редней и стал ждать. Идти на кухню не хотелось. Там пахло зелеными боба-
ми, и я не хотел, чтобы это хоть как-то связывалось с Пат даже при теле-
фонном разговоре. Через четверть часа мне дали санаторий. Пат сразу по-
дошла к аппарату. Услышав так близко ее теплый, низкий, чуть неуверенный
голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Я был как в
бреду, кровь стучала в висках, и я никак не мог овладеть собой.
- Боже мой, Пат, - сказал я, - это действительно ты? Она рассмеялась.
- Где ты, Робби? В конторе?
- Нет, сижу на столе у фрау Залевски. Как ты поживаешь?
- Хорошо, милый.
- Ты встала?
- Да. Сижу в белом купальном халате на подоконнике в своей комнате.
За окном идет снег.
Вдруг я ясно увидел ее. Я видел кружение снежных хлопьев, темную то-
ченую головку, прямые, чуть согнутые плечи, бронзовую кожу.
- Господи, Пат! - сказал я. - Проклятые деньги! Я бы тут же сел в са-
молет и вечером был бы у тебя.
- О, дорогой мой...
Она замолчала. Я слышал тихие шорохи и гудение провода.
- Ты еще слушаешь. Пат?
- Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей.
У меня совсем закружилась голова.
- И у меня здорово кружится голова, - сказал я. - Расскажи, что ты
там делаешь наверху.
Она заговорила, но скоро я перестал вникать в смысл слов и слушал
только ее голос. Я сидел в темной передней под кабаньей головой, из кух-
ни доносился запах бобов. Вдруг мне почудилось, будто распахнулась дверь
и меня обдала волна тепла и блеска, нежная, переливчатая, полная грез,
тоски и молодости. Я уперся ногами в перекладину стола, прижал ладонь к
щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал
всего этого, - вокруг было лето, ветер, вечер над пшеничным полем и зе-
леный свет лесных дорожек. Голос умолк. Я глубоко дышал.
- Как хорошо говорить с тобой. Пат. А что ты делаешь сегодня вечером?
- Сегодня у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз
одеваюсь, чтобы пойти.
- Что ты наденешь? Серебряное платье?
- Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
- Ас кем ты идешь?
- Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают
друг друга.
- Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, - сказал я. -
Особенно в серебряном платье.
Она рассмеялась:
- Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие воспомина-
ния.
- У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я
не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом
знать. Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось,
позабыто и прошло.
- Ах, Робби, - проговорила она медленно и глухо. - Не могу я тебе из-
менить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь.
Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и все.
Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на
вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю
вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
Я крепко сжал губы. Никогда еще она не говорила со Мной так. Она
всегда была застенчива, и ее привязанность проявлялась скорее в жестах
или взглядах, чем в словах.
- Я постараюсь приехать к тебе, Пат, - сказал я.
- Правда, Робби?
- Да, может быть, в конце января.
Я знал, что это вряд ли будет возможно: в конце февраля надо было
снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы подбодрить ее. Потом
я мог бы без особого труда оттягивать свой приезд до времени, когда а
поправится и сама сможет уехать из санатория.
- До свидания, Пат, - сказал я. - Желаю тебе всего хорошего! Будь ве-
села, тогда и мне будет радостно. Будь веселой сегодня.
- Да, Робби, сегодня я счастлива.
Я зашел за Джорджи, и мы отправились в "Инрнациональ". Старый, про-
копченный зал был почти неузнаваем. Огни на елке ярко горели, и их теп-
лый свет отражался во всех бутылках, бокалах, в блестящих никелевых и
медных частях стойки. Проститутки в вечерних туалетах, с фальшивыми дра-
гоценностями, полные ожидания, сидели вокруг одного из столов.
Ровно в восемь часов в зале появился хор объединенных скотопромышлен-
ников. Они выстроились перед дверью по голосам: справа - первый тенор,
слева - второй бас. Стефан Григоляйт, вдовец и свиноторговец, достал ка-
мертон, дал первую ноту, и пение началось:
Небесный мир, святая ночь,
Пролей над сей душой.
Паломнику терпеть невмочь -
Подай ему покой.
Луна сияет там вдали,
И звезды огоньки зажгли,
Они едва не увлекли
Меня вслед за собой [9].
- Как трогательно, - сказала Роза, вытирая глаза.
Отзвучала вторая строфа. Раздались громовые аплодисменты. Хор благо-
дарно кланялся. Стефан Григоляйт вытер пот со лба.
- Бетховен есть Бетховен, - заявил он. Никто не возразил ему. Стефан
спрятал носовой платок. - А теперь - в ружье!
Стол был накрыт в большой комнате, где обычно собирались члены союза.
Посредине на серебряных блюдах, поставленных на маленькие спиртовки,
красовались оба молочных поросенка, румяные и поджаристые. В зубах у них
были ломтики лимона, на спинках маленькие зажженные елочки. Они уже ни-
чему не удивлялись.
Появился Алоис в свежевыкрашенном фраке, подаренном хозяином. Он при-
нес полдюжины больших глиняных кувшинов с вином и наполнил бокалы. При-
шел Поттер из общества содействия кремации.
- Мир на земле! - сказал он с большим достоинством, пожал руку Розе и
сел возле нее.
Стефан Григоляйт, сразу же пригласивший Джорджи к столу, встал и про-
изнес самую короткую и самую лучшую речь в своей жизни. Он поднял бокал
с искристым "ваххольдером", обвел всех лучезарным взглядом и воскликнул:
- Будем здоровы!
Затем он снова сел, и Алоис притащил свиные ножки, квашеную капусту и
жареный картофель. Вошел хозяин с подносом, уставленным кружками с золо-
тистым пильзенским пивом.
- Ешь медленнее, Джорджи, - сказал я. - Твой желудок должен сперва
привыкнуть к жирному мясу.
- Я вообще должен сперва привыкнуть ко всему, - ответил он и посмот-
рел на меня.
- Это делается быстро, - сказал я. - Только не надо сравнивать. Тогда
дело пойдет.
Он кивнул и снова наклонился над тарелкой.
Вдруг на другом конце стола вспыхнула ссора. Мы услышали каркающий
голос Поттера. Он хотел чокнуться с Бушем, торговцем сигарами, но тот
отказался, заявив, что не желает пить, а предпочитает побольше есть.
- Глупости все, - раздраженно заворчал Поттер. - Когда ешь, надо
пить! Кто пьет, тот может съесть даже еще больше.
- Ерунда! - буркнул Буш, тощий высокий человек с плоским носом и в
роговых очках.
Поттер вскочил с места:
- Ерунда?! И это говоришь ты, табачная сова?
- Тихо! - крикнул Стефан Григоляйт. - Никаких скандалов в сочельник!
Ему объяснили, в чем дело, и он принял соломоново решение - проверить
дело практически. Перед спорщиками поставили несколько мисок с мясом,
картофелем и капустой. Порции были огромны. Поттеру разрешалось пить что
угодно, Буш должен был есть всухомятку. Чтобы придать состязанию особую
остроту, Григоляйт организовал тотализатор, и гости стали заключать па-
ри.
Поттер соорудил перед собой полукруг из стаканов с пивом и поставил
между ними маленькие рюмки с водкой, сверкавшие как брильянты. Пари были
заключены в соотношении 3:1 в пользу Поттера.
Буш жрал с ожесточением, низко пригнувшись к тарелке. Поттер сражался
с открытым забралом и сидел выпрямившись. Перед каждым глотком он зло-
радно желал Бушу здоровья, на что последний отвечал ему взглядами, пол-
ными ненависти.
- Мне становится дурно, - сказал мне Джорджи.
- Давай выйдем.
Я прошел с ним к туалету и присел в передней, чтобы подождать его.
Сладковатый запах свечей смешивался с ароматом хвои, сгоравшей с легким
треском. И вдруг мне померещилось, будто я слышу любимые легкие шаги,
ощущаю теплое дыхание и близко вижу Навару темных глаз...
- Черт возьми! - сказал я и встал. - Что это со мной?
В тот же миг раздался оглушительный шум:
- Поттер!
- Браво, Алоизиус!
Кремация победила.
В задней комнате клубился сигарный дым. Разносили коньяк. Я все еще
сидел около стойки. Появились девицы. Они сгрудились недалеко от меня и
начали деловито шушукаться.
- Что у вас там? - спросил я.
- Для нас приготовлены подарки, - ответила Марион.
- Ах, вот оно что.
Я прислонил голову к стойке и попытался представить себе, что теперь
делает Пат. Я видел холл санатория, пылающий камин и Пат, стоящую у по-
доконника с Хельгой Гутман и еще какими-то людьми. Все это было так дав-
но... Иногда думалось: вот проснусь в одно прекрасное утро, и вдруг ока-
жется, что все прошло, позабыто, исчезло. Ведь нет ничего прочного - да-
же воспоминаний.
Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как вспугнутая стайка кур,
и побежали в бильярдную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она
кивнула мне, чтобы я подошел. Под небольшой елкой на бильярдном столе
были расставлены тарелки, прикрытые шелковой бумагой. На каждой лежал
пакетик с подарком и карточка с именем. Девицы одаривали друг друга. Все
подготовила Роза. Подарки были вручены ей в упакованном виде, а она раз-
ложила их по тарелкам.
Возбужденные девицы тараторили, перебивая друг друга; они суетились,
как дети, желая поскорее увидеть, что же для них приготовлено.
- А ты чего не берешь свою тарелку? - спросила меня Роза.
- Какую тарелку?
- Твою. И для тебя есть подарки.
На бумажке изящным рондо и даже в два цвета - красным и черным - было
выведено мое имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы свитер, который она
сама связала, от хозяйки - травянисто-зеленый галстук, от Кики - розовые
носки из искусственного шелка, от красавицы Валли - кожаный ремень, от
кельнера Алоиса - полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими общий подарок
- полдюжины носовых платков и от хозяина - две бутылки коньяка.
- Ребята, - сказал я, - ребята, но это так неожиданно...
- Ты изумлен? - воскликнула Роза.
- Очень.
Я стоял среди них, смущенный и тронутый до глубины души.
- Ребята, - сказал я, - знаете, когда мне в последний раз что-то по-
дарили? Я и сам не помню. Наверно, еще до войны. Но ведь у меня-то для
вас ничего нет.
Все были страшно рады, что подарки так ошеломили меня.
- За то, что ты нам всегда играл на пианино, - сказала Лина и покрас-
нела.
- Да, сыграй нам сейчас, - это будет твоим подарком, - заявила Роза.
- Все, что захотите, - сказал я. - Все, что захотите.
- Сыграй "Мою молодость", - попросила Марион.
- Нет, что-нибудь веселое, - запротестовал Кики.
Его голос потонул в общем шуме. Он вообще не котировался всерьез как
мужчина. Я сел за пианино и начал играть. Все запели:
Мне песня старая одна
Мила с начала дней,
Она из юности слышна,
Из юности моей.
Хозяйка выключила электричество. Теперь горели только свечи на елке,
разливая мягкий свет. Тихо булькал сливной кран, напоминая плеск далеко-
го лесного ручья, и плоскостопый Алоис сновал по залу неуклюжим черным
привидением, словно колченогий Пан. Я заиграл второй дуплет. С блестящи-
ми глазами, с добрыми лицами мещанинок, сгрудились девушки вокруг пиани-
но. И - о чудо! - кто-то заплакал навзрыд. Это был Кики, вспомнивший о
родной Люкенвальде.
- Тихо отворилась дверь. С мелодичным напевом, гуськом, в зал вошел
хор во главе с Григоляйтом, курившим черную бразильскую сигару. Певцы
выстроились позади девиц.
О, как был полон этот мир,
Когда я уезжал!
Теперь вернулся я назад -
Каким пустым он стал.
Тихо отзвучал смешанный хор.
- Красиво, - сказала Лина.
Роза зажгла бенгальские огни. Они шипели и разбрызгивали искры.
- Ну, а теперь что-нибудь веселое! - крикнула она. - Надо развеселить
Кики. - Меня тоже, - заявил Стефан Григоляйт.
