, - она засмеялась, - и вы, наверное, тоже. По лицу видно.
Я начал озираться по сторонам.
- Может быть, повесить картину здесь? На этой стене, над кушеткой - самое
подходящее место.
- Здесь, собственно, уже достаточно картин. Когда вы были последний раз в
Париже?
Я покорился своей судьбе. Но после второго бокала все же встал.
- А теперь пора за работу. Надеюсь, вы уже приняли решение?
- Нет, я еще ничего не решила. А как вы считаете?
Я показал на простенок, где стояла кушетка.
- Это место создано для натюрморта с цветами. Картина прекрасно впишется
сюда, и освещение здесь очень хорошее.
Миссис Уимпер встала и пошла впереди меня - миниатюрная, изящная женщина,
с голубовато-серебристыми волосами. Оглядевшись по сторонам, она направилась
в соседнюю комнату. Здесь висел портрет маслом, пол-лица занимал тяжелый,
выдававшийся вперед подбородок.
- Мой муж, - сообщила игрушечная миссис Уимпер, проходя мимо портрета. -
Умер в тридцать пятом. Инфаркт миокарда. Слишком много работал. У него
никогда не было свободного времени, зато теперь времени у него в избытке. -
Она мелодично засмеялась. - Американцы работают, чтобы умереть. В Европе это
иначе. Да?
- В данное время - нет. Теперь там умирает куда больше мужчин, чем в
Америке.
Миссис Уимпер обернулась.
- Вы имеете в виду войну? Не будем ее касаться. Мы прошли еще через две
комнаты, затем поднялись по лестнице. На лестнице висело несколько
рисун[196] ков Гиса. Я захватил с собой Ренуара и молоток. И прикидывал,
куда бы повесить картину.
- Может быть, в моей спальне? - небрежно заметила миссис Уимпер и пошла
вперед.
Ее кремовая с золотом спальня была сногсшибательна: широкая кровать эпохи
Людовика XVI, покрытая парчой, красивые кресла, стулья и черный лакированный
комодик эпохи Людовика XV. Комод стоял на бронзовых ножках и был щедро
украшен позолотой. На секунду я забыл обо всех своих мрачных предчувствиях и
воскликнул:
- Здесь! Только здесь! Над этим комодиком!
Миссис Уимпер молчала. Она глядела на меня затуманенным, почти
отсутствующим взглядом.
- Вы тоже так считаете? - спросил я, приложив маленькую картину Ренуара к
стене над комодиком.
Миссис Уимпер не отрываясь смотрела на меня, потом она улыбнулась.
- Мне нужен стул, - сказал я.
- Возьмите любой, - ответила она.
- Стул эпохи Людовика Шестнадцатого?
Она опять улыбнулась.
- Отчего же нет?
Я взял один из стульев. Он не был расшатан. Тогда я осторожно влез на
него и начал обмерять стену. За моей спиной не слышалось ни звука. Я
определил высоту, на какой должна висеть картина, и приставил к стенке
гвоздь. Но прежде чем ударить молотком, я оглянулся. Миссис Уимпер стояла в
той же позе с сигаретой в руке и со странной улыбкой глядела на меня. Мне
стало не по себе, и я постарался как можно быстрее вбить гвоздь. Гвоздь
держался крепко. Я взял картину, которую прежде положил на комодик, и
повесил ее. Потом слез со стула и отставил его в сторону. Миссис Уимпер
продолжала неподвижно стоять. И все так же не сводила с меня глаз.
- Нравится? - спросил я, собирая инструменты. Она кивнула и пошла впереди
меня к лестнице. Вздохнув с облегчением, я двинулся следом за ней. Миссис
